Умопомрачительный,
раскалывающий все и вся грохот. Резкий, долгий, упорный,  все  возрастающий,
он  становится  тоном  выше,  он  раздирает,  он  проникает,  он  за  гранью
терпимого, он давит, раскалывает, дробит, крошит, уничтожает. Он  становится
столь всеобъемлющим, что я его больше не слышу. Ошеломляющие  вспышки  света
уже  не  в  счет.  Звуковые  волны  достигают  ультразвукового  барьера.  Он
сотрясает наши мозги. Мы его средоточие, его вместилище. Он захватывает нас,
живет в нас. И  мы  умираем  в  нем.  Этот  феномен  грандиозен,  как  любой
природный  катаклизм.  Он  неодолим.  Мы  бессильны.  Воля  сломлена  -   мы
беззащитны. Мы раздавлены необъяснимым  страданием,  заполнившим  нас.  Этот
феномен изумителен в своем пароксизме. Мы переступаем черту  вместе  с  ним,
неумолимо уносимся к непознанному апофеозу. Мы отдаемся силе чужого духа.  И
то, что мы испытываем, напоминает распад на атомы...

Глава (положительно) четвертая

   "Моя жизнь  усеяна  неудачами  и  ошибками,  и  мне  доставляет  огромное
удовольствие их преодолевать", - как сказал мне не помню  когда  теперь  уже
забыл кто.
   Почему, как только я начал приходить в себя,  но  еще  не  достиг  полной
ясности сознания, меня тотчас же охватывает ощущение  какого-то  неодолимого
беспокойства?
   Будто предчувствие тяжелой утраты перехватывает мне дыхание, мутит  душу?
Почему? Что со мной?
   Я начинаю соображать. Первый вывод: я в горизонтальном положении. Второй:
лежу на чем-то мягком.
   И третий: перед глазами полная чернота.
   Некоторое время не шевелюсь, пытаясь понять, жив ли я и куда попал?
   На первый вопрос отвечаю себе просто  положительно,  а  на  второй  более
определенно: "Я лежу на мягком матрасе и на простынях".
   "Больничная койка", - наконец говорю я  себе.  Поскольку  ощущаю  запахи,
которые спутать нельзя. Они ярко выражены, но  терпимы.  Во  всех  больницах
пахнет одинаково. Воняет дезинфицирующими  средствами,  хлоркой,  болезнями,
сырыми простынями, линолеумом...
   Я пошире открываю веки, таращу глаза. Но темнота остается  непроницаемой.
Ни малейшего намека на хоть  какое-то  свечение,  ни  лампочки,  ни  полоски
света.
   Очевидно, мне наглухо замотали тыкву. Подношу руку к носу и делаю  вывод,
что могу  его  потрогать.  Нет  и  намека  на  бинты.  Моя  рука  продолжает
исследование. Я ощупываю голову, затем натыкаюсь на металлические  прутья  в
изголовье кровати. Продолжаю шарить пальцами то  выше,  то  ниже,  справа  и
слева и в конце концов обнаруживаю электрическую лампочку. Рука в нетерпении
опускается  по  шнуру,  и  я  нажимаю  на  выключатель.  Раздается   обычное
"щелк-щелк", но темнота не исчезает. Потом выключатель  делает  "клик-клак",
но это не меняет количество люксов в окружающем меня  пространстве.  В  моем
котелке начинают закипать  дурные  мысли.  Будто  кто-то  помимо  моей  воли
засунул туда огромный кипятильник.
   Настоящая паника охватывает сильный в принципе организм  вашего  дорогого
Сан-Антонио. Я решаюсь на героический шаг: сажусь на кровати.  Металлическая
сетка настолько гибкая, что некоторое время ходит  подо  мной  ходуном,  как
двуручная пила. Словно танцует... Только мне не до танцев, любимые мои...
   - Чего ты разнервничался, малыш? - слышу я рядом с собой голос.
   Голос Берю! Скорее перепутаешь ванну с туалетом, но голос Берю не спутать
ни с чем. Он отличается несравненной выразительностью.
