ния.
   После десяти минут поцелуев и поглаживаний (великий Маррион целовался
с неискушенностью ребенка) оба наконец  осознали,  что  он  окончательно
превратился в безнадежного импотента. "Это  -  последний  раз,  когда  я
нахожусь в постели с женщиной", - подумал Маррион, а  затем  вздохнул  и
расслабился. Клавдия нежно баюкала его.
   - Ладно, Элай, теперь я подробно объясню тебе,  почему  твоя  картина
является провальной и с финансовой, и с художественной точки  зрения,  -
сказала она и, продолжая  нежно  поглаживать  лежавшего  рядом  старика,
подвергла детальному анализу сценарий, режиссера и  актеров.  -  Это  не
просто плохой фильм. Его  невозможно  смотреть.  Сюжет  полностью  лишен
смысла, и все, что мы имеем, - это бессвязный рассказ какого-то поганого
режиссера о том, что, с его точки зрения, является важным.  Потому-то  и
актеры играют кое-как; они прекрасно понимают, что это полное дерьмо.
   Маррион слушал ее с кроткой улыбкой. Ему было очень хорошо. Он только
что  понял,  что  очень  важная  часть  его  жизни  осталась  позади   и
перечеркнута приближающейся смертью. Однако мысль о том, что ему никогда
больше не суждено заниматься любовью с  женщиной  и  даже  предпринимать
такие попытки, как ни странно, не причиняла боли. Он знал,  что  Клавдия
не обмолвится ни словом об этой ночи, но даже если  не  так,  разве  это
что-нибудь значит? В его руках по-прежнему остается колоссальная власть.
Он, как и раньше, пока дышит, способен вершить судьбы тысяч людей. И ему
было интересно то, что она говорила о фильме.
   - Ты не понимаешь, -  сказал  Маррион,  -  я  могу  позволить,  чтобы
картина появилась на свет, но я не в силах казнить ее  после  того,  как
она уже родилась. Ты права, больше я этого режиссера никогда  не  найму.
Творческие люди не прогорают, а если кто-то и теряет деньги,  то  только
я. И поэтому главный мой вопрос заключается в следующем: даст ли та  или
иная картина сборы? Если да, то я спокоен,  если  же  фильм  вдобавок  к
этому окажется еще и талантливым произведением искусства, тем лучше.
   Пока они  разговаривали,  Маррион  выбрался  из  постели  и  принялся
одеваться. Клавдия терпеть не могла, когда мужчины одевались. С  одетыми
мужчинами гораздо труднее разговаривать. Тем более что Маррион,  как  ни
странно, с ее точки зрения, был гораздо симпатичнее голым.  Его  тонкие,
как спички, ноги, хилое  тело,  большая  голова  -  все  это  заставляло
женщину испытывать к нему что-то  вроде  материнской  жалости.  Странным
было лишь то, что его дряблый член по своим  размерам  превосходил  все,
что, судя по  всему,  положено  иметь  мужчинам  в  подобном  состоянии.
Клавдия отметила про себя, что нужно спросить об  этом  своего  хирурга:
неужели  чем  более  бесполезным  становится  пенис,  тем   сильнее   он
увеличивается в размерах?
   Она заметила,  каким  утомительным  занятием  является  для  Марриона
застегивание пуговиц на рубашке, вдевание запонок, и вскочила с кровати,
чтобы помочь ему.
   Маррион окинул взглядом обнаженное тело женщины. Она была куда  лучше
многих кинозвезд, побывавших в его кровати, но даже теперь, при виде  ее
сногсшибательной наготы, он не испытал никакого внутреннего позыва.  Его
тело оставалось глухим к этой красоте, но, осознав это, он не ощутил  ни
сожаления, ни грусти.
   Клавдия помогла ему натянуть брюки, застегнула его  рубашку  и  вдела
запонки. Затем она поправила его  темно-бордовый  галстук  и  пригладила
ладонью седые волосы. После этого Маррион сунул руки в рукава пиджака  и
предстал перед ней во всем своем прежнем могуществе. Она поцеловала  его
и сказала:
   - Мне было очень хорошо.
   Маррион долго изучал ее взглядом, словно пытаясь понять,  не  смеется
ли она над ним, а затем  улыбнулся  своей  знаменитой  улыбкой,  которая
волшебным образом  преобразила  его  безобразное  лицо.  Он  понял,  что
женщина говорит совершенно искренно, что у нее доброе  сердце,  и  отнес
все это на счет ее молодости. Жаль только, что мир, в котором она живет,
со временем неизбежно изменит ее.
