ь,  часто  задевавшая  чувства  других  людей.  Для  Клавдии
эксцентричность была  не  в  диковинку.  В  Голливуде,  куда  ни  ступи,
наткнешься на эксцентрика.
   - Знаешь, Эрнест, в  Голливуде  ты  на  своем  месте.  Ты  достаточно
эксцентричен, - заметила она.
   - Я вовсе  не  эксцентричен,  -  возразил  Вейл.  -  Я  не  настолько
образован.
   - Ты хочешь сказать, что желание покончить с собой из-за спора насчет
денег не эксцентрично? - спросила Клавдия.
   - Это весьма хладнокровный отклик на нашу культуру, - пояснил Вейл. -
Я устал быть никем.
   - Да как тебе такое в голову пришло?  -  с  беспокойством  промолвила
Клавдия. - Ты написал десять книг,  получил  Пулитцеровскую  премию.  Ты
международная знаменитость. Ты прославился на весь мир.
   Вейл умял все три порции своих макарон подчистую,  поглядел  на  свое
второе блюдо - три перламутровых ломтика  телятины,  покрытых  ломтиками
лимона, - и взялся за вилку и нож.
   - Все это чушь собачья. У меня нет денег. Мне потребовалось пятьдесят
пять лет, чтобы узнать, что, если у тебя нет денег, ты - дерьмо собачье.
   - Ты не чудак, ты чокнутый, - заметила Молли. - И хватит  ныть  из-за
того, что ты не богач. Ты и не бедняк. Иначе мы бы не сидели  здесь.  Ты
не пошел на особые муки ради своего искусства.
   Отложив нож и вилку, Вейл похлопал Молли по руке.
   - Ты права. Все, что ты сказала, - правда. Я наслаждаюсь жизнью время
от времени. Просто выбрыки жизни повергают меня в уныние. - Осушив бокал
вина, он продолжал тоном спокойной констатации:
   - Я больше никогда не буду писать. Сочинение романов -  тупик,  такой
же, как кузнечное дело. Теперь все заполонило кино и телевидение.
   - Вздор, - возразила Клавдия. - Люди всегда будут читать.
   - Ты просто лентяй, - подхватила Молли. - Находишь  себе  оправдания,
чтобы не писать. В этом и заключается истинная причина того,  почему  ты
хотел покончить с собой.
   Все трое рассмеялись. Эрнест угостил дам телятиной со своего блюда, а
потом излишками десертов. Единственный раз, когда он вел  себя  галантно
за обедом; казалось, ему приятно кормить людей.
   - Все это правда, - проговорил он. - Но романист может заработать  на
хорошую жизнь, только если пишет примитивные романы. Но даже это  тупик.
Роман никогда не будет настолько примитивен, как кино.
   - С какой стати ты принижаешь кино? - сердито вскинулась Клавдия. - Я
видела, как ты плачешь на хороших фильмах. К тому же это искусство.
   Вейл  откровенно  наслаждался  собой.  В  конце  концов,  он  выиграл
поединок со студией, получил свои проценты.
   - Клавдия, я согласен с тобой всем сердцем. Кино - это  искусство.  Я
жалуюсь просто из  зависти.  Фильмы  лишают  романы  смысла.  Что  толку
сочинять  лирическое  отступление  о  природе,  живописать  мир   яркими
красками, изображать прекрасный рассвет, горный хребет, покрытый снегом,
и внушающие благоговение  волны  великих  океанов?  -  декламировал  он,
размахивая руками. - Что можно  сказать  словами  о  страсти  и  красоте
женщины? Что толку от  всего  этого,  если  это  все  можно  увидеть  на
киноэкране,  запечатленное  пленкой  "Техноколор"?  О,  эти   загадочные
женщины, с полными алыми губами, их чарующие глаза, когда ты видишь их с
голыми  попками,  а  их  титьки   выглядят   аппетитно,   как   бифштекс
по-виллигтоновски. И все это даже намного лучше, чем в  реальной  жизни,
не говоря уж о прозе. Как же нам писать об изумительных деяниях  героев,
разящих своих врагов  сотнями,  одолевающих  великие  искушения  и  саму
судьбу, когда ты можешь узреть это наглядно вместе  с  реками  крови,  с
мучительно искаженными, агонизирующими  лицами  на  экране.  Всю  работу
выполняют актеры и  камеры,  тебе  не  надо  даже  шевелить  извилинами.
