лиция не должна была найти это  свидетельство  до  того
момента,  который  он  сам  сочтет  благоприятным.  А  ведь  он  должен  был
догадываться, что его квартиру будут обыскивать!
   Если письмо существует и спрятано здесь, то  в  надежном  тайнике!  Черт,
черт! Мой палец мне подсказывает, что он его спрятал где-то здесь. Он не мог
его оставить на хранение, например, нотариусу, потому что после  его  ареста
все его бумаги должны были подвергнуться аресту. Он также не  мог  отправить
его до востребования на  почту,  потому  что  корреспонденция  хранится  там
ограниченное время. Тогда где? Он не отдал  бы  письмо  на  хранение  другу,
потому  что  не  мог  быть  ни  в  ком  уверен,  что  доказывает  сам   факт
существования письма!
   Это чертово письмо означало для него свободу и даже жизнь. Но письмо- это
всего лишь бумага. Ее можно разорвать, сжечь...  Куда  же  этот  кретин  его
засунул?
   Я провожу в квартире еще час, но ни фига не  нахожу.  Теперь  я  убежден:
Альфредо наврал мне от начала до конца.
   Чувствую, что начинаю беситься! Есть от  чего!  Дать  какому-то  дешевому
сутенеру так наколоть себя! Никому сейчас  не  посоветую  наступать  мне  на
ноги, потому что смельчак, который рискнет это сделать, будет долго ходить к
стоматологу-протезисту.
   Я еду по направлению к конторе, благодаря  чему  оказываюсь  недалеко  от
улицы Годо-де-Моруа. И тогда, как и всякий раз в критических ситуациях, меня
осеняет идея.
   Остановив тачку у боковой  двери  маленького  отельчика,  о  котором  мне
говорил Альфредо, захожу. Он ведь утверждал, что ходил  сюда  вчера  вечером
узнать о своей мочалке
   Меня встречает пожилая дама с  благородной  внешностью.  Она  заглядывает
через мое плечо, видит, что меня никто не сопровождает, из-за чего принимает
меня за онаниста и хмурит свои густые седые брови.
   Тогда я  поочередно  показываю  ей  два  кусочка  картона  приблизительно
одинакового  размера.  Первый  -  мое  служебное  удостоверение,  на  втором
изображена морда Альфредо.
   - Этот человек приходил сюда вчера вечером узнать,  здесь  ли  его  шмара
Мари-Терез? Такая плотненькая блондинка.
   Дама надевает на нос очки, неторопливо изучает снимок  и  наконец  решает
сказать правду, только правду и ничего кроме правды:
   - Да, заходил.
   - Вы его знаете?
   - Это Альфредо.
   Она действительно не врет.
   - В котором часу это было?
   - В десять двадцать.
   - Почему вы так уверены?
   - Когда он меня спросил, я непроизвольно посмотрела на  часы.  Мари-Терез
всегда уходила в десять, если, конечно, не была с клиентом.
   - Вы готовы повторить это в суде?
   - Естественно. Кроме того, здесь был коридорный. Я его сейчас позову...
   - Не нужно. Спасибо. До скорой встречи.
   Я выхожу.
   Опять все летит к чертям. Свидетельство хозяйки дома свиданий  снимает  с
Альфредо все подозрения. Все доказывается математически:  если  он  уехал  с
авеню Жюно в десять, а вернулся туда  в  десять  тридцать,  после  того  как
заехал на улицу Годо-де-Моруа, значит, у  него  физически  не  было  времени
сгонять в Лес,  замочить  свою  раскладушку,  отметелить  беднягу  Пакретта,
оттащить его в кусты и вернуться в центр города.
   - Ну и  физия  у  тебя!-  удивляется  почтеннейший  Пино,  снимая  правый
ботинок, чтобы срезать мозоли.
   - Ты носишь черные носки в это время?- иронизирую я.
