сын получил письмо от графа, но мы ему не успели об  этом  сказать.  Вам
что-то нужно, милая мадемуазель?
   Девица,  сбросив  с  души  груз  сомнений  и  освободив   голову   от
отрицательных предчувствий, каковые могли мне стоить дорого, мурлычет  в
трубку:
   - Нет, просто я хотела спросить, если вдруг найду  нужные  вам  очки,
что мне с ними делать? Позвонить вам?
   - Ах да! Конечно, сообщите мне! - воркую  я,  как  голубь,  тискающий
свою сизокрылую подружку. - Мне так нравится ваш голос. И если вдруг  вы
смените настроение относительно поездки по ночному Парижу  с  гидом,  то
тоже не стесняйтесь, звоните мне! Я выхожу из агентства лишь ненадолго!
   Она отвечает, что подумает и рассмотрит мое предложение. Я спрашиваю,
продолжает ли Джимми скандалить, а она  уверяет,  что  если  бы  телефон
стоял в его спальне, то она не  смогла  бы  слышать  мужественный  тембр
моего голоса. Затем мы прощаемся, сохраняя появившуюся  надежду,  каждый
свою.
   Во время разговора я вытаскиваю удостоверение полицейского и сую  под
нос посреднику по найму жилой площади. Он держит его справа  от  головы,
чтобы дать возможность вчитаться  в  нанесенный  на  нем  текст  правому
глазу, служащему для обеспечения надежности тыла, в то время  как  левый
остается устремленным на меня.
   - Что все это значит? - с достоинством произносит он, после того  как
я вешаю трубку.
   Я отираю проступивший было холодный  пот  со  своего  интеллигентного
лба. Я точно угадал, рванув в бюро агентства.
   - Господин Вамдам-Жилье, прошу прощения, но я работаю по заданию.  Вы
сдали виллу  Фреду  Лавми,  так  ведь?  А  его,  как  назло,  преследуют
американские гангстеры. Вы же знаете, как у них принято!  Как  только  у
человека заводятся деньги, так сразу какой-нибудь бандитский клан срочно
наезжает на беднягу. Мне поручено следить за  его  безопасностью,  равно
как и его семьи. Но чтобы заявиться в дом Лавми, не спугнув персонал,  я
прибег к невинному трюку. Пришлось схитрить, сказав,  что  я  из  вашего
агентства.
   Ну теперь он в курсе и чувствует себя как  бы  соучастником,  поэтому
становится вежливым, мой папаша с глазами хамелеона.
   - Весь в вашем  распоряжении,  господин  комиссар,  -  произносит  он
торжественно, возвращая мне удостоверение.
   В его верных асимметричных глазах полощутся трехцветные знамена.
   - Я всегда мечтал о сотрудничестве с полицией, - говорит он еще более
торжественно. - Я воевал на железной дороге, еще  в  ту  войну,  первую,
настоящую.
   Мне хочется ответить ему, что он, видимо, хорошо развлекся, устраивая
фейерверки, пуская поезда под откос, но он не дает мне сформулировать:
   - А мой племянник служит в пожарной команде!
   - Это меняет дело, - уверяю я.
   - Вот только одна деталь,  -  улыбается  Вамдам-Жилье,  вращая  одним
глазом, - у меня  нет  сына,  в  противоположность  вашему  утверждению,
данному мадемуазель. Я холост.
   Я возражаю в том духе, что такую беду никогда не поздно  поправить  и
нужно-то всего лишь жениться на молодой женщине,  поскольку  чем  старше
мужчина, тем сложнее завести детей.
   Затем без перехода перехожу на профессиональную колею.
   - Вот два номера телефона, по которым вы всегда можете меня найти, на
тот случай, если молодая дама вдруг захочет меня увидеть...
   - Понял, можете положиться на меня, господин комиссар.
   - Когда вилла была сдана Фреду Лавми?
   - Примерно два месяца назад.
   - Надолго?
   - На три месяца. У него девять недель съемок во  Франции.  Совместное
производство, полагаю...
   - Именно так. Вы вели дела с самим Лавми?
   - Нет, с его секретарем.
   - Припомните, никто о нем.., скажем так, не наводил справок у вас?
   - У меня? - удивляется вопросу продавец лесного воздуха  и  кирпичных
стен.
   - Например, о том, где он живет?
   - Клянусь, нет!
   - Хорошо, большое спасибо! И не забудьте, если позвонит малышка,  тут
же дайте мне знать, угу? Просто оставьте  сообщение  на  мое  имя.  Меня
зовут Антуан. Ясно?
