воположен вашему, а?
   - Он мне тут же сыграет отходную, - сипит Кийе.
   - Если ты от него скроешь, он уж точно вышвырнет тебя на улицу! -  смачно
обещает сердобольная коллега, которой не чуждо все,  что  касается  железной
мужской логики.
   Сушеный огурец в панике  согласен  на  все.  Великий  монтажник  газетной
чепухи сшиблен с катушек. Земля уходит из-под  ног,  обутых  в  крокодиловые
ботинки. Он уже видит себя с протянутой  рукой,  плетущимся  из  редакции  в
редакцию, предлагающим свои услуги на любых условиях всем и каждому. Будущее
представляется  ему  черным,  как  запачканные  типографской  краской  руки.
Бедняга Кийе, а ведь он  был  таким  талантливым,  таким  услужливым,  таким
лояльным.
   - Наверное, вы правы, - еле слышно соглашается убитый горем огурец.
   Он вытаскивает откуда-то, чуть ли не из носка, кожаную  записную  книжку,
ищет домашний телефон патрона и трясущимся  пальцем  набирает  номер  Симона
Перзавеса, директора "Утки".
   На другом конце провода трубку снимает слуга. Он объявляет, что  господин
Перзавеса не может подойти к  телефону,  поскольку  занят  приемом  министра
текущих дел. Кийе, проявляя дьявольское безрассудство, настаивает, мол, дело
срочное. Словом, ставит на карту все,  даже  собственное  повышение.  Слуга,
видно, тоже не лыком шит. Говорит отрывисто, словно сплевывает  через  губу.
Но наш огурец добивается своего: патрон берет трубку. Голосовые связки  Кийе
комкаются, как юбка гимназистки во время киносеанса на последнем ряду.
   - Господин директор, - с  придыханием  сипит  поставивший  все  на  карту
огурец, -  произошло  событие  чрезвычайной  важности.  Нет,  нет,  господин
директор, Франция не объявила войну Великому Герцогству  Люксембург...  Речь
идет о нашей газете... Вернее, о нашем издательстве!
   "Наша газета, наше издательство"! Как он мил, этот  бульварный  трубадур,
как судорожно ухватился за множественное число. Множественное число, которое
для того, кто держит сейчас трубку с другой  стороны,  все  равно  останется
единственным. Но сейчас для Кийе это ниточка надежды.
   - Абсолютно необходимо вас увидеть, господин директор!  Как  вы  сказали,
господин директор? Очень хорошо, господин директор! Тотчас же, госпо...
   Кийе вешает трубку на вешалку для пальто  и  произносит  с  заговорщицким
видом:
   - Он нас ждет.
   - Насколько мне удалось понять из разговора, он ждет вас, дорогой Кийе.
   - Я думаю, вы сможете лучше, чем я, объяснить  ему...  э-э...  Ну  вы  же
понимаете!
   - Еще как!
   - Пойду вымою руки.
   Он ретируется со сцены, еще более согбенный,  чем  обычно.  Я  остаюсь  с
Айлюли, которая в задумчивости водит пальцем по усам, попыхивая трубочкой.
   - Надеюсь, он не будет слишком усердствовать с мытьем, - замечаю я.
   - Почему?
   - Боюсь, как бы в его душевном состоянии он не смылился напрочь, так  что
от него ничего не останется. А каким поначалу был крутым,  по  крайней  мере
хотел казаться...
   Ошибка природы вынимает трубку изо рта.
   - У него проблемы в личной жизни.  Жена  устраивает  ему  такие  цирковые
номера! От этого Роже озлобляется на весь свет, но  в  принципе  он  хороший
малый. Тянет газету, как рабочая лошадь...
   Мадемуазель принимается выбивать пепел из трубки о плоский каблук  своего
башмака.
   - Жаль, что это недоразумение произошло у нас. Представляешь,  какой  мог
бы быть эксклюзивный материал, Сан-А?
   - Очень хорошо представляю, спасибо за подсказку. А ты?
   - Иногда я сама не рада своей верности.
   - Ты как Кастро! Он тоже до конца верен революции. Тебе бы еще бороду - и
полное сходство! Есть, правда, одно  расхождение:  он  курит  сигары,  а  ты
трубку...
   Возвращается Кийе -  чистые  руки,  свежее  дыхание,  галстук  на  месте,
спортивный пиджак с кожаными пуговицами. Конечно, это  еще  не  картинка  из
модного журнала, но все же приятнее, чем сортирный таракан.
   - Я готов, - объявляет он, будто собирается на плаху.
   Я сливаюсь с Айлюли в мужском рукопожатии.