   - Это мне посоветовал Берю. Так незаметны дырки.  Упоминание  о  Толстяке
как будто привело в действие извилистый механизм работы случая,  потому  что
телефонист с коммутатора сообщает мне о звонке из Куршевеля.
   Голос Берюрье доносится как будто с другого конца земли.
   - Это ты, Сан-А?
   - Если не я, то очень хорошая имитация. Я стою перед зеркалом и могу тебя
уверить, что сходство полное.
   -  Мне  начхать  на  твою  трепотню.  Все  равно  за  разговор   заплатит
французское правительство,- говорит Жирдяй.
   - Как твои дела?
   - Я в снегу по шею.
   - Хорошо еще, что смог отыскать телефонный аппарат. А как наш человек?
   - Как раз из-за него я и звоню.
   - Что он делает?
   - Катается на лыжах, старина, только и всего. За ним  было  очень  трудно
уследить: Едва приехав, он нацепил лыжи и рванул к подъемнику. Как я могу за
ним следить в городской одежде и без лыж... А кроме того, я не умею кататься
на лыжах.
   - Очень важная причина,- усмехаюсь я.
   - Уж какая есть,- ворчит Толстяк с альпийских вершин.- Я  ненавижу  снег.
Хочешь верь, хочешь нет, но он нагоняет на меня неприятные чувства.
   - Знаю. Ты с самого рождения против всякой белизны.
   - Это что, намек?
   - Нет, Берю, констатация.
   - А, ну тогда ладно.
   - Расскажи о твоем прибытии туда.
   - Это была целая экспедиция, дружище! Если бы ты видел, какие  виражи  на
дороге! Меня в автобусе швыряло, как мяч: влево-вправо. Видел бы  ты,  какая
Там высота. Дома внизу, как вши. А скользина! Я подумал, что  мы  рухнем,  и
теплое вино, которое я выпил в Мутье, полезло обратно из желудка.
   - Хватит лирики! Давай дальше.
   - Ладно, не подгоняй меня. Я и так  намучился!  Значит,  приехали  мы  на
верхушку. Там даже еще не рассвело и был туман. Я вышел и стал смотреть, что
будет делать наш малый.
   - И что он делал?
   - Взял багаж и лыжи, потом пошел в отель.
   - Какой?
   - Не знаю. Выше, чем мой. Я засек в какой, но названия разобрать не смог,
потому что вывеска залеплена снегом.
   - Ну а дальше?
   - Я пошел в "Грандз Альп", как ты и говорил.  Они  меня  встретили  очень
хорошо и дали комнату с видом на море.
   - Чего ты несешь?
   - Честное  слово.  Напротив  моей  кровати  висит  картина,  изображающая
Лазурный берег. Мне кажется, это Монако, но я не уверен. Могу спросить.
   - Это не самое важное.
   -Ладно, но надо же повышать культурный уровень.
   - Что было дальше?
   - Ну, устроился я быстро, потому что багажа у  меня  нет,  выпил  чашечку
кофе, потом пошел на почту, куда  поступил  твой  перевод.  Кстати,  спасибо
тебе. Ну вот, значит, а потом я  пошел  к  отелю  Бержерона.  Представляешь,
дорога идет вверх! Я в своих ботинках на кожаной подошве три  раза  шмякался
на землю. Предупреждаю тебя: если мне придется здесь задержаться,  я  должен
экипироваться.
   -Экипируйся.
   - Записываю. Так вот, когда я подошел, Бержерон выходил  с  двумя  парами
лыж.
   - С двумя парами?
   - Одна в руках, другая на плече. Он сразу пошел к подъемнику...
   - А потом?
   - Потом мой малый улетел с целой шайкой других придурков. Я был похож  на
курицу, которая высидела утенка и стоит на берегу, пока он плавает в  пруду.
Я вернулся в отель, откуда и звоню тебе.