Сталлоне, поверженный в виде Ахиллеса при Илионе.  Единственно,  что  не
под силу киноэкрану, -  это  забраться  в  мысли  героев,  он  не  может
воспроизвести процесс мышления,  сложность  жизни.  -  Вейл  на  минутку
смолк, затем задумчиво проронил:
   -  Но  знаете,  что  хуже  всего?  Я  элитный  автор.  Я  хотел  быть
художником, чтобы стать особенным. Вот почему мне  так  претит  то,  что
кино - такое демократическое искусство. Кино  может  сделать  любой.  Ты
права, Клавдия, я видел фильмы, которые трогали меня  до  слез,  и  знаю
наверняка,  что  люди,  сделавшие   их,   -   мерзкие,   бесчувственные,
необразованные типы,  не  имеющие  совести  ни  на  йоту.  Киносценарист
безграмотен, режиссер эгоманьяк, продюсер  -  убийца  морали,  а  актеры
молотят  кулаками  в  стену  или  в  зеркало,  чтобы  продемонстрировать
аудитории, что они огорчены. И все-таки фильм достигает цели. Как  такое
может быть? А штука в том,  что  составными  элементами  в  кино  входят
скульптура, живопись, музыка, человеческие тела и техника,  в  то  время
как в распоряжении романиста только вереница слов, черный шрифт на белой
бумаге. И, правду говоря, это  не  так  уж  ужасно.  Это  прогресс.  Это
великое, новое искусство. Демократическое искусство.  Да  еще  искусство
без мук. Просто купи подходящую камеру и собери друзей. - Вейл лучезарно
улыбнулся женщинам. - Ну,  не  чудесно  ли  -  искусство,  не  требующее
настоящего таланта? Какая демократия, какой целительный эффект - сделать
собственное кино. Оно заменит секс. Я иду смотреть твое кино, а ты идешь
смотреть мое. Это искусство, которое преобразит мир. Оно  и  к  лучшему.
Клавдия, будь счастлива тем, что занимаешься видом  искусства,  которому
принадлежит будущее.
   - Ты ничтожный балбес, - бросила Молли. - Клавдия сражалась за  тебя,
отстаивала тебя. А я была с тобой куда  более  терпелива,  чем  с  любым
убийцей, которого защищала. А ты пригласил нас на  обед,  чтобы  осыпать
оскорблениями.
   - Я вовсе не осыпаю вас оскорблениями, -  с  неподдельным  изумлением
возразил Вейл, - я просто даю определения. Я вам благодарен и люблю  вас
обеих. - Немного помолчав, он униженно промолвил:
   - Я вовсе не говорю, что я лучше, чем вы.
   - Эрнест, из тебя так и прет вздор, - расхохоталась Клавдия.
   - Но только в реальной жизни, - дружелюбно отозвался Вейл.  -  Нельзя
ли еще немного поговорить о деле? Молли, если бы  я  отправился  на  тот
свет и моя семья получила  все  права,  заплатила  бы  "ЛоддСтоун"  пять
процентов?
   - Как минимум пять, - ответила Молли.  -  Да  неужто  ты  собираешься
покончить с собой за пару лишних процентов? Ты окончательно сбил меня  с
толку.
   Клавдия  с  тревогой  поглядела  на  него,  не  веря   его   чересчур
благодушному настрою.
   - Эрнест, неужели ты до сих пор не рад? Мы выбили тебе  замечательную
сделку. Я просто трепетала от восторга.
   - Клавдия, - нежно проговорил Вейл, - ты даже не  представляешь,  что
такое реальный мир. Поэтому и являешься идеальным киносценаристом.  Черт
побери, какая разница, счастлив я или нет? Самый счастливый  человек  из
живших на свете не  мог  не  иметь  жутких  моментов  в  жизни.  Ужасных
трагедий. Погляди на меня  сейчас.  Я  только  что  одержал  грандиозную
победу, мне не придется накладывать на себя  руки.  Я  наслаждаюсь  этой
трапезой,  я  наслаждаюсь  компанией  двух   красивых,   интеллигентных,
страстных женщин. И я в восторге от того, что моя жена  и  дети  получат
экономическую независимость.
   - Тогда какого ляда ты ноешь? - спросила Молли. -  Зачем  ты  портишь
такое хорошее времяпрепровождение?
   - Потому что  я  не  могу  писать.  Не  такая  уж  большая  трагедия.
Вообще-то это больше не важно, но это единственная вещь, которую я  умею
делать. - Говоря это, Вейл прикончил три  свои  десерта  с  таким  явным
наслаждением, что обе женщины рассмеялись. Он ухмыльнулся в ответ. - Наш
блеф перед стариной Элаем определенно удался.