   - Можете всецело рассчитывать на меня!
   Я освобождаю стильный стул от нагрузки, жму холодную пятерню Людовика
XIII де Вамдам-Жилье и  в  который  раз  возвращаюсь  к  семейной  паре,
растекающейся жиром по сиденьям моей машины.
   Пока я  брал  интервью  у  хозяина  агентства  недвижимости,  Толстяк
быстренько смотался в ближайшую  мясную  лавку,  где  купил  здоровенный
кусок паштета в желе и хлеб.
   Теперь оба голубка, разделив добычу, за милую  душу  уписывают  ломти
хлеба, густо намазанные паштетом, и пропихивают их  в  закрома  с  такой
жадностью, что  даже  самый  голодный  африканский  лев  не  решился  бы
попросить крошечку.
   У маман Берю в усы набилось желе, что придает ей  вид  застывшего  от
мороза наполеоновского пехотинца, прыгающего  для  согревания  вместе  с
другими  солдатами  через  козла,  когда  убедились,   что   Москва   не
огнестойка.
   Я смотрю с содроганием, замешанном на омерзении, на жирную женщину  с
жирными губами. Мадам отвечает мне милой улыбкой набитого до отказа рта.
   - Это поможет немножко заглушить голод, - извиняется она.
   Не знаю, сможет ли заглушить их голод килограмм  вареных  и  рубленых
внутренностей, но могу уверить вас, что мне уже  совершенно  расхотелось
есть.
   - А теперь куда? - справляется Толстяк.
   - На студию в Булонский лес!
   - Зачем?
   - Посмотреть, как работает фабрика грез. Можешь радоваться,  Толстяк,
каждый момент жизни приносит что-то новое и неповторимое!

Глава 7

   В булонской киностудии царит шум, как на поле битвы. Об  этом  фильме
трубят  все  газеты,  о  нем  же  галдят  завистники.  Рабочее  название
"Последнее люмбаго в Париже". Сюжет до банальности прост. Отпрыск  семьи
Лафайет подхватывает люмбаго во время путешествия в горах  Самтыдуранды.
Он при смерти. Один-единственный человек способен его  спасти  -  ученый
американец из племени сиу, ненавидящий Лафайетов и отказывающийся прийти
на помощь. Жена  отпрыска  садится  в  самолет  и  пускается  на  поиски
ученого. Она соблазняет последнего - волнующая эротическая сцена  в  его
лаборатории среди реторт и газовых горелок. Наставив рога мужу,  героиня
возвращается и спасает его  от  неминуемой  смерти,  привезя  в  кармане
заветное снадобье.
   Лавми играет ученого американца, Дрозофила  Умхват  Радбы-Аннет  (Для
удобства называемая журналом "Мир  кино"  Д.  У.  Р.  А.)  играет  жену.
Отпрыска изображает дебютирующий на  экране  молодой  французский  актер
Жан-Жак Втрусо (его настоящее имя Игор Вострояни), а в роли люмбаго были
загублены лучшие бациллы, взятые  на  факультете  медицины  университета
Сент-Кукуфы на Корсике.
   Едва войдя в огромный зал  студии,  я  замечаю  стаю  журналистов  со
вспышками наперевес, чтобы ни в коем случае не пропустить  малейший  чих
великолепного Фреда.
   Энергичная рука опускается на мое плечо. Поворачиваю  голову  и  вижу
перед собой своего друга Альбера Галиматье из "Парижских сумерек".  Этот
парень умеет держать ручку в  руках  и  исписывает  несусветной  чепухой
целые простыни. У него потрясающий дар  описывать  еще  не  произошедшие
события. И он не утруждает  себя  опровержениями,  если  они  вообще  не
происходят. Он автор знаменитой статьи о встрече Эйзенхауера с  Хрущевым
в пивной "Вселенная" за партией в домино, а также захватывающих  очерков
со  строительных  площадок  тоннеля  под  Атлантикой  с  ответвлением  в
Гималаи.
   - Сан-Антонио! - взрывается он. - Как это тебя  сюда  занесло?  Я  не
сомневался, что с твоей  фотогеничной  физиономией  ты  в  конце  концов
приземлишься в кино! Ты ведь всегда был лучшим в ринге на вашей  легавой
псарне!
   Неожиданная встреча беспокоит меня и одновременно радует.  Беспокоит,
поскольку  с  таким  лихим  писакой,  как  Галиматье,   можно   запросто
обнаружить в следующем выпуске "Сумерек", что я снимаюсь в главной  роли
какого-нибудь порнофильма с названием  "Маленькие  девочки  предпочитают
побольше", а радует, поскольку этот дьявольский бумагомаратель  запросто
введет меня в высшую киношную среду.