   Молчание. В трубке я слышу характерные шумы, постоянно царящие на  лыжных
курортах.
   - Твою мать! Нас разъединили!- орет Толстяк.
   - Да нет, я здесь. Я думаю.
   - Мог бы думать побыстрее, это уменьшило бы расходы!
   - Знаешь, Толстяк, больше всего меня смущают две пары лыж.
   - Ну знаешь,- возражает Толстяк,- мужик с двумя парами лыж  куда  меньшая
редкость, чем мужик с двумя парами...
   -   Берю,   оставь   свой   солдафонский   юмор.   Нас   могут    слушать
девушки-телефонистки. Скажи, из камеры хранения он взял одну пару?
   - Да.
   - Хорошо. Продолжай следить за мужиком, я выезжаю.
   - Выезжаешь?
   - Да. Забронируй мне номер.
   Это пришло мне в голову в один миг. Мой верный инстинкт предупредил меня,
что Куршевель стал центром тяжести расследования. А знаете из-за чего?
   Из-за той  почтовой  открытки,  найденной  в  помойном  ведре  Буальвана,
которая пришла именно из Куршевеля.
   А потом,  я  говорю  себе,  что  покойный  Буальван  изготавливал  лыжные
крепления. Это занятие имеет прямое  отношение  к  этому  благородному  виду
спорта, так?
   Да, надо на все посмотреть на месте.
   -До ночи поездов сюда не будет,- утверждает Берюрье.- Значит, ты приедешь
завтра утром?
   - Я полечу самолетом до Женевы, а оттуда доеду на такси, так что  прибуду
во второй половине дня.
   - Кл„во! Сегодня вечером в отеле будет фондю. Он кладет трубку, обливаясь
слюной. Я следую его примеру.
   - Что, уезжаешь?- спрашивает Пино.
   - Да,- отвечаю.-  Поверь,  у  меня  сердце  разрывается  при  мысли,  что
придется оставить тебя здесь, но этого требует долг!

   Глава 11
   Бар "Грандз Альп", когда я в него вхожу, полон элегантных  клиентов.  Там
есть дамы в разноцветных нарядах, Кавалеры в свитерах, бармен в белой куртке
и еще один удивительный персонаж, остающийся здесь таким же незаметным,  как
картина Мийе на выставке Пикассо.
   Вышеупомянутый  индивид  одет  в  красные  спортивные  брюки,  рубашку  в
черно-белую клетку, белые лыжные носки и небесно-голубую спортивную куртку с
капюшоном. На голове у него высокая красная лыжная шапочка,  острие  которой
продолжается белым шнурком и заканчивается  великолепным  помпоном  того  же
цвета. Его талия составляет  в  обхвате  метр  сорок,  расстегнутая  рубашка
позволяет видеть заросшую густой шерстью грудь. Щеки человека не  знакомы  с
водой, мылом и бритвой, а потом и с лосьонами "после бритья". У него большой
нос. Когда он сморкается, возникает ощущение, что он  пожимает  руку  другу.
Холод отполировал этот нос, окрасил его в красный цвет и наградил насморком.
   Что можно сказать еще, кроме того, что фамилия этого человека Берюрье?
   Восседая  на  высоком  табурете,  Толстяк   что-то   оживлен-но   говорит
аудитории, корчащейся от смеха.
   Он рассказывает о своих достижениях в лыжном спорте, которые якобы были у
него в молодости. Я подозреваю, что  он  проштудировал  учебник  по  технике
лыжного спорта, но плохо запомнил термины.
   - Я,- заявляет этот Тартарен снегов,- ездил кататься на Малайи.  Все  эти
хреновенькие горки, что я вижу здесь, годятся только на  то,  чтобы  согнать
жирок с начинающих. Лично  я  забирался  на  вершину  и  летел  вниз  пулей,
проделывая...
   - Ты что же, стал снежным человеком?