   - По крайней мере, я могу тебя накормить, - проговорил Маррион и снял
телефонную трубку, чтобы вызвать прислугу.
   Клавдия действительно проголодалась. Она съела  целую  тарелку  супа,
подчистую  умяла  утку  с  овощами,  а  под  конец  -  большущую  порцию
клубничного мороженого. Маррион ел мало,  но  помог  ей  расправиться  с
бутылкой вина. Они говорили о фильмах, книгах, и Клавдия, к  величайшему
своему удивлению, обнаружила, что Маррион читает даже больше, чем она.
   - Я и сам бы с  радостью  стал  писателем,  -  признался  он.  -  Мне
нравится  писать,  книги  доставляют  мне  ни   с   чем   не   сравнимое
удовольствие. Но, знаешь, мне  еще  ни  разу  не  приходилось  встречать
писателя, который понравился бы мне лично, как бы ни восхищали меня  его
книги. Взять, к примеру, Эрнеста Вейла. Какие прекрасные книги он пишет,
а в жизни - настоящий гвоздь в заднице. Почему так получается?
   - Потому, что писатели и их книги - это не одно и то же,  -  ответила
Клавдия. - Их книги - это квинтэссенция того хорошего, что  есть  в  них
самих. Каждый из них - это тонны горной породы, которые нужно  разгрести
для того, чтобы найти крохотный драгоценный алмаз.
   - Ты ведь знаешь Эрнеста Вейла? - спросил  Маррион,  и  Клавдия  была
благодарна за то,  что  в  этом  вопросе  не  прозвучало  ни  намека  на
непристойность. Ведь ему наверняка было  известно  о  недолгой  интимной
связи, существовавшей когда-то между ней и Эрнестом. - Мне нравится  то,
что он пишет, но его самого  я  терпеть  не  могу.  А  его  претензии  к
киностудии просто абсурдны.
   Клавдия похлопала его по руке. Право на подобную фамильярность давало
ей то, что она повидала его голым.
   - Любой творческий человек имеет зуб на киностудию, - сказала она.  -
Не стоит на это обижаться. Тем более что, когда дело доходит до бизнеса,
тебя никак нельзя назвать душкой. Я, наверное, единственный сценарист во
всем городе, которому ты нравишься.
   Перед тем как расстаться, Маррион сказал Клавдии:
   - Если у тебя возникнут какие-нибудь проблемы, сразу звони мне.
   Это был намек на то, что он не намерен продолжать  личные  отношения.
Клавдия все поняла.
   - Я никогда не воспользуюсь этим предложением в  корыстных  целях,  -
сказала она. - А если у тебя будут  возникать  какие-либо  трудности  со
сценариями, звони мне. Советы - бесплатно, но  если  я  стану  для  тебя
писать, то на скидки не рассчитывай.
   В переводе с профессионального языка данная фраза  означала,  что  он
нуждается в ней гораздо больше, нежели она - в нем. Это,  конечно,  было
не так, но показало ему, что она верит в  свой  талант.  Они  расстались
друзьями.
 
*** 
 
   Машин на Тихоокеанском прибрежном шоссе было  мало.  Повернув  голову
влево, Клавдия увидела сверкающий на солнце океан и подивилась тому, как
малолюдно на пляже. Какой разительный контраст с Лонг-Айлендом, куда она
часто наведывалась, будучи помоложе. Над ее головой парили  дельтапланы,
летевшие совсем невысоко над линиями электропередачи и время от  времени
опускавшиеся на песок пляжа. Посмотрев  направо,  она  увидела  грузовик
передвижной тон-студии и огромные кинокамеры. Значит,  снимают  какой-то
фильм. До чего же она любит эту дорогу! Вероятно,  так  же  сильно,  как
ненавидит ее Эрнест Вейл. Как-то раз он  сказал,  что  выезжать  на  эту
дорогу - все равно что садиться на поезд, идущий в ад.
   Клавдия Де Лена  познакомилась  с  Вейлом,  когда  ее  наняли,  чтобы
сделать из его нашумевшего  романа  киносценарий.  Ей  всегда  нравились
книги этого писателя. Все его фразы были так музыкальны, что  перетекали
одна в другую, подобно нотам, создавая единую мелодию.  Он  хорошо  знал
жизнь и умел разбираться в людских трагедиях.  Свежесть  и  новизна  его
восприятия  поражали  Клавдию  не  меньше,  чем  сказки,  которыми   она
зачитывалась в детстве. Перед тем как встретиться с ним  в  первый  раз,
она  трепетала,  но  в  жизни  Эрнест  Вейл  оказался  совершенно   иным
человеком, нежели тот, каким она его себе представляла.