   - Ты принимаешь писательский кризис  чересчур  серьезно,  -  заметила
Клавдия. - Тебе надо просто набрать немного разгона.
   - У сценаристов не возникает писательских кризисов, потому что они не
пишут, - отозвался Вейл. - Я не  могу  писать,  потому  что  мне  больше
нечего сказать. Теперь давайте поговорим о чем-нибудь более  интересном.
Молли, я никогда не понимал, как получается, что мне принадлежит  десять
процентов  прибыли  от  картины,  которая  зарабатывает  сто   миллионов
долларов и стоит всего пятнадцать миллионов, а я не  получаю  ни  пенни.
Мне бы хотелось перед смертью все-таки разрешить эту загадку.
   Этот  вопрос  снова  настроил  Молли  на  добрый  лад;  она   обожала
преподавать юриспруденцию. Вынув из сумочки блокнот, она  набросала  там
кое-какие цифры.
   - Это совершенно легально. Они связаны контрактом, тем самым, который
тебе прежде всего не следовало подписывать. Смотри, возьмем доход в  сто
миллионов. Театры, выставки отнимают половину,  так  что  теперь  студия
получает только пятьдесят миллионов, как говорится, на аренду.
   Ладно.  Студия  изымает  пятнадцать  миллионов  долларов,  в  которые
обошлась картина. Итак, осталось тридцать пять миллионов. Но по условиям
твоего контракта и большинства контрактов студии, она получает  тридцать
процентов от проката за затраты студии  на  фильм.  Это  еще  пятнадцать
лимонов в их карманах. Так что тебя опустили на двадцать лимонов.  Затем
они изымают стоимость печатания  копий,  стоимость  рекламы,  что  легко
потянет еще на пять. Тебя  опустили  на  пятнадцать.  Теперь  начинается
самое красивое. Согласно условиям  контракта  студия  получает  двадцать
пять процентов  от  перерасхода  бюджета  студии  -  телефонных  счетов,
электричества, использования звуковых павильонов и т.п. Тебя опустили до
одиннадцати.  Хорошо,  говоришь  ты.  Ты  согласен  на  свой  кусок   из
одиннадцати  миллионов.  Но  Суперзвезда  получает  как   минимум   пять
процентов от проката, режиссер и продюсер  -  еще  пять  процентов.  Это
тянет  еще  на  пять  миллионов.  Тебя  опустили  до  шести   миллионов.
Наконец-то ты  что-то  получаешь.  Но  не  торопись.  После  этого  тебе
выставляют счет на все затраты за распространение,  тебя  выставляют  на
пятьдесят штук за доставку копий на английский рынок, еще на пятьдесят -
за Францию или Германию. И тогда, наконец, они включают в  счет  заем  в
пятнадцать миллионов, которые были взяты в кредит для съемки картины.  И
тут я теряюсь.  Но  как  бы  там  ни  было,  последние  шесть  миллионов
исчезают. Вот что происходит, когда ты  не  нанимаешь  меня  в  качестве
адвоката. Я пишу контракт, который на самом деле дает тебе твою  долю  в
золотой жиле. Не чистую прибыль для писателя, а  очень  хороший  валовой
доход. Теперь понял?
   - Вообще-то  нет,  -  рассмеялся  Вейл.  -  А  как  насчет  денег  от
телевидения и радио?
   - От телевидения ты мало что увидишь. Никто  не  знает,  сколько  они
зарабатывают на видео.
   - А что касается моей сделки с Маррионом касательно прямых  прибылей?
- спросил Вейл. - Меня не могут снова провести за нос?
   - Если контракт напишу я, то ни  в  коем  случае.  Это  будут  чистые
прибыли от начала и до конца.
   - Тогда мне не о чем горевать, - горестно молвил Вейл. -  У  меня  не
остается поводов, чтобы не писать.
   - Ты настоящий чудак на полную катушку, - вставила Клавдия.
   - Нет-нет, - возразил Вейл. - Я просто грохнутый человек. Эксцентрики
пускаются в чудачества, чтобы отвлечь людей от того, кто  они  такие  на
самом деле или что они делают на самом  деле.  Они  стыдятся  себя.  Вот
почему киношники так эксцентричны.
 
*** 
 
   Кто мог мечтать, что смерть может быть столь приятной, что ты пойдешь
на нее настолько спокойно и совсем без страха? А лучше всего то, что  ты
развеял один великий общепринятый миф.
   Элай Маррион долгими ночными часами хворости тянул кислород из трубки
в стене, вспоминая свою жизнь. Его частная сиделка Присцилла, работавшая
в две смены, читала книгу при  свете  тусклой  лампы  в  противоположном
конце комнаты. Он видел, как быстро она вскидывает  глаза,  потом  снова
опускает их, словно проверяя, на месте ли он, после  каждой  прочитанной
строки.