   - Заткнись, писака, я в отпуске и решил немного оттянуться.
   - В таком случае ты явился не по адресу, - утверждает он. -  На  этой
идиотской тусовке вряд ли расслабишься.
   Если судить по оживлению, царящему  в  студии,  то,  полагаю,  парень
недалек от истины. Классный малый,  этот  Альбер...  Высокого  роста,  с
широкими залысинами на передней части крыши, рыжеватый блондин  с  очень
бледным лицом и прищуренными насмешливыми глазами, носит страшно дорогие
костюмы в дико мятом виде  и  сумасшедшей  цены  галстуки,  висящие  как
тряпки поверх рубашек, на которых вечно не хватает пуговиц. Впрочем,  на
манжетах,  навернутых  поверх  рукавов  пиджака,  пуговиц   также   нет.
Поскольку он все время в беготне, то смог найти себе  лишь  пару  обуви,
которая не трет ноги, но выглядит, будто с помойки.
   Он прижимает меня к кулисе, где изображена улица Риволи.  Задницей  я
упираюсь в табачный магазин,  а  локтем  -  во  второй  этаж  дома,  где
находится парикмахерский салон для лысых. Типично парижский антураж!
   Инквизиторский взгляд моего друга упирается  в  мои  глаза,  как  две
вязальные спицы.
   - Послушай, легавый красавчик, - шепчет он, - не надо только заливать
и морочить голову такому прожженному волку, как я. Если  хочешь  усыпить
мою бдительность своими историями об отпуске, то не стоит.  Что  ты  тут
задумал, малыш?  Если  решил  меня  обойти,  то  я  помещу  серию  твоих
портретов на первой странице "Сумерек" во все периоды жизни - начиная  с
момента, когда ты сосал палец, и до тех пор, когда ты совал этот палец в
глаза клиенту, чтобы пригласить к разговору...
   Ах мой милый Галиматье! Он еще больший болтун, чем я.
   - Занятно, - отвечаю я, нежно направляя свое колено ему в пах  и  тем
самым намекая, что пора ослабить хватку, - занятно, Бебер, только потому
что я имею некоторое отношение к легавым  и  пришел  сюда  поразвлечься,
сразу находятся люди,  воображающие,  что  где-то  рядом  лежит  труп  в
холодильнике! Можешь поверить на слово: я пришел из чистого любопытства.
Начитался твоих нечистот в "Сумерках" и решил сам  посмотреть,  что  тут
происходит. Узнал, на какой студии снимается Фред Лавми, и пришел.  Все,
в том числе и ты, только и трубят об этом малом... Вот и все!
   Галиматье продолжает внимательно изучать мои глаза, затем соображает,
что в плане конфиденциальной информации все равно  не  вытянет  из  меня
ровным счетом ничего.
   - Хочешь, проведу на площадку?  Посмотришь  на  съемки  голливудского
идола. Парень стоит того!
   - Я как раз хотел просить тебя об этом...
   - Ладно, сделаем! Пошли со мной, я в списках  допущенных  на  съемки.
Главный режиссер парень что надо, его зовут Жив О’Глотт. Он мне  устроил
местечко среди аккредитованных, после того  как  я  ему  приволок  целый
выводок девиц, чтобы скрашивать вечера.
   Галиматье  знает  киностудии  Франции  лучше,  чем  свою  собственную
квартиру, куда он вообще редко заходит. Он  ведет  меня  через  широкие,
заставленные декорациями и аппаратурой  коридоры.  Под  ногами  валяются
километры смотанных в рулоны кабелей. Мы проходим мимо  ряда  стульев  в
стиле ампир, заворачиваем за голландскую печь  с  фальшивыми  изразцами,
затем перешагиваем через деревянный манекен, который удивленно таращится
невидящими  глазами  на  снующий  во  все  стороны  народ,  и,  наконец,
останавливаемся перед широкой и настолько  толстой  дверью,  что  внутри
легко могла бы квартировать целая семья из дюжины человек.
   Над дверью горит красный фонарь.
   - Красный свет! - произносит Альбер, подмигивая самому себе.
   Он снова смотрит на меня изучающе. Взгляд настолько липкий, что  его,
кажется, можно использовать в качестве липучки для мух.
   Чтобы немного разрядить обстановку, я спрашиваю:
   - Классный фильм?
   - Как сказать, - строит  гримасу  мастер  восклицательных  знаков.  -
Меняются нравы, появляются новые спецэффекты, но нет достойных сюжетов.