   - Не хочешь составить нам компанию?
   - Нет, мне нужно разобраться с письмами. Может,  попадется  что-нибудь...
Пока нет ни черта интересного.
   - Неужто? Разве Брижит Бардо ушла в монастырь, а  Азнавура  кастрировали?
Подумай над этим!
   Она вздыхает.
   - Ты даже не представляешь, Сан-А, какая это жуткая работа.  Несмотря  на
кажущееся разнообразие событий, в мире, в сущности, ничего не происходит. По
крайней мере ничего нового. А мы обязаны создавать у читателей  впечатление,
что кругом, мол, полно интересного,  непредвиденного,  неожиданного.  Вот  и
приходится фантазировать, понимаешь?

Глава шестая
В которой я мешаю некоторым отдыхать в воскресный день

   Странные это все-таки существа - женщины. Маман, на  мой  взгляд,  должна
была бы дохнуть со скуки в машине  в  ожидании  моего  возвращения.  А  она,
завидев меня, вся светится. Я говорю ей об этом, Фелиция смотрит на  меня  и
счастливо улыбается, и я вижу, что она и  правда  счастлива.  Ждать  меня  в
машине - это все равно что быть вместе со мной.
   - Ну что, поехали?  -  говорю  я,  предварительно  представив  Кийе  моей
матушке.
   Мы приезжаем на авеню дю Буа. Дом Симона Перзавеса один из самых больших.
Выложен из крупного  камня  с  резным  орнаментом,  огромные  окна,  широкий
стеклянный подъезд и чугунные ворота с завитушками. В общем, дом не для тех,
кто стреляет сотню до зарплаты.
   Обитая дубовыми панелями кабина лифта бесшумно возносит нас на  четвертый
этаж.
   Директор "Средиземной утки" занимает его весь целиком. Двести  квадратных
метров ковров, не считая мест общего пользования!
   Кийе легонько жмет на кнопку звонка. Самое горячее  (и  самое  абсурдное)
его желание сейчас - не быть услышанным. Но обслуга  в  доме,  видно,  знает
толк в беготне с  тряпками-щетками  для  наведения  чистоты  и  блеска.  Она
приучена поворачиваться. Едва Кийе  коснулся  звонка,  как  тяжелая  входная
дверь тут же открылась.
   На пороге стоит фрачный слуга (во фраке то есть). Церемонный, настроенный
явно враждебно, он осматривает нас, будто мы две собачьи  кучки,  выложенные
на коврике у двери.
   Я со своими габаритами и приличной  одеждой  еще  мог  бы  быть  удостоен
чести... Но Кийе, в спортивном  пиджачке  и  пожелтевшей  от  пота  рубашке,
выглядит совершенно  недопустимым,  как  загаженный  унитаз  посреди  белого
танцевального зала.
   - У нас назначено, - заикается Кийе.
   Фрачный слуга слегка склоняет голову. Он в курсе. Он в курсе  всего,  что
происходит в квартире. Он маг и волшебник,  он  парит  над  миром  в  двести
квадратных  метров,  не  считая  санузлов.  Одним  мановением  пальцев,  как
акушерка, являет миру то, чему, по его мнению, должно быть.
   Этот пингвин на курьих ножках проводит нас  в  слабоосвещенную  гостиную,
отделанную чем-то бархатно-серым. Из глубины квартиры доносится веселый шум.
   - Я первый раз у шефа, - с благоговением произносит Кийе. -  Какой  люкс,
надо же!  Как  подумаю,  что  еще  совсем  недавно  он  впаривал  доверчивым
покупателям зубные щетки для собак...
   Я не могу лишить себя удовольствия его приободрить:
   - Это  его  профессия,  дорогой  Кийе.  Сейчас  он  впаривает  доверчивым
читателям вашу стряпню.
   Дверь  резко  открывается,  и  появляется  хозяин.  Он  маловат   ростом,
располневший,  с  прилизанными  седеющими  волосами.  Толстый  висячий  нос,
бегающие свинячьи глазки и над переносицей очки в виде подвесного  моста  из
массивного золота. Золото настолько  тяжелое,  что  для  равновесия  бедняге
пришлось вставить такой же мост на все тридцать два зуба.
   Быстрый взгляд на Кийе, затем такой же, как молния, но с  недоумением  на
единственного сына моей матушки Фелиции, и сеанс начался.
   - В чем дело, Кийе?
   -  Чрезвычайное  дело,  господин  директор.  Но  вначале  позвольте   мне
представить вам комиссара Сан-Антонио, он все вам подробно расскажет.