   Маррион думал о том, насколько не похожа эта сцена на то, как бы  это
выглядело в кино. В кино  она  была  бы  полна  напряжения,  потому  что
больной балансирует между жизнью и смертью. Сиделка не  отходила  бы  от
его постели, доктора то и дело появлялись и исчезали. Наверняка была  бы
масса шума, масса  напряжения.  А  здесь,  в  абсолютно  тихой  комнате,
сиделка читает, а он легко дышит через свою пластиковую трубку.
   Маррион знал, что на этом этаже пентхауза находится  только  огромная
палата для очень  важных  людей.  Могущественных  политиков,  владельцев
недвижимости  -  миллиардеров,   выдающихся   легендарных   звезд   мира
развлечений. Каждый из них - своего рода король, но здесь, ночью, в этой
больнице, все они - вассалы смерти. Они лежат беспомощные и одинокие, их
утешают сестры милосердия, их могущество развеялось в прах. С трубками в
телах и в ноздрях они дожидаются, когда ножи хирургов  залатают  остатки
их останавливающихся сердец или, как в его собственном  случае,  вставят
полностью отредактированное сердце. Интересно, смирились ли они со своим
жребием так же, как он.
   Откуда же эта покорность перед судьбой? Почему  он  сказал  докторам,
что не пойдет на пересадку, что он предпочитает прожить лишь то короткое
время, которое отведет ему собственное изношенное сердце? Маррион думал,
что, слава Богу,  еще  способен  принимать  разумные  решения,  лишенные
сантиментов.
   Ему все было ясно, это похоже на  заключение  соглашения  по  фильму:
подсчитай затраты, процент возврата, стоимость прав,  возможные  ловушки
со звездами, режиссерами и превышением смет.
   Первое: ему восемьдесят лет, и он не так уж крепок  телом.  Пересадка
сердца выведет его из строя в лучшем случае на год. Он  определенно  уже
никогда не будет управлять студией "ЛоддСтоун".  Несомненно,  почти  все
его могущество на этом свете развеется.
   Пункт второй: жизнь без власти невыносима. В конце концов, что  может
сделать старик вроде него, даже если получит новехонькое сердце?  Он  не
сможет  заниматься   спортом,   ухлестывать   за   женщинами,   получать
удовольствие  от  еды  или  выпивки.  Нет,  для   старика   единственное
удовольствие - власть, и что ж тут плохого? Власть  можно  использовать,
чтобы делать добро. А разве он не проявил милосердия  к  Эрнесту  Вейлу,
вопреки  всем  принципам   предусмотрительности,   вопреки   собственным
предубеждениям, нажитым за целую жизнь? Разве он не сказал докторам, что
он  не  хочет  лишать  ребенка  или  какого-нибудь   молодого   человека
возможности получить новую жизнь благодаря пересадке сердца?  Разве  это
не использование власти ради высших идеалов?
   Но он прожил долгую жизнь, имея дело с лицемерием, и теперь распознал
его в себе. Он отказался от нового сердца  только  потому,  что  условия
сделки  его  не  устраивали;  это  сугубо  прагматическое  решение.   Он
предоставил Эрнесту Вейлу проценты, потому что  хотел  завоевать  любовь
Клавдии и уважение Молли  Фландерс;  это  просто  сентиментальность.  Но
разве так уж страшно, что он хочет оставить о себе добрую память?
   Он был доволен прожитой жизнью. Он самостоятельно выбился из бедняков
в богачи, он вознесся  над  окружающими  людьми,  он  наслаждался  всеми
прелестями человеческой жизни, любил красивых женщин,  жил  в  роскошных
домах, ходил  в  тончайших  шелках.  И  помогал  в  создании  искусства.
Завоевал грандиозное могущество и огромное состояние. И  пытался  делать
добро людям. Вложил десятки миллионов в постройку этой  самой  больницы.
Но более всего он наслаждался борьбой с окружающими людьми. И что ж  тут
такого? Как же еще можно добиться могущества, позволяющего тебе  творить
добро? И все-таки даже  сейчас  он  чуточку  сожалел  о  последнем  акте
милосердия по  отношению  к  Эрнесту  Вейлу.  Нельзя  вот  так  запросто
отдавать кому-либо завоеванное, особенно под угрозой. Но Бобби  об  этом
позаботится. Бобби позаботится обо всем.