   Вейлу не так давно исполнилось пятьдесят, и в его внешности  не  было
ни намека на изящество, которым блистал его слог. Он был невысок ростом,
тяжеловат, а на макушке у  него  сверкала  плешь,  которую  он  даже  не
пытался маскировать. Возможно, он понимал и любил создаваемых им книжных
персонажей,  но  к  мелочам  повседневной   реальной   жизни   относился
совершенно   наплевательски.   Эта    его    черта,    сродни    детской
непосредственности,   неоспоримо   прибавляла    ему    шарма.    Только
познакомившись с  ним  поближе,  Клавдия  разглядела  под  этой  видимой
простотой  глубокий  и  острый  ум,  общение  с  которым  доставляло  ей
неизъяснимое наслаждение. В остальном же он умел быть по-детски  смешным
и трогательно, тоже как ребенок, эгоистичным.
   В тот день, когда они познакомились за завтраком в ресторане  "Поло",
Вейл выглядел счастливейшим из людей.  К  этому  времени  написанные  им
книги уже завоевали для него устойчивую репутацию у критики  и  принесли
ему неплохие, хотя и не огромные, деньги. А недавно вышел его  последний
роман,  который  имел  оглушительный  успех,  в   мгновение   ока   стал
бестселлером,  и   теперь   кинокомпания   "ЛоддСтоун"   собралась   его
экранизировать. Вейл сам написал сценарий, и сейчас Бобби Бентс и Скиппи
Дир на пару заливались соловьями по поводу того, насколько он удачен.  К
своему  изумлению,  Клавдия  увидела,  что   Вейл   наслаждается   этими
похвалами, будто какая-то звездочка, которую режиссер хвалит за  удачные
пробы, чтобы половчее  затащить  в  постель.  Если  Вейл  принимает  эту
болтовню за чистую монету, то для чего, по его мнению,  на  эту  встречу
пригласили ее? Клавдия испытывала отвращение  из-за  того,  что  похвалы
расточают те самые Бентс и Дир, которые  днем  раньше  сказали  ей,  что
сценарий - "кусок дерьма". Сказали  это  не  со  зла  и  без  стремления
кого-то оскорбить. "Кусок дерьма" означает нечто не слишком удачное.
   Вейл выглядел каким-то беспризорным, но это не вызвало у нее  чувства
отторжения. В конце концов, она и сама была  беспризорной  до  тех  пор,
пока не расцвела и не возродилась к жизни под скальпелем своего хирурга.
Наоборот, доверчивость и энтузиазм этого человека даже подкупали.
   - Эрнест, - продолжал тем временем  Бентс,  -  мы  попросили  Клавдию
помочь тебе. Она истинный  умелец,  лучшая  в  своем  бизнесе  и  сумеет
сделать  из  картины  настоящую  конфетку.  Я  уже  сейчас  предчувствую
грандиозный успех.  И  запомни:  тебе  принадлежат  десять  процентов  с
чистогана.
   Клавдия видела, что Вейл  заглотил  наживку.  Бедный  олух,  даже  не
понимает, что десять процентов чистой  прибыли  -  десять  процентов  от
ничего.
   Было  видно,  что  Вейл  испытывает  неподдельную  благодарность   за
предлагаемую помощь.
   - Это здорово. Я наверняка смогу  многому  у  нее  научиться.  Писать
сценарии,  наверное,  гораздо  веселее,  чем  книги,  но  для  меня  это
совершенно новое дело.
   - Эрнест, - заговорил Скиппи Дир, - у тебя к этому врожденный талант.
Ты почерпнешь для себя много нового. И главное, благодаря  этой  картине
ты сможешь разбогатеть - особенно если она станет бестселлером или,  еще
лучше, получит приз Киноакадемии.
   Клавдия с любопытством наблюдала за мужчинами. Двое  жуликов  и  один
лопух - вполне обычное для Голливуда трио. А  разве  сама  она  не  была
дурой? Разве в свое время Скиппи не трахнул и ее тоже - и в прямом, и  в
переносном смысле? И все же она невольно восхищалась Скиппи: он выглядел
искренним, как ребенок.