   Кийе, видимо, в юности играл в регби. Во всяком случае, пас назад у  него
поставлен хорошо.
   Я прочищаю глотку, делаю шаг вперед  и  рассказываю  все  по  порядку.  В
зависимости  от  обстоятельств  дела  я   либо   углубляю,   либо   расширяю
повествование или просто  иду  по  часовой  стрелке.  Перзавеса  прикуривает
сигару "Генри Клей" и пускает такую дымовую завесу, что  запросто  могла  бы
сбить с панталыку все радары в округе.
   Слушая меня, он молча  курит,  выпуская  в  воздух  по  сто  франков  (не
волнуйтесь, старых франков) при каждом выдохе. Когда я  заканчиваю  монолог,
господин директор оборачивается к Кийе с таким видом, будто только  что  его
обнаружил.
   Тот бледнеет, весь полностью -  до  прямой  кишки.  Коленки  трясутся,  а
унылый клюв похож на пистолет бензозаправки.
   - Вы должны согласиться, господин Перзавеса, что моей вины в этом нет!
   - А кто  вас  обвиняет?  -  вопрошает  спокойным  тоном  бывший  продавец
собачьих  зубных  щеток,  а  ныне  скандальных  хроник.  -  Просто   у   вас
несчастливая рука!
   Вот ведь сволочь! Слышали  бы  вы,  с  каким  апломбом  он  произнес  эту
гадость!
   Огуречное лицо Кийе покрывается зеленью и  пупырышками.  На  его  карьере
можно ставить жирный крест. Теперь она стоит не больше мартышкиной  задницы.
Патрон,  самый  главный  патрон,  патрон  из  патронов  не  обвиняет  его  в
профессиональной непригодности, нет, - он обвиняет беднягу Кийе в  том,  что
тот приносит несчастье. Соображаете? Хуже не придумаешь: от такого пятна уже
никогда не отмыться!  Абсурдно,  но  не  поспоришь!  С  этим  ярлыком  можно
спокойно идти и выбирать мост повыше, чтобы сигануть оттуда рыбкой.
   Симон Перзавеса поднимает свой округлый зад с  мягкого  стула.  Он  тычет
концом сигары в направлении перепуганного  насмерть  Кийе,  затем  переводит
жезл на меня, видимо желая, как фея  Маржолена,  превратить  меня  в  своего
сторонника.
   - Послушайте-ка, я не люблю такого рода шутки. Если  разразится  скандал,
кое-кто сложит головы.
   - Господин Перзавеса, - отвечаю я ему спокойно, - хотел бы обратить  ваше
драгоценное внимание на то обстоятельство, что двое уже сложили свои головы.
   - Кто это?
   - Те, кто лежат на садовом участке в Маньи.
   Он пожимает плечами.
   - Вы - знаменитый флик, не так ли?
   - Ну да! - скромно отвечаю я.
   Если бы мне не дали в свое время прекрасного воспитания  и  классического
образования, я бы заставил его сожрать свою сигару.
   - Я позвоню вашему начальнику и скажу, чтобы он поручил вам расследование
этого дела и дал столько времени, сколько необходимо для  полного  выяснения
обстоятельств... Работайте тихо, без огласки.
   Мне противна его наглость, и я смотрю сквозь него.
   - Послушайте, господин Перзавеса, вы забываете, что у нас  на  руках  два
трупа, а значит, имеется как минимум один  убийца...  Можно  спрятать,  если
постараться, остывшее мясо - вернее, кости, - но если я заарканю убийцу,  то
его придется судить, не так ли?  А  судебный  процесс  как  мед  -  на  него
слетятся все мухи!
   - Ну, до этого еще далеко! - рубит он.
   Сила этого малого в том, что он живет сегодняшним днем. Между  прочим,  и
вы должны это признать, если ваши мозги не совсем высохли, -  истинная  сила
человека в его настоящем. Не многие знают об этом, и уж тем более не  многие
умеют жить в узких границах без прошлого и будущего. Симон Перзавеса верит в
настоящее и его силу. И он стал тем, кто он есть, лишь за счет умения выжать
максимум из текущего момента.
   - Единственное, о чем я вас прошу, комиссар, - расследование должно  быть
проведено сугубо конфиденциально. Дальнейшие наши действия мы  сообразуем  с
развитием событий. На этом Перзавеса как  бы  ставит  точку  в  переговорах.
Заседание следует считать закрытым. Его ждут министр, три посла, две графини
с пересохшими глотками, а также целый выводок писателей-академиков,  которых
он маринует в осиротевшей без него  гостиной.  Он  должен  быть  там,  среди
хрусталя и  накрахмаленных  скатертей,  -  каждая  минута  на  счету.  Через
мгновение он полностью забудет об инциденте и займется более важными делами.
