ть  всякие  маленькие  любезности.  Словом,
более женственны.
   Клавдия пожала плечами, а Вейл продолжал:
   - У крупных женщин доброе сердце. Как-то  раз  одна  такая  притащила
меня ко мне же домой после вечеринки и не знала, что со мной делать. Она
озиралась в спальне по сторонам точь-в-точь как моя мать на кухне, когда
у нас в доме не оставалось  еды,  а  она  пыталась  сообразить,  как  бы
сварганить обед.  Вот  и  эта  гадала,  как  бы,  черт  возьми,  извлечь
удовольствие из того, что под рукой.
   Некоторое время  они  молча  потягивали  свои  напитки.  Как  всегда,
Клавдия  почувствовала  теплоту  к  этому  человеку,  такому   по-детски
обезоруживающе искреннему.
   - Знаешь, как мы подружились с Молли?  Она  защищала  в  суде  одного
парня, убившего свою подружку, и ей был нужен проникновенный диалог  для
заключительной речи. Я написала эту сцену, как для кино. Ее подзащитного
признали виновным в непредумышленном убийстве. Потом я еще трижды писала
текст для нее, пока она не покончила с этим.
   - Ненавижу Голливуд! - бросил Вейл.
   - Ты ненавидишь его лишь потому, что "ЛоддСтоун" обвела  тебя  вокруг
пальца.
   - Не только поэтому, - возразил Вейл. - Я смахиваю на одну из древних
цивилизаций  -  вроде  ацтеков,  Китайской  империи   или   американских
индейцев, которые были раздавлены  людьми,  владевшими  более  передовой
техникой. Я настоящий писатель. Я пишу книги, взывающие к разуму, а  это
-  отсталая  технология.  Что  я  могу  противопоставить  кино?  В   его
распоряжении - камеры, декорации, музыка и  великолепные  лица.  Как  же
писатель может передать все эти образы одними словами? Кино сузило  поле
битвы. Ему не нужно покорять умы - только сердца.
   - Пошел ты в задницу. Значит,  я  не  писатель?  Сценаристка  уже  не
писатель? Ты говоришь это лишь потому, что сам слаб по этой части.
   - Я вовсе не хочу унизить тебя, - похлопал ее по плечу Вейл. - И даже
не  собираюсь  принизить  кинематограф  как  вид   искусства.   Я   лишь
раскладываю все по полочкам.
   - Тебе повезло, что мне нравятся твои книги. Неудивительно, что  тебя
недолюбливают.
   - Нет, нет, - дружелюбно улыбнулся Вейл,  -  меня  не  недолюбливают,
меня просто презирают. Но когда я умру и права на мою книгу  перейдут  к
моим наследникам, тогда я завоюю уважение.
   - Все шутишь?
   - Да нет, я серьезно. Это  весьма  соблазнительная  перспектива.  Или
самоубийство нынче считается политически некорректным?
   - Вот черт! -  Клавдия  обняла  Вейл  а  за  шею.  -  Схватка  только
начинается. Я уверена, что к тебе прислушаются, когда ты попросишь  свою
долю. Лады?
   - Я вовсе не тороплюсь, -  улыбнулся  Вейл.  -  Чтобы  решить,  каким
образом покончить с собой, у меня уйдет не меньше полугода.  Терпеть  не
могу насилия.
   Внезапно до сознания Клавдии дошло, что Вейл  и  впрямь  серьезен,  и
удивилась панике, охватившей ее  при  мысли  о  смерти  Эрнеста.  Нельзя
сказать, чтобы она любила его, хотя в течение непродолжительного времени
они действительно были любовниками. Она даже не испытывала к нему особой
привязанности. Ее напугала мысль, что прекрасные книги,  написанные  им,
значат для него меньше, чем деньги, что его  искусство  может  потерпеть
поражение от такого презренного противника, как доллары.  И  этот  испуг
заставил Клавдию сказать:
   - Если дела пойдут совсем уж плохо, мы с тобой  поедем  в  Лас-Вегас,
чтобы повидаться с моим братом Кроссом. Ты ему нравишься. Он  что-нибудь
придумает.
   - Он как раз недолюбливает меня, - засмеялся Вейл.
   - У него доброе сердце, - стояла на своем Клавдия.  -  Уж  я-то  знаю
своего брата.
   - Ты его совсем не знаешь, - ответил Вейл.
 