   Разбираясь  в  тонкостях   кинематографической   кухни,   он   решает
выплеснуть на меня свои знания и шепчет с жаром:
   - Понимаешь, комиссар, сюжет в  кино  заключается  в  том,  что  один
господин хочет прыгнуть на даму, но по разным причинам может это сделать
только в конце фильма или книги. Ситуации разные, а сюжет один и тот же.
Типичный в новом кино. В наше  извращенное  время  если  господин  хочет
даму, то он ее возьмет в натуральном виде, быстро, не  спрашивая  мнения
семейного совета. Понял? А как следствие - кризис жанра.
   Красный фонарь гаснет. Механик сцены открывает тяжелую дверь.
   - Пошли! - бросает Альбер. Он широким шагом входит в студию  площадью
с общественный туалет. Этот Галиматье везде как дома. В его  присутствии
хозяева начинают чувствовать себя гостями.
   В студии царит страшный гвалт. Включенные прожекторы ослепляют  меня.
По студии мечутся люди с очень озабоченным видом. Из-за жары и духоты  я
несколько теряюсь. Народ в  основном  одет  в  вельвет,  замшу  и  кожу.
Вперемешку слышится английская и французская речь.
   Галиматье перешагивает через загородку, и мы выходим прямо  под  свет
прожекторов на съемочную площадку, изображающую великолепно воссозданную
улицу Марселя. На полу настоящая булыжная мостовая, а  в  глубине  виден
старый порт.
   - Вон смотри, - говорит  Альбер,  -  малый,  который  крутится  возле
кинокамеры и лысый, как орех, - это Жив О’Глотт, самый главный режиссер.
Знаешь, сколько ему платят за работу во Франции? Двадцать штук в день  -
только суточные! Ему не удается переварить  такие  бабки,  зато  местные
девочки называют его Сайта-Клаусом.
   Мы пробираемся через лес трехногих юпитеров. Чуть поодаль  я  замечаю
Фреда Лавми.  Должен  признать,  у  него  обалденная  внешность.  Парень
развалился в кресле, на котором написано его имя. На нем  светло-бежевый
костюм с переливом, кремовая рубашка и  вишневый  с  бежевыми  разводами
галстук. Супермен сидит, чуть прикрыв глаза. Зато  его  рот  открыт  как
ворота, и здоровый малый с загорелой блестящей  лысиной  пульверизатором
что-то прыскает ему в глотку...
   - Что это он делает? - спрашиваю я Бебера.
   -  Обрабатывает  ему  горло   антибиотиками.   Лавми   считает,   что
французские  киностудии  страдают  отсутствием   гигиены,   вот   он   и
опрыскивает рот для профилактики. С такими бабками можно себе  позволить
думать о здоровье. Знаешь, у этого двуногого  гонорар  за  каждый  фильм
более восьмисот тысяч! Один слог, который он произносит,  стоит  дороже,
чем речь премьер - министра...
   Расслабившись, Альбер подходит к актеру.
   - Привет, Фредди! - бросает он.
   Лавми открывает глаза  и  закрывает  рот,  будто  неспособен  держать
открытыми и то и другое.
   - А, привет, Боб!
   -  Хочу  представить  вам  своего  друга,  -  говорит  Галиматье   на
английском,  указывая  на  меня.  -  Хороший  парень,  и   очень   хочет
познакомиться с вами.
   В какой-то момент у меня возникает опасение, что Альбер  назовет  мою
профессию. Но он об этом не говорит, и я понимаю, что  упущение  сделано
специально. Мой друг журналист большой психолог. И он  меня  знает.  Ему
известно, что мне плевать на актеров, кто бы  они  ни  были,  и  если  я
пришел сюда, в киностудию, то наверняка что-то разнюхать и дело,  скорее
всего, очень серьезное.
   Где-то внутри себя я благодарю Галиматье за скромное умолчание, и мои
дружеские чувства к нему становятся сильнее.
   - Привет! - кивает мне Фред Лавми.
   Он  отодвигает  малого   с   пульверизатором,   подмигивает   мне   и
выпрямляется. Лавми, на  мой  первый  взгляд,  не  выглядит  испорченным
букой. Он дутая звезда экрана, и серое вещество не очень беспокоит  его,
дает спокойно спать по ночам, но парень он вроде добрый, понятно сразу.
   - Ну вот, теперь вы знакомы, - ухмыляется Альбер.
   Поскольку у меня на физиономии  отражается  внутреннее  беспокойство,
Альбер пожимает плечами.