   Клавдия знала, что над этим проектом нависла серьезная опасность.  Ей
было известно, что за ее спиной над сценарием уже трудится  несравненный
Бенни  Слай,  пытающийся  превратить  интеллектуального  героя  Вейла  в
расхожую Дешевку, сделать из него некую помесь  Джеймса  Бонда,  Шерлока
Холмса и Казановы. Если ему это удастся, от книги Вейла останется только
скелет.
   Так что, когда Клавдия согласилась поужинать этим вечером  с  Вейлом,
чтобы  обсудить  их  совместную  работу  над   сценарием,   ею   двигало
исключительно чувство жалости. Одна из тонкостей этой работы состояла  в
том, чтобы с первого же момента исключить из взаимоотношений с соавтором
любые романтические отношения, и этой цели женщина добилась, делая  себя
как можно более невзрачной перед каждой встречей  с  писателем.  Она  не
могла позволить себе увлечений в ходе работы. Они ее отвлекали.
   К ее вящему удивлению, два месяца совместных трудов  положили  начало
продолжительной дружбе. Когда в один прекрасный день их обоих вышвырнули
из  проекта,  они  вместе  отправились  в  Лас-Вегас.   Клавдия   всегда
испытывала пристрастие к азартным играм, да и Вейл этим грешил. В Вегасе
она познакомила его со своим братом Кроссом и была немало удивлена  тем,
что мужчины сразу же поладили.  Она  не  видела  никаких  оснований,  на
которых могла бы держаться дружба этих, до такой степени разных,  людей.
Эрнест являл собой образчик интеллектуала,  которому  не  было  дела  до
спорта или гольфа. Кросс за многие годы не  прочитал  ни  единой  книги.
Пытаясь найти этому объяснение, она обратилась к Эрнесту.
   - Он любит слушать, а я люблю говорить, - сказал тот.
   Такое  разъяснение  показалось  ей  на  диво  неестественным,  и  она
обратилась с тем же вопросом к Кроссу. Хотя он и ее брат, но до сих  пор
оставался для Клавдии загадкой. Тщательно обдумав ответ, он сообщил:
   - За ним можно не присматривать. Он не пытается ничего выудить.
   И Клавдия тут же поняла, что брат совершенно прав. Для нее это  стало
поразительным открытием. Эрнест  Вейл,  к  его  собственному  несчастью,
являлся человеком, не обладавшим никакими потаенными желаниями.
   Ее роман с Эрнестом Вейлом был не таким, как прочие. Будучи писателем
с мировым именем, Вейл  все-таки  не  пользовался  в  Голливуде  никаким
влиянием. Более того, у него не было дара общаться с людьми. У  всех,  с
кем он сталкивался, Вейл  вызывал  исключительно  чувство  отторжения  и
антипатию. Его  журнальные  статьи,  посвященные  наболевшим  внутренним
проблемам страны, всегда отличались политической неграмотностью,  но  по
странной иронии  вызывали  злость  всех  противоборствующих  сторон.  Он
глумился  над  демократическими  процессами,  происходящими  в  Америке;
рассуждая на тему феминизма, он утверждал, что женщины до тех пор  будут
оставаться в подчинении у мужчин, пока не сравняются с ними физически, и
советовал феминисткам организовать военизированные тренировочные группы.
   Обратив как-то раз свое внимание  на  расовые  проблемы,  он  написал
лингвистическое эссе,  в  котором  предложил  чернокожим  называть  себя
"цветными",  поскольку  слово  "черный"  ассоциируется   со   множеством
неприятных вещей - черные мысли, черный день, черная ночь -  и  в  самом
этом слове изначально заложен негативный смысл, кроме тех случаев, когда
оно используется в таких  выражениях,  как,  например,  "простое  черное
платье".
   Однако, не остановившись на  этом,  Вейл  предложил  применять  слово
"цветной" по отношению  и  ко  всем  средиземноморским  нациям,  включая
итальянцев, испанцев, греков и многих других. Стоит ли говорить, что эта
писанина вызвала ярость у обеих сторон - и у чернокожих, и  у  тех,  кто
всегда  считался  белым,  а  теперь  стараниями  Вейла  должен  был   бы
перебраться в категорию "цветных".
   Затем  Вейл  обратился  к   классовым   проблемам   и   заявил,   что
состоятельным людям в обязательном порядке  надлежит  быть  жестокими  и
безжалостными,  а  все  бедные  непременно  должны  быть  преступниками,
поскольку им приходится бороться против  законов,  написанных  богачами,
которые стремятся защитить свои богатства.  С  его  слов  выходило,  что
усилия, направленные  на  поднятие  всеобщего  благосостояния,  являются
всего лишь взяткой,  предназначенной  для  того,  чтобы  удержать  нищие
классы от бунтов и революций.  По  поводу  религии  он  заявил,  что  ее
следует прописывать в определенных дозах, подобно лекарству.