*** 
 
   Покинув  празднество  после  церемонии  вручения   "Оскаров",   Афина
вернулась домой и сразу же легла в постель. Однако сон  не  шел,  и  она
несколько часов подряд беспокойно ворочалась с боку на  бок.  Напряжение
сковало каждую мышцу ее тела. "Не  позволю  ему  сделать  это  снова,  -
думала она. - Ни за что. Я больше не могу жить в страхе".
   Приготовив себе чашку  чаю,  она  заметила,  что  рука  чуть  дрожит,
поставила чашку на стол и порывисто вышла  на  балкон.  Глядя  в  черное
небо, она простояла там почти  до  рассвета,  но  сердце  ее  продолжало
отчаянно колотиться.
   Тогда Афина оделась, надев белые шорты  и  теннисные  туфли.  И  едва
багровый шар солнца показался над горизонтом, она уже бежала. Бежала все
быстрее и быстрее, стараясь оставаться на плотном влажном  песке  полосы
прибоя, даже не заботясь о том, чтобы не промокнуть,  и  холодные  волны
время от времени захлестывали ее  щиколотки.  Она  хотела,  чтобы  мысли
прояснились. Она не позволит Бозу одержать над ней победу.  Она  слишком
долго и напряженно работала, чтобы добиться нынешнего  положения.  А  он
убьет ее, в этом Афина не сомневалась ни на секунду. Но  сначала  станет
играть с ней в свои игры. Будет мучить ее, изуродует, полагая,  что  она
вновь будет принадлежать ему. Афина чувствовала, как  в  груди  закипает
гнев, как холодный ветер швыряет в лицо соленые брызги. Нет, нет и нет!
   Затем она подумала о киностудии. Там придут в  бешенство,  станут  ей
угрожать. Но их заботит не она, а одни только деньги. Афина  подумала  о
подруге Клавдии, для которой этот фильм был шансом  выбиться  наверх,  и
опечалилась. Она думала и о многих других, но сейчас сострадание для нее
- недопустимая роскошь. Боз сумасшедший,  но  люди,  еще  не  лишившиеся
рассудка, попытаются его вразумить. У него хватит ума  убедить  их,  что
они добились своего, что он угомонился,  но  она-то  знает  Боза  лучше!
Испытывать судьбу просто нельзя.  Она  не  имеет  права  позволить  себе
подобный риск...
   К тому времени, когда Афина  добежала  до  огромных  черных  валунов,
отмечавших северную границу пляжа, она окончательно запыхалась  и  села,
чтобы отдышаться. Услышав над головой крики чаек, подняла голову к  небу
и увидела, как птицы мечутся и пикируют к  воде.  Глаза  ее  наполнились
слезами, но Афина тут же взяла себя в руки. Сглотнула ком, застрявший  в
горле. И впервые пожалела, что родители так далеко от нее.  На  какое-то
мгновение Афина снова почувствовала себя маленькой беззащитной девочкой,
ощутив почти непреодолимое желание кинуться домой,  чтобы  большие  руки
обняли ее и, баюкая, избавили от всех страхов. И застенчиво усмехнулась,
вспомнив, что когда-то верила, будто такое возможно. Сейчас ее любят все
вокруг, обожают и восхищаются... ну и что? В душе у нее такое  отчаянное
одиночество,  такая  пустота,  которые,  казалось  бы,  не  в  состоянии
испытывать  ни  одно  человеческое  существо.   Иногда,   встречаясь   с
какой-нибудь женщиной, которая живет обычной жизнью  со  своим  мужем  и
детьми, она испытывала укол зависти. "Стоп! - велела она себе. -  Думай!
Тут уж дело за тобой. Придумай какой-нибудь план  и  осуществи  его.  От
тебя зависит не только твоя собственная жизнь..."
   Вернулась домой она только поздно утром. Вошла в дом,  гордо  вскинув
голову и глядя прямо перед собой. Теперь она знала, что делать.
 
*** 
 
   Боза Сканнета продержали в полицейском участке всю ночь.  Как  только
его выпустили, адвокат организовал пресс-конференцию. Сканнет  рассказал
репортерам, что был женат на Афине Аквитане, но не видел ее  уже  десять
лет, а сейчас просто разыграл ее.  В  бутылке  была  обычная  вода.  Боз
предсказал, что Афина не  станет  выдвигать  против  него  обвинений,  и
намекнул, что знает о ней какой-то страшный секрет. В одном он  оказался
прав: она действительно не стала подавать в суд.
 