   Однако глухой, как из осипшего  репродуктора,  тембр  его  голоса  пугает
меня.
   - О черт, это ты здесь, Александр-Бенуа?
   - Как два да два - двадцать два,  браток!  -  отвечает  мой  толстомордый
друг.
   - А я?
   - Ты? Э-э... Ты тоже здесь, слава Богу...
   - Где?
   - В больнице Кельбошибра.
   - И давно?
   - Ну, так примерно часов сорок восемь. Как только нам сообщили, шеф велел
мне приникнуть к твоему изголовью.
   - Сообщили о чем, Толстяк?
   - Ну... о том, что произошло, об этой ерунде?
   - О какой ерунде? Что произошло?
   Он  прокашливается.  Затем  вздыхает  и  еще  более   тихим   и   немного
надтреснутым голосом произносит:
   - Ну-ка давай ложись поудобнее, парень. Не дергайся, я расскажу тебе  все
по порядку. Я предчувствую плохие новости.
   - Я ослеп, да?
   В качестве ответа на мой вопрос он выдавливает из себя смешок.
   - Нет, вы послушайте этого поганца! Совсем  с  ума  сошел!  Ослеп!  И  он
теребит себе репу такими идиотскими мыслями! Ослеп! У тебя, парень,  видать,
крыша поехала! Ты спятил! Полное разжижение мозгов! Серое вещество  вытекает
через сливные отверстия! Ослеп! Клянусь, у тебя чердак прохудился! И я перся
из Парижа, чтобы слушать подобную чушь? Ослеп, твою мать, а?  А  мои  зенки,
они что, тоже ослепли? Нет, ответь, слабоумный, мои зенки тоже ослепли?
   Он горячится еще больше и заходится кашлем как задушенный.
   - Хорошо, если я не ослеп, то скажи, почему я тогда ничего  не  вижу,  а,
Толстяк? Совсем ничего. Ничегошеньки! Мы что с тобой, в полной темноте?
   Его огромный зад, осторожно (как ему  кажется)  опущенный  на  край  моей
кровати, чуть не выпихивает меня на пол.
   - Послушай, Сан-А, - говорит Берю, - послушай меня... У нас друг от друга
секретов нет. Рука об руку, всегда... Без вранья!  Никогда!  Только  правду!
По-честному! Ладно, я скажу тебе: нет,  мы  не  в  темноте.  Солнце  даже  в
излишке. Это реальность, вот... Я тебе объясню.  Выложу  ситуацию  всю,  как
есть, на чистоту, без вранья.  Скажу  тебе  все!  Как  на  духу!  Чего  ради
скрывать? Чего брехать? Но, черт возьми, ты не ослеп! Бог мой! Что за мысли?
Ты совсем не слепой, у тебя сейчас просто затык: ты просто не видишь  своими
глазами и не будешь видеть еще некоторое время. У тебя там, как они сказали,
коровьи титьки, или нет, скорее рога... Или нет, скорее  северное  сияние...
Нет, точно не оно... Что-то типа радуги... А, вот, шкурка от радуги! Словом,
у тебя кранты с оболочкой от радуги в глазах...
   - Радужной оболочкой?
   - Да, точно! Как я и сказал! Ты только не волнуйся, парень! Ты,  главное,
надейся! И не понадобится пришивать пуговицы заместо глаз! Ты понял? Словом,
это не помешает тебе видеть, значит, я бы сказал...
   - Знаешь, я  всегда  думал,  что  человек,  лишенный  зрения,  называется
слепым, - говорю я срывающимся голосом.
   Но тут уже и Берю не выдерживает. Он  обрушивает  на  меня  потоки  слез,
заливающие мою койку, как тропический ливень.