   Он оборачивается, теряя при этом движении равновесие, валится с  табурета
и приземляется на задницу. Сейчас  он  очень  похож  на  перезревшую  грушу,
свалившуюся с дерева.
   - Все из-за тебя,- ворчит он, поднимаясь. Я делаю шаг назад, чтобы  иметь
возможность полностью охватить взглядом этот феномен.
   - Как ты красив,- напеваю я в манере  Пиаф,-  Ты  одновременно  похож  на
церковника, факира и клоуна.
   Толстяк, немало принявший до моего прихода, взбешен:
   - Если ты приперся издеваться надо мной, то мог бы оставаться в Париже!
   Я избавляю его от всеобщего любопытства, и мы поднимаемся в его номер.
   Он останавливается перед зеркалом и доброжелательно смотрит на себя.
   - Если бы меня видела Берта, она бы  обалдела  от  восторга,-  утверждает
он.- Надо мне будет сняться на цветную пленку.
   Я замечаю в его комнате пару лыж и не могу прийти в себя.
   - Это твои?
   - Имею честь сказать тебе "да".-И он принимается объяснять:-  Я  смотрел,
как другие катаются, и мне тоже захотелось. Кроме того, в отеле есть дама, с
которой у меня начинается роман. Она жгучая брюнетка, кажется, испанка...
   - Ты здесь не затем, чтобы играть в донжуана.
   - Отвали!- мрачно заявляет он.- Когда инспектора посылают на  две  тысячи
метров над уровнем моря, он  имеет  право  развлечься,  если  представляется
случай. По крайней мере, я так считаю.
   - Как наши дела?- перебиваю его я.
   - Бержерон по-прежнему в том отеле, наверху.
   - Чем он занимается?
   - Во второй половине дня снова катался на  лыжах.  Сходил  на  автобусную
остановку. Взял лыжи и уехал на подъемнике на Бель-Понт.
   - Бель-Кот, серость!
   - Я так и сказал,- врет Толстяк.
   - Он поехал с двумя парами лыж?
   - Точно!
   - Ты присутствовал при его возвращении?
   - Да. Я всю вторую половину дня просидел  в  баре  его  отеля,  где  пил,
дожидаясь его.
   - Оно и видно!
   - Чего?!- протестует Толстяк.- Опять оскорбительные намеки?
   - Так что насчет его возвращения?
   - Он вернулся в середине второй половины дня.
   - С двумя парами лыж?
   - Нет. У него не было ни одной. Он поднялся в свою комнату переодеться. Я
промежду прочим расспросил о нем бармена. Кажется, он приехал  на  три  дня.
Еще кажется, что он приезжает сюда достаточно часто, раз или два в месяц.
   - Как думаешь, он тебя засек? Ты ведь следил за ним от самого Парижа. Это
плохо.
   Мамонт возмущается:
   - Чтобы тип, за которым я слежу, мог меня засечь? Ты чего, перебрал или у
тебя мозги перестали работать?- И  в  подтверждение  он  излагает  мне  свою
тактику:- С момента, когда я сел на хвост  месье  или  даме,  я  сливаюсь  с
окружающим пейзажем и меня незаметно. Это моя особенность.
   - Знаю,- говорю я, чтобы только не спорить с ним.- Однако  с  завтрашнего
дня им буду заниматься я, а ты можешь потренироваться в  катании  на  лыжах.
Бери уроки.
   - Ты думаешь?
   - Начинай с класса семь-бис. При твоих талантах через три дня перейдешь в
пятый. Подумай о Берте, старина. Она будет гордиться тобой.
   Под мясистыми веками Берю появляются слезы цвета помоев.
   - Вытри их,- советую я,- а то, если они замерзнут,  ты  будешь  похож  на
лопнувшую трубу канализации.
   Ранним утром  следующего  дня  я  выхожу  на  тропу  войны  перед  отелем
Бержерона.