   Бобби внедрит необходимую легенду для прессы, повествующую об  отказе
Марриона от пересадки сердца, чтобы это сердце мог  получить  кто-нибудь
помоложе. Бобби  вернет  все  возможные  проценты.  Бобби  избавится  от
компании его дочери, приносящей "ЛоддСтоун" одни  убытки.  Бобби  примет
удар на себя.
   Вдали тихонько звякнул колокольчик, а  потом  послышалось  тарахтение
факс-аппарата, принимающего биржевые сводки, составленные  в  Нью-Йорке.
Постукивание факса перекликалось с биением угасающего сердца Марриона.
   Теперь только правду. Он вволю  насладился  жизнью.  И  в  конце  его
предало не тело, а собственный рассудок.
   Теперь только правду. Он разочаровался  в  людях.  Он  видел  слишком
много  предательств,  слишком  много  жалких  слабостей,  слишком  много
жадности к славе  и  деньгам.  Фальши  между  возлюбленными,  мужьями  и
женами, отцами, сыновьями, матерями, дочерьми. Слава Богу за все фильмы,
которые он создал, фильмы, дарившие людям надежду, и слава Богу  за  его
внуков, и слава Богу, что он не увидит,  как  эти  внуки  повзрослеют  и
войдут в человеческое общество!
 
*** 
 
   Тарахтение  факса  смолкло,  и  Маррион  ощутил  трепет  собственного
сердца. Комнату наполнял  предрассветный  сумрак.  Маррион  увидел,  как
сиделка выключила лампу и захлопнула  книгу.  Как  же  одиноко  умирать,
когда с тобой в комнате всего лишь одна чужая женщина, в  то  время  как
тебя любило такое  множество  красавиц  и  могущественных  людей.  Потом
сиделка приподняла ему веки, приложила стетоскоп к груди. Огромные двери
палаты распахнулись, будто врата античного храма,  и  Маррион  расслышал
позвякивание тарелок на подносах с завтраком...
   Затем комната наполнилась ярким светом, он ощутил кулаки, бьющие  ему
в грудь, и принялся ломать  голову,  зачем  это  с  ним  делают.  В  его
сознании возникло облако, наполнившее его туманом. И сквозь  этот  туман
пробивались вопли. В его затуманенном от  кислородного  голодания  мозгу
вспыхнула строчка из фильма: "Значит, вот так и умирают боги?"
   Он ощутил электрические разряды, удары ладоней, разрез, сделанный для
прямого массажа сердца руками.
   Скорбеть будет весь  Голливуд.  Но  сильнее  всех  -  ночная  сиделка
Присцилла. Она выходила работать в две смены, потому что ей надо кормить
двух маленьких детей, и ей было неприятно, что Маррион умер в ее  смену.
Она  всегда  гордилась  своей  репутацией  одной  из  лучших  сиделок  в
Калифорнии. Она ненавидела смерть. Но книга, которую она  читала,  очень
увлекла ее, и она планировала, как бы переговорить  с  Маррионом,  чтобы
снять по ней фильм. Не вечно же ей быть сиделкой, помимо этого она еще и
киносценаристка. И все еще не отчаялась. На  верхнем  этаже  больницы  с
огромными палатами лечатся величайшие люди Голливуда, и она всегда будет
оборонять их от смерти.
 
*** 
 
   Но все это разыгралось лишь в рассудке Марриона перед самой  смертью.
Рассудке, пропитанном тысячами просмотренных фильмов.
   На самом же деле сиделка подошла к его  постели  только  минут  через
пятнадцать после  его  смерти,  настолько  тихо  он  умер.  Она  немного
поразмыслила - секунд тридцать, пожалуй, -  стоит  ли  вызвать  бригаду,
чтобы попытаться вернуть его к жизни. Она уже не первый год сталкивалась
со смертью и потому была куда милосерднее,  чем  большинство  коллег.  К
чему возвращать человека в этот мир, обрекая его на  все  тяготы  жизни?
Подойдя к окну, она понаблюдала за солнцем, восходящим  над  горизонтом,
голубями, с важным видом  выхаживающими  по  каменным  парапетам.  Право
последнего решения оставалось за Присциллой. Она была  последним  судьей
Марриона... И самым милосердным из судей.
 
Глава 13 
 
   Сенатор Уэввен наткнулся на грандиозные  новости,  которые  обойдутся
Клерикуцио в пять миллионов долларов. Так сказал  Джорджио  курьер.  Это
потребовало гор бумажной работы. Кроссу придется изъять из кассы  казино
пять миллионов и  создать  длинную  легенду  их  исчезновения.  Вдоба