   - Господин директор, я... - стартует Кийе.
   - Вот именно! - отвечает тот.
   Перзавеса протягивает нам руку, вернее,  два  свободных  пальца  руки,  в
которой держит сигару. Мы вынуждены пожать их, чтобы  ответить  на  акт  его
вежливости.
   И вот мы уже на лестнице.  Мраморные  статуи  взирают  на  нас  с  сонным
безразличием.
   - Вот это человек! - блеет Кийе.
   Я скашиваю на него глаза.  Всегда  находятся  людишки,  гордые  тем,  что
служат своим хозяевам лишь ковриком для вытирания ног.

***

   - Ну и что теперь? - спрашивает оживший огурец, когда мы приземляемся  на
тротуаре.
   Меня начинает тошнить от его компании.
   - А теперь, мой бесстрашный друг, вы можете вернуться к своим  высосанным
из пальца новостям... Если у вас появится информация и вы захотите  со  мной
поделиться, позвоните. Вот моя карточка.
   Я оставляю его с открытым ртом и иду к машине.
   - Ну, как дела? - беспокоится маман.
   - Как у волка, которого ноги кормят. Придется возиться с этой загадкой. В
этом деле, похоже, ожидается куча палок  в  колесах,  да  еще  рот  придется
держать на замке...
   Она понимает, что я взвинчен, и пытается мне помочь успокоиться.
   - Какой он из себя, директор газеты?
   - Как сама газета, мам. Изъясняется исключительно заголовками и полагает,
что все человечество стоит не больше пятидесяти сантимов, как его  капустный
листок.
   - А куда мы теперь?
   - К бизнесмену от газеты, который купил эту чертову  халупу.  А  потом  я
приглашаю тебя в хороший ресторан где-нибудь в центре. Честно  говоря,  рагу
мамаши Пино для меня лично как кроличий чих.

***

   Ну и денек выдался - ни одной встречи с приличными людьми! Именно об этом
я думаю, когда мне открывает дверь служанка Бормодуpa. Вот уж, видно,  шлюха
- на все сто! Она сверлит меня своими глазами-буравчиками,  будто  штопором,
если вы, конечно, соображаете, что я имею в виду. Грудь настолько  обнажена,
словно готова превысить свои полномочия.
   - Вы от кого? - мяукает она, продолжая рентгеновское исследование.
   -  От  господина  Симона  Перзавеса,  -  отвечаю  я,  зная  наперед,  что
престижное имя откроет мне любые двери.
   Девица проводит меня в небольшую гостиную в стиле ампир  и  указывает  на
диванчик, стоящий под огромной, во всю стену,  картиной  кисти  фламандского
живописца эпохи космических завоеваний. Проигнорировав приглашение сесть,  я
хожу по комнате и разглядываю суперсовременную мазню. И вдруг мне  в  голову
(как всегда,  гениальную)  приходит  мысль  (соответственно  гениальная)  по
поводу так называемой исторической правды. Люди всегда задавались  вопросом,
почему Наполеон изображен на всех портретах с рукой,  засунутой  за  отворот
мундира. Полагаю, что дам  вам  глубоко  рациональное  объяснение.  Вы  ведь
знаете, что парень скончался от рака желудка? Из этого можно заключить:  рак
мучил его долгие годы, и  он  держал  руку  на  солнечном  сплетении,  чтобы
незаметно массировать больное место. Однако из школьных учебников мы  знаем,
что у него были заболевания и других органов,  находящихся  несколько  ниже,
но... Если бы живописцы пошли на поводу у правды, то наш национальный  герой
должен был бы держать руку в соответствующем  месте,  что,  признайтесь,  не
делало бы чести великому Бонапарту.
   Я все еще продолжаю  про  себя  философствовать,  рассматривая  очередной
шедевр современного искусства, когда господин Бормодур вносит в гостиную сто
с чем-то килограммов собственной плоти. Кроме излишков веса у  хозяина  дома
есть и другие особые приметы: толстый  нос,  похожий  на  гусиную  гузку,  и
взгляд соленой трески.
   Он сдвигает брови.
   - Месье? Мне доложили...
   - Я знаю. Как и  то,  что  я  прямиком  от  господина  Симона  Перзавеса.
Комиссар Сан-Антонио.
   - О-о!