   Я надел подходящую для данной обстановки одежду, чтобы бизнесмен не узнал
меня. Мою голову закрывает черная лыжная шапочка, а темные очки скрывают  ту
часть меня, от которой женщины просто сходят с ума.
   К счастью, напротив отеля есть незанятое шале, и я наблюдаю,  спрятавшись
за его внешней лестницей.
   Я так торчу три  четверти  часа,  и  наконец  мое  ожидание  увенчивается
успехом. Появляется одетый в черную куртку Бержерон. На плече  у  него  пара
лыж, и идет он пешком. Я даю ему немного оторваться, после чего иду  за  ним
следом. Вижу, он направляется к лыжной школе, прислоняет свои лыжи  к  стене
здания и ждет, похлопывая руками в перчатках, чтобы согреть их.
   Станция начинает оживать. На перекрестке полицейский регулирует движение.
Медленно проезжают машины. Внизу, в  долине,  горизонт  затянут  туманом,  а
вершины гор уже встречают первые лучи солнца.
   Толпа лыжников направляется к учебным лыжням. Я вижу Берю.
   Толстяк внял моим  советам  и,  забыв  про  свое  вчерашнее  бахвальство,
записался на самый начальный курс. Его определили к детям,  чем  он  страшно
унижен. Сначала  ребятишки  не  удивляются,  потому  что  принимают  его  за
инструктора, но при  виде  того,  как  он  надевает  лыжи,  в  их  маленькие
головенки начинает закрадываться сомнение.
   Месье Бержерон продолжает расхаживать, громко  аплодируя,  чтобы  согреть
пальцы. Вдруг он прислушивается. Я смотрю в ту  же  сторону,  что  и  он,  и
замечаю идущий из Мулена автобус. Экс-компаньон  Буальвана  терпеливо  ждет,
пока сойдут пассажиры, после чего подходит к шоферу.  Тот,  кажется,  хорошо
его  знает,  поскольку  они  обмениваются  энергичным  рукопожатием.   Затем
водитель снимает с багажной сетки пару лыж и отдает ее Бержерону. Тот отдает
ему чаевые, взваливает новые лыжи на спину, направляется к лыжне, берет свои
собственные лыжи, надевает их и чешет к подъемнику.
   Надо ли  вам  говорить,  что  знаменитый,  неподражаемый,  обаятельный  и
замечательный комиссар Сан-Антонио делает то же самое?
   На подъемнике я оказываюсь в двух лыжниках от Бержерона. Хорошо еще,  что
я чемпион по лыжам! Как видите, при моей чертовой работе  может  пригодиться
все!
   Однако никто не застрахован от неудач. Поскольку я не становился на  лыжи
с прошлой зимы, то боюсь потерять равновесие, что заставит меня  спуститься,
а следовательно, упустить из виду Бержерона.
   Сам он, должно быть, катается классно. Даже не держится за брус. Палки он
зажал под мышкой, запасная пара лыж на другом плече.  Поднимается  спокойно,
уверенно.
   А вообще-то он зря выпендривался. На  полпути  к  вершине  мой  красавчик
валится в сугроб, хватает запасные лыжи...
   Я все видел. Что же мне делать?  Тоже  прекратить  подъем?  Это  было  бы
глупо, потому что он может насторожиться. Лучше доехать до конца и подождать
его наверху... Так я и поступаю.
   На  вершине  я   делаю   несколько   гимнастических   упражнений,   чтобы
подготовиться к спуску, потом разминаюсь возле подъемника.
   Проходит двадцать минут. Я смотрю  на  склоны.  Бержерона  там  нет,  как
памятника Эйзенхауэру на Красной площади в Москве.
   Проходит полчаса, потом  час,  а  Бержерона  все  нет.  Мое  беспокойство
усиливается. Что это значит?
   Может, биржевик разбился при падении? Или отказался от своей прогулки?
   Я жду еще тридцать минут, после чего начинаю головокружительный спуск.