   - Валяй, но только он не  говорит  по-французски.  Собственно,  он  и
по-американски-то с трудом  говорит.  Этот  малый  -  цветок  предместий
больших  городов   Америки.   Его   мироощущения   формировались   среди
проституток Филадельфии, а тамошние легавые учили его с помощью  дубинки
отличать хорошее от плохого. Так что если он чего-то добился, то это уже
заслуживает уважения, понимаешь?
   - Еще как!
   Но Фред в любом случае мне  очень  симпатичен.  Под  личиной  этакого
небрежного   громилы   угадывается   большая   человеческая   грусть   и
одиночество.
   - Красивый парень, скажи? - говорит Бебер тоном  продавца  на  рынке,
расхваливающего свой товар. - У него  коктейль  поляков  и  ирландцев  в
крови, и каков результат! Шикарные ребята американцы! Никакого прошлого,
зато какое будущее!
   - Что он говорит? - подмигивает мне Фред.
   Если я и понимаю по-английски, правда, с трудом, то говорю еще  хуже.
Но все же, собрав в кучку  все  свои  мизерные  знания,  изрекаю  фразу,
которая очень веселит кинозвезду.
   - Кто этот верзила, похожий на хот-дог? - спрашиваю  я,  указывая  на
малого с пульверизатором.
   - Его секретарь. Он служит Фреду менеджером, прислугой и  доктором...
Его зовут Элвис. Немножко угрюмый, но хороший парень, хоть и педераст...
   Я задумчиво разглядываю голубого секретаря. Не он  ли,  случаем,  тот
самый, что похитил нашу милую мадам Берюрье?
   В мою битком набитую голову заскакивает еще одна шальная мысль.
   - Мне бы  очень  хотелось  получить  фотографию  господина  Лавми  на
память, - говорю я. - Но не кадр из фильма, а портрет  живого  человека,
как  сейчас,  например,  когда  ему  орошают  глотку  пульверизатором...
Насколько я тебя знаю, ты не пройдешь мимо таких кадров!
   - Именно так! - соглашается Альбер.  -  Ладно,  получишь,  если  тебе
надо, мой фотограф как раз здесь, в студии, с альбомом.
   Альбер отходит от нас на минутку. Лавми спрашивает, работаю  ли  я  в
прессе. Я отвечаю утвердительно.
   Секретарь укладывает свой дезинфицирующий инструмент в  металлический
чемоданчик.
   Почему-то этот чемоданчик напоминает  мне  тот,  о  котором  говорила
толстуха. Помните, тот самый, где лежала тряпочка с хлороформом?
   Я призываю себя к спокойствию.  "Малыш  Сан-Антонио,  не  давай  себя
увлечь  собственному  воображению,  иначе  оно   уведет   тебя   слишком
далеко..."
   Галиматье  возвращается  с  глянцевой  фотографией,  держа  ее  двумя
пальцами.
   - Такая подойдет? - спрашивает он, ухмыляясь.
   На фотографии изображен секретарь Лав-ми к  нам  лицом,  занимающийся
своим хозяином, который сидит к нам спиной.
   На лице моего друга возникает ироническая улыбка.
   - Согласись, что именно секретарь тебя интересует, Тонио? Я это понял
по взглядам, которые ты на него бросал. Печенкой  чувствую,  тут  пахнет
крупным преступлением. Послушай, дружок, я тебе помогу и  достану  любые
сведения, но если ты, когда настанет время, не дашь мне первому  хорошую
информацию, я опубликую фотомонтаж, где ты будешь голым на осле с щеткой
для сортира в руке, и назову эту эмблему символом твоей профессии.

Глава 8

   У четы Берю физиономии, как пасмурная  погода.  Толстяк  проголодался
по-настоящему, а проглоченный недавно паштет растворился в  его  утробе,
как незабудка в коровьей пасти. Красавица Берта вне себя от  ярости.  Ее
усы воинственно топорщатся. В машине страшно жарко, и оба  красные,  как
раки после уик-энда в кипящей кастрюле. Словом, идеальная пара.
   - Однако вы не торопитесь! - шипит бегемотиха, сверкая глазами. -  Вы
не отдаете себе отчет в том, что мы торчим в вашей машине с самого утра!
   Меня так и тянет заметить ей в ответ, что лучше ей торчать где-нибудь
в огороде, отпугивая ворон, а не в  моей  тачке.  В  конце  концов,  она
первая вопила, что нужно наказать похитителей. Если бы еще старая корова
рассказала нам всю правду!
   Отъехав немного  от  студии,  я  жму  на  тормоз  и  показываю  Берте
фотографию Элвиса.
   - Вы е