   К сожалению,  никто  и  никогда  не  мог  понять,  шутит  ли  он  или
действительно так думает. Ответ на этот вопрос нельзя было найти и в его
романах,  поскольку  ни  в  одном  из   них   подобных   эксцентрических
утверждений не содержалось.
   Однако  случилось  так,   что   Клавдия   не   пополнила   ряды   его
ненавистников. За время  их  совместной  работы  над  сценарием  по  его
бестселлеру между ней и Вейлом установились очень близкие отношения.  Он
был идеальным учеником, относился к ней с величайшим почтением,  а  она,
со своей стороны, ценила мрачноватые шутки  Вейла  и  его  озабоченность
социальными проблемами. Клавдию удивляло беспечное отношение писателя  к
тем  реальным  деньгам,  которые  у  него  были,  и   гипертрофированная
озабоченность по поводу денег вообще, его детская наивность во всем, что
касалось окружающего мира и того, что  им  правит,  в  особенности  -  в
Голливуде. Они  сошлись  настолько  близко,  что  Вейл  попросил,  чтобы
Клавдия дала ему почитать свою книгу. Она выполнила эту просьбу  и  была
поражена, когда на следующее утро он явился на киностудию с  письменными
комментариями относительно ее опуса.
   Успех Клавдии в качестве сценариста и немалые усилия  со  стороны  ее
агента Мело Стюарта привели к тому, что ее книга все же была издана. Она
удостоилась умеренных похвал  со  стороны  одних  критиков  и  такой  же
негромкой ругани со стороны других.  Последняя  была  вызвана  в  первую
очередь тем, что автор книги являлся киносценаристом. Но  самой  Клавдии
ее книга все равно нравилась. Она не шла  с  прилавков,  и  прав  на  ее
экранизацию тоже никто не просил, но она, по крайней мере, увидела свет.
"Самому великому из живущих ныне писателей Америки", - надписала она  на
одном экземпляре,  прежде  чем  вручить  его  Вейлу.  Это,  впрочем,  не
помогло.
   - Ты очень счастливая девочка, - сказал  он.  -  Ты  не  писатель,  а
сценарист. И писателя из тебя никогда не выйдет.
   Следующие тридцать минут он - без всякой, впрочем, злости и  сарказма
- посвятил  раздеванию  ее  книги  догола  и  доказательству  того,  что
произведение Клавдии - полная белиберда, не обладающая ни  глубиной,  ни
четкой структурой, ни правдоподобными характерами, и, что даже  диалоги,
которые,  как  она  считала,  ей  удались,  лишены  всякого   смысла   и
смехотворны. Этот убийственный анализ  был,  однако,  столь  логичным  и
безукоризненным, что Клавдия не могла не согласиться с его правотой.
   Под конец Вейл, по его мнению, подсластил пилюлю.
   - Для восемнадцатилетней девушки это очень хорошая  книга,  -  сказал
он. - Всех недостатков, о которых я упомянул, могло бы не быть, если  бы
у тебя было побольше опыта, даже если бы ты просто была немного  старше.
Но существует одна вещь, исправить которую ты не сумеешь  никогда.  Тебе
не дано владеть языком.
   Вот  с  этим  Клавдия  согласиться  не  могла  и,  несмотря  на  шок,
обиделась. Некоторые критики в  своих  рецензиях  особенно  подчеркивали
лиричность ее слога.
   - В этом ты ошибаешься, - возразила она. - Я старалась, чтобы  каждая
моя фраза была как можно более совершенной. И  кстати,  в  твоих  книгах
меня больше всего восхищает именно поэтика твоего языка.
   В первый раз за все их знакомство Вейл улыбнулся.
   - Благодарю тебя, хоть я вовсе и не старался  звучать  поэтично.  Мой
язык рождается и изменяется в зависимости от  личности  того  или  иного
персонажа. А твой  язык,  твоя  поэзия  в  этой  книге  надуманные.  Они
насквозь фальшивые.
   После этих слов Клавдия ударилась в слезы.
   - Да кто ты вообще такой, чтобы говорить  мне  такие  жестокие  вещи,
черт тебя подери! Тоже мне, гений нашелся! Почему ты так уверен в  своей
правоте?
   Такая бурная реакция озадачила Вейла.
   - Послушай,