   Приехав вниз, я замечаю большое  скопление  народу.  Все  мальцы  станции
сгрудились вокруг Берюрье, лежащего на спине в снегу, как большая черепаха.
   Мамонт ругается, как десять пьяных извозчиков.
   Одна его лыжа лежит у него под задницей, вторая  воткнута  вертикально  в
снег. Он пытается встать, опираясь на палку, но это ему не  удается,  потому
что острие означенной палки проткнуло его штанину и он буквально  пригвожден
к земле.
   Наставнику юношества совсем не до смеха, тем более что выражения  Берюрье
относятся  главным  образом  к   нему.   Толстяк   называет   его   убийцей,
дипломированным костоломом и поставщиком клиентов для клиник.
   Я появляюсь вовремя, чтобы перевести его в вертикальное положение.
   Он отряхивается, выплевывает снег, массирует поясницу.
   - Ой, как мне плохо,- завывает мой  доблестный  подчиненный.-  Я  получил
страшный удар по наследству. Такие удары могут быть смертельными...
   Он хочет расстегнуть крепления, но, когда наклоняется,  лыжи  скользят  и
Толстяк проезжает  оставшуюся  часть  склона,  вопя  ругательства,  которые,
должно быть, слышны по всем Альпам. Это похоже на красно-синий обвал. Я бегу
снять с него лыжи и, чтобы успокоить, обещаю двенадцать стаканов аперитива.
   Очень плотный обед унял ярость Берю. Толстяк трижды просил рагу и  теперь
блаженно переваривает съеденное, как удав-боа.
   - Знаешь,- говорит он,- хочешь верь, хочешь нет, но я скоро начну  снова.
Я теперь понимаю, что сделал глупость,  пойдя  к  соплякам.  Они  надо  мной
смеялись,  и  я  постоянно  ошибался.  Со   взрослыми   людьми,   хорошенько
постаравшись и точно следуя указаниям инструктора, я должен справиться. Ведь
не дурее же я остальных?
   - Может, и нет. Во всяком  случае  не  умнее.  Берю  возмущенно  пожимает
плечами.
   - Скажи, приятель, в котором часу Бержерон ушел вчера днем из отеля?
   - Около трех.
   Я смотрю на часы. Времени  у  меня  полно.  Я  заказываю  шестую  рюмочку
крепкого коньяку для Толстяка, желаю ему успехов на лыжне и оставляю строить
глазки его испанке - очаровательной даме лет  шестидесяти  восьми  с  такими
усами, что ей надо бриться. Она чуть потолще, чем сам Берю, и не катается на
лыжах из-за деревянной ноги.
   Я иду к автобусной станции. Служащий в синем халате встречает меня  очень
любезно.
   Я показываю ему удостоверение, и он выражает сильное удивление.
   - О! Полиция?
   - Мне нужно задать вам  несколько  вопросов.  Но  предупреждаю,  что  мне
необходимо быть уверенным, что вы не разгласите содержание нашей беседы.
   Его герметическая физиономия меня успокаивает. Са-вояры не  привыкли  без
толку молоть языком, особенно о секретах, которые им доверяют полицейские.
   - Вы знаете некоего месье Бержерона?
   - Разумеется.
   - Этот господин, кажется, получает вас много лыж?
   - Когда он здесь, то почти каждый день.
   - Как вы это объясняете?
   - Он владеет в Париже заводом по производству лыжных креплений. Вот он  и
продает их своим знакомым по себестоимости.
   Я говорю себе, что пока все О'кей.
   - Откуда поступают лыжи?
   - Из Шамоникса. Там находится фабрика, где их выпускают.
   - Вы получили для него лыжи с дневным автобусом?
   - Да.
   - Я бы хотел на них взглянуть. Служащий ведет меня в конец склада.
   - Вот. Можете убедиться, они совершенно новые. Я их тщательно осматриваю.