*** 
 
   В тот же день Афина довела  до  сведения  руководства  "ЛоддСтоун"  -
киностудии, снимавшей самый дорогостоящий во всей истории  кинематографа
фильм, - что не вернется к работе в картине, опасаясь после нападения за
свою жизнь.
   Без ее участия картину - историческое эпическое полотно под названием
"Мессалина" - просто не закончить. Значит, пятьдесят миллионов долларов,
уже вложенные в  производство,  -  чистейший  убыток.  Кроме  того,  это
означало, что ни одна более-менее крупная киностудия больше  никогда  не
предложит Афине работу.
   Киностудия "ЛоддСтоун" сделала официальное заявление, что  кинозвезда
крайне переутомилась, но через месяц оправится, и съемки возобновятся.
 
Глава 2 
 
   Киностудия "ЛоддСтоун" являлась самой могущественной в Голливуде,  но
вероломное решение Афины Аквитаны отказаться от  дальнейшего  участия  в
съемках даже для нее стало болезненным и  дорогостоящим  ударом.  Обычно
"талант" почти не способен причинить студии  столь  ощутимый  ущерб,  но
"Мессалина" должна была стать рождественским "локомотивом" - грандиозной
картиной, которая даст деньги на все  работы  студии  во  время  долгой,
суровой зимы.
   Случилось так, что на следующее воскресенье  был  назначен  ежегодный
благотворительный фестиваль Братства киноактеров, который  планировалось
провести в Беверли-Хиллз в поместье Элая Марриона  -  владельца  большей
части акций и председателя совета директоров киностудии "ЛоддСтоун".
   Огромный, двадцатикомнатный особняк Элая  Марриона,  расположенный  в
районе каньонов, выше Беверли-Хиллз,  являл  собой  весьма  внушительное
зрелище, но его главная странность заключалась в том, что спальня в  нем
была всего  одна.  Элай  Маррион  терпеть  не  мог,  чтобы  в  его  доме
оставались на ночь.  Конечно,  рядом  с  особняком  построили  несколько
просторных бунгало для гостей, а также два  теннисных  корта  и  большой
плавательный бассейн. Шесть больших комнат  в  особняке  были  полностью
отведены под обширную коллекцию живописных полотен.
   На благотворительный вечер были приглашены пять сотен самых известных
в Голливуде людей, причем входная плата составляла тысячу  долларов.  На
лужайке перед особняком были расставлены тенты, а  под  ними  развернуты
бары, буфеты и  танцевальные  площадки.  Предусмотрели  и  площадку  для
оркестра.  Учитывая  гигантскую  территорию  поместья,   тут   же   были
расставлены  и  переносные  туалеты  в  весело  и  остроумно  украшенных
палатках.
   Гостевые  бунгало,  теннисные  корты  и  плавательный  бассейн   были
отгорожены  от  места,  где  разворачивалось   празднество,   веревочным
заграждением и цепью из сотрудников службы  безопасности,  но  никто  из
гостей не был этим  обижен.  Элай  Маррион  слишком  величествен,  чтобы
обижаться на него.
   Пока гости слонялись по лужайке, сплетничали и танцевали, отбывая три
часа этой великосветской повинности, сам Маррион  находился  в  огромном
зале для заседаний, уединившись с группой людей, кровно заинтересованных
в завершении съемок "Мессалины".
   Председательствовал  на  собрании  Элай   Маррион.   Его   телу   уже
исполнилось восемьдесят лет, но оно было так ловко замаскировано, что  с
виду  казалось  шестидесятилетним.  Его  седые  волосы  были   тщательно
подстрижены и выкрашены в стальной цвет, темный костюм делал его  фигуру
шире и массивнее, скрывая  исхудавшие  ноги.  На  земле  его  удерживали
сияющие  туфли  цвета  красного  дерева.  Розовый  галстук,  рассекавший
белизну рубашки надвое, придавал его землистому лицу румянца. И  все  же
власть Марриона над киностудией "ЛоддСтоун" бывала абсолютной лишь в тех
случаях, когда он хотел этого сам. Порой куда благоразумнее предоставить
свободу действия простым смертным.
   Отказ Афины Аквитаны  от  дальнейшей  работы  в  наполовину  отснятом
фильме представлял собой достаточно серьезный повод, чтобы этой проблеме
уделил внимание сам Элай Маррион. "Мессалина", стомиллионный  локомотив,
тянущий  за  собой  всю  киностудию,  вместе  с  видео,  телепремьерами,
кабельными и иностранными правами,  превратилась  в  сокровище,  готовое
вот-вот затонуть, словно старинный испанский галеон.
   А сама Афина? Великая кинозвезда в тридцать лет,  уже  подписавшая  с
"ЛоддСтоун" контракт на съемки очередного бестселлера. Истинный  Талант,
дороже которого не бывает. Маррион преклонялся перед Талантами.
   Однако любой Талант схож с динамитом. Он может быть опасен и  требует
особого подхода. Перед ним нужно благоговеть,  его  нужно  лелеять,  его
нужно осыпать золотом. Чтобы держать его в узде,  необходимо  стать  его
отцом, матерью, сестрой или даже любовником. В  общении  с  ним  никакое