   С тем же эффектом он мог бы произнести и "а-а!",  что  позволило  бы  ему
сэкономить силы, ушедшие на складывание губ в трубочку. Но вполне  возможно,
такое упражнение для рта составляет основную часть его ежедневной физической
зарядки, поскольку, войдя, он тут же тяжело плюхается в массивное кресло.
   - Для начала хочу попросить вас о неразглашении того, о чем я вам  сейчас
расскажу, господин Бормотун.
   - Дур.
   Я напрягаюсь, предчувствуя с его стороны желание нанести мне оскорбление.
   - Не Бормотун, а Бормодур, - уточняет он жалобно.
   - О, простите, я не нарочно.
   Чтобы сгладить неприятное впечатление, я спешу изложить ему (в третий раз
за сегодня) обстоятельства дела и причину моего визита.
   Узнав, что он из самых лучших побуждений купил для "Утки" небольшой склад
костей, мастодонт бизнеса приходит в тихий ужас, у него отваливаются бивни.
   - Но это же кошмар! Что обо мне подумает мой друг Симон?!
   - Кое-что неприятное, смею вас уверить, - подтверждаю  я.  -  Между  нами
говоря, он просто взбешен.
   - Бог мой, я сейчас же ему позвоню.
   - Сейчас не надо! Он принимает, но не соболезнования, а министров...
   Надутый толстяк начинает на глазах уменьшаться в  размерах.  Естественно,
это литературный образ, но его суть в полной мере соответствует  реальности.
Впечатление, будто толстяк сел на гвоздь и  сильный  выход  воздуха  того  и
гляди приведет к декомпрессии в помещении.
   - А теперь, господин Трубадур...
   - Бормо!
   - Простите?
   - Не Труба, а Бормо... Бормодур.
   - А! Прошу прощения! Теперь предстоит разгадать предложенный вами  ребус,
и вы должны оказать мне в этом действенную помощь.
   - Я?
   - Вы!
   - Но ка... ка...
   Интересная физиология у человека: он еще не знает самого главного, а  уже
такой позыв!
   - Но ка... как я могу  вам  помочь?  -  заканчивает  он  фразу,  к  моему
великому облегчению.
   Бромтутур, или как там его, не в себе.  Он  на  грани  инфаркта.  Беднягу
можно понять! Сегодня воскресенье, вечер, и в кухне мирно готовится  утка  с
апельсинами. А он с тоской представляет себе, как его уводят в  темную  ночь
навстречу жутким приключениям.  Только  от  одной  этой  мысли  в  животе  у
Дурбормота все индевеет. В голове  полная  мешанина,  паника  среди  слюнных
желез, раскаты грома  в  эпителии  желудка  и  мольбы  о  спасении,  готовые
сорваться с кончика языка. Он представляет себе борьбу не  на  жизнь,  а  на
смерть вокруг серебряного подноса, испускающего пар, подобно транссибирскому
экспрессу, и утку,  золотистую,  сочную,  нежную,  с  хрустящей  корочкой  и
растопыренными лапками... Несчастный видит, как члены  его  семьи  берут  на
абордаж поднос с водоплавающим чудом, чтобы свести с уткой счеты,  полностью
забыв о нем, отсутствующем. Когда он вернется, останется лишь остов, чистый,
будто обглоданный стаей стервятников, и, если повезет, шейка во  всей  своей
первозданной красоте.
   - Первое, чем вы можете мне помочь, так это дать справку об истории дома,
господин Бомбодур.
   - Бормо! Бормодур...
   - О, извините еще раз, у меня короткая память на некоторые имена. Словом,
мне нужны фамилии предыдущих хозяев, которые наверняка фигурируют в  купчей.
Кстати, постройка, кажется, довольно новая.
   - Да, да, весьма новая. Пройдемте ко мне в кабинет.
   Будто невзначай толстяк бросает взгляд на часы. Его утка жарится сейчас в
инфракрасной духовке или же  в  микроволновой  печи  на  вращающемся  блюде,
окутанная парами и микроволнами. Затем в дело вступает гриль. Могу  спорить!
Как только она будет готова, звоночек известит об этом  голодных  хозяев.  В
наши дни кухни стали похожи на лаборатории ядерных исследований.
   Бормотуш ведет меня в соседнюю комнату. Здесь тоже ампир. Немного вычурно
- я имею в виду стиль, когда его слишком много.  Похоже,  он  купил  целиком
Малый Елисейский дворец... Перепродажа  недвижимости  позволяет  ему  урвать
лакомые кусочки, моему птенчику Бармалею, будьте покойны!
   Хозяин, или мэтр (хотя роста в нем метр с кепкой),  начинает  лихорадочно
рыться  в  выдвижн