самопожертвование не может оказаться  чрезмерным.  Но  иногда  наступает
момент, когда слабость недопустима и нужно проявить беспощадность.
   И вот сейчас в одной комнате с Элаем Маррионом сидели  люди,  которым
предстояло принять окончательное решение: Бобби Бентс, Скиппи Дир,  Мело
Стюарт и Дита Томми.
   Восседая во главе знакомого стола в конференц-зале, где одних  только
картин было на двадцать миллионов  долларов,  а  столы,  кресла,  ковры,
хрустальные светильники и люстра тянули еще на полмиллиона, Элай Маррион
чувствовал, как крошатся его кости.  По  утрам  он  неизменно  удивлялся
тому, насколько труднее с каждым днем  выглядеть  всемогущей  личностью,
каковой он якобы является.
   Утро  уже  не  приносило  обычного  ощущения  свежести,   а   бритье,
застегивание пуговиц на рубашке и завязывание  галстука  превратились  в
изнурительный труд. Но куда  опаснее  умственная  слабость,  принимавшая
форму жалости к людям, менее могущественным, нежели он  сам.  Поэтому  в
последнее время Маррион стал чаще использовать Бобби Бентса, предоставив
ему больше власти, чем раньше.  В  конце  концов,  Бобби  не  только  на
тридцать лет моложе, но и ближайший, пока что преданный друг.
   Бентс занимал пост президента и главного администратора студии. Более
тридцати лет он являлся томагавком в руках Элая Марриона, и за эти  годы
они стали близки, почти как сын  и  отец.  Они  здорово  подходили  друг
другу. После того как  ему  стукнуло  семьдесят,  Маррион  стал  слишком
добросердечен, чтобы самому  совершать  жестокие  вещи,  делать  которые
абсолютно необходимо.
   Именно Бобби Бентс принимал теперь  у  режиссеров  готовые,  с  точки
зрения последних, картины и редактировал их, чтобы они отвечали запросам
публики. Именно он ругался с режиссерами,  актерами  и  сценаристами  по
поводу причитающихся им гонораров и вынуждал их либо идти  в  суд,  либо
соглашаться на меньшее. Именно Бентсу удавалось заключать самые  жесткие
и особо выгодные для киностудии контракты. Особенно со сценаристами.
   Бентс считал ниже собственного достоинства расшаркиваться перед ними.
Да, чтобы запустить картину, необходим в  первую  очередь  сценарий,  но
Бобби твердо верил, что успех фильма зависит только от  актеров.  Звезды
решают все. Режиссеры важны, потому что могут обобрать тебя до нитки,  а
ты и не заметишь. Ну и, само собой, важны продюсеры, тоже не  дураки  по
части  чего-нибудь  стибрить,  но  они  источник  маниакальной  энергии,
способной запустить любую картину.
   Но писатели? От них требуется только взять чистый лист бумаги, канву.
Потом для обработки материала можно нанять целую дюжину  людишек.  Сюжет
выстраивает продюсер. Режиссер придумывает, как все это будет  выглядеть
на экране (иногда получается нечто совершенно  новое),  а  потом  звезды
вдохновенно импровизируют  какие-нибудь  диалоги.  Опять  же  на  студии
имеется творческий отдел, занимающийся тем,  что  в  длинных,  тщательно
продуманных записках подает сценаристам идеи, оценки и списки пожеланий.
На своем веку Бентс много раз  видел,  как  сценаристу  крупного  пошиба
платили миллион долларов за сценарий, от которого в завершенной  картине
не оставалось ни слова, ни сцены. Разумеется,  Элай  питает  слабость  к
сценаристам, но только потому, что их так легко обвести вокруг пальца.
   Маррион и Бентс достаточно поездили по свету, продавая свои фильмы на
кинофестивалях и киноярмарках -  в  Лондоне,  Париже,  Каннах,  Токио  и
Сингапуре. От их слова зависели судьбы  молодых  актеров.  Они  на  пару
правили своей империей, как император и его главный визирь.
   Элай Маррион и Бобби Бентс единодушно пришли к выводу, что Таланты  -
вне зависимости от того, пишущие, играющие или  режиссирующие,  -  самые
неблагодарные люди на свете.  Конечно,  начинающие  артисты  умеют  быть
трогательными, любезными и благодарными за  предоставленную  возможность
продвинуться  к  славе,  но  как  сильно  они  меняются,  достигнув  ее!
Медоточивые пчелы превращаются в злобных ос. Неудивительно, что Марриону
и Бентсу  приходилось  иметь  штат  из  двадцати  юрисконсультов,  чтобы
держать эту публику в узде.
   Почему от них всегда столько проблем? Почему  они  вечно  недовольны?
Уже давно ясно, что те, кого деньги волнуют больше искусства, держатся в
кино гораздо дольше, получают от жизни  намного  больше  удовольствий  и
ценятся в обществе куда выше, чем  те,  кто  пытается  возжечь  зрителей
искрой Божьей. Жаль, что нельзя снять об  этом  фильм.  Деньги  наделены
гораздо более целительной силой, чем искусство и любовь  вместе  взятые,
но зрители ни за что не проглотят подобный сюжет.
 
*** 
 
   Бобби Бентс увел всех с  праздника,  происходящего  перед  особняком.
Единственным подлинным Талантом из допущенных на встречу была Дита Томми
- Первоклассный режиссер, лучше всех  умеющая  работать  с  кинозвездами
женского  пола,  что  в  Голливуде  означает  не  гомосексуальность,   а
феминизм. Тот факт, что  она  одновременно  и  лесбиянка,  нисколько  не
волновал  мужчин,  собравшихся  в  конференц-зале.  Дита  Томми   всегда
укладывалась в бюджет, ее фильмы приносили прибыль,  а  ее  шуры-муры  с
женщинами    доставляли    студии    гораздо    меньше    хлопот,    чем
режиссеры-мужчины, трахающие актрис. Лесбиянки куда более понятливы.
   Сев  во  главе  стола,  Элай  Маррион  позволил  Бобби  Бентсу  вести
дискуссию.
   - Дита, - попросил Бентс, - поведай нам, как обстоят дела с  картиной
и как ты предполагаешь  решить  нежданную  проблему.  Черт,  я  даже  не
понимаю, в чем, собственно, она заключается.
   Томми - низкорослая, крепко сбитая - всегда говорила по существу.
   - Афина перепугана до смерти. Она не вернется  к  работе,  если  ваши
гениальные мозги не придумают, как избавить ее от страха. А если она  не
согласится  продолжать  работу,  вы,  ребята,  пролетаете  на  пятьдесят
миллионов "зеленых". Фильм без нее  закончить  невозможно.  -  Помолчав,
Томми добавила:
   - На прошлой неделе я снимала без нее, так что  сэкономила  вам  кучу
денег.
   - Чертова картина, - бросил Бентс. - Мне с самого начала не  хотелось
запускать ее в производство.
   Эта реплика заставила остальных встрепенуться.
   - Да пошел ты в задницу, Бобби! - заявил продюсер Скиппи Дир.
   - Бред сивой кобылы! - подхватил Мело Стюарт, агент Афины Аквитаны.
   На самом же  деле  "Мессалину"  поддерживали  все,  кто  только  мог.
Наверное, это единственная картина за всю историю  Голливуда,  с  самого
начала получившая зеленый свет на всех уровнях.
   "Мессалина" представляла собой  попытку  осмысления  римской  истории
времен  императора  Клавдия  с  феминистской  точки   зрения.   История,
написанная  летописцами-мужчинами,  выставляет   императрицу   Мессалину
продажной и кровожадной шлюхой, однажды  ночью  вовлекшей  в  оргию  все
население Рима. Однако в фильме о ее жизни, снимавшемся две  тысячи  лет
спустя,  древнеримская  императрица  выглядела   трагической   героиней,
подобной Антигоне или Медее. Она была представлена как женщина, которая,
используя единственное доступное для нее оружие, пыталась изменить  мир,
где правили властолюбивые мужчины, обращавшиеся с женщинами -  половиной
всего человеческого рода - будто с рабынями.
   Замысел фильма грандиозен: безудержные любовные сцены в полном цвете,
популярная и злободневная тема, но, чтобы все  выглядело  правдоподобно,
надо ее блестяще подать. Сначала Клавдия  Де  Лена  написала  остроумный
сценарий с сильной и внушающей доверие сюжетной линией. Затем в качестве
режиссера пригласили Диту Томми, что  стало  расчетливым  и  политически
мудрым выбором.