   - Ну вот, все, сволочь! - рыдает Толстяк. - Вытянул из меня!  Теперь  ему
палку для слепых подавай!  Собаку-поводыря!  Габаритные  огни!  Я  сам  тебе
вырежу из полена деревянную плошку, будешь из нее протертый суп  хлебать!  О
боже, боже! Начнешь ходить  к  церкви  с  протянутой  рукой,  побираться  на
паперти! Подайте Христа ради, дамы-господа! Бог вернет с процентами! Ну  что
в башку себе забрал этот тип? Такие дурацкие мысли в его-то возрасте! Ты  же
не подыхаешь, слава тебе господи, Сан-А! Ты всего лишь слепой! Да, слепой...
   Тут в апофеозе комедии  он  начинает  реветь,  как  безутешная  вдова  на
кладбище. Спазмы сотрясают мою койку, будто волны  утлое  суденышко  посреди
бушующего  океана.  Одной  рукой  я  легонько  похлопываю  его  по  могучему
туловищу, стараясь успокоить, другой щупаю свои мертвые глаза.
   Потому как они и правда мертвы, мои красивые глаза с  поволокой,  дорогие
мои  обожательницы.  Угасли  навсегда.  Я  никогда  больше  не  увижу  ваших
прелестей, красоточки мои. А вы, вы больше никогда не увидите,  как  в  моих
глазах вспыхивает неотвратимый  огонь  желания.  О,  проклятье!  Какой  удар
судьбы! Мог ли  я  когда-нибудь  думать...  Придется  заново  учиться  жить.
Осваивать новую философию. И новую психологию. Существовать на ощупь...
   - Ну ладно, хватит реветь, иди к чертям, Толстяк! -  бормочу  я.  -  Если
меня так долго поливать слезами, то я мигом превращусь в соленую треску.
   Толстяк успокаивается, выравнивает дыхание и вновь обретает дар речи.
   - Послушай, кролик, - икает он, - я не позволю тебе называть себя слепым.
Никогда! Never! Jamais! Запрещаю! Давай представим, что  у  тебя  на  глазах
шоры. Надо применяться к обстоятельствам! И ты  идешь  как  мул,  но  ты  не
ослеп. Кстати сказать, один большой специалист должен подвалить с минуты  на
минуту. Большой знаток! Если нужно  будет  сделать  пересадку,  то  я  готов
запросто отдать тебе один свой глаз! Бери любой - на  выбор!  Советую  взять
тот, что левый, он менее красный. Это тот, которым я зажигаю девиц!  А  еще,
насколько я знаю нашего друга Пинюша, - готов дать башку на отсечение - он с
тобой тоже поделится. Согласен, это не глаз Фрэнка Синатры, и вдобавок  тебе
придется каждые десять секунд его протирать, но  все-таки  это  глаз,  а  не
задница, верно? Правда, тут получается, что они не будут подходить по  цвету
и выражению. Честно говоря, у него нет моей страсти в глазах. Они бесцветные
и понурые, как у камбалы. Словом, как потухшие  фары...  Нет,  они  тебе  не
подходят...   Так,   погоди...   Мы   сейчас   еще   что-нибудь   придумаем.
Скомбинируем... Вот, у меня прекрасная мысль! Блеск! Гениальная! Как всегда!
Я тебе отдам своих оба, а один мы свистнем у Пинюша. Короче,  в  королевстве
одноглазых  ты  будешь  королем!  А,  Сан-А?   Королем!   С   двумя   умными
проницательными глазами!
   Я протягиваю к нему руки. Мы обнимаемся.
   - Ага, что это еще такое? - прерывает наши нежности незнакомый голос.
   - Кто это? - спрашиваю я.
   -  Твоя  медсестричка,  -  информирует  меня  Берю.  -  Умопомрачительная
женщина, брат, настоящая фемина! Если бы ты видел - упал бы! Черный  цветок!
А формы, кожа! Знойная! Такая птичка сразу вырвет из лап любой  хандры,  это
уж будь спок! Вся как на шарнирах. Не больше семнадцати лет. Рот  кошельком,
зубы - словом, тигрица! Ты с ней быстро поладишь.
   Я приветствую юную персону, представленную Толстяком с  таким  пылом,  и,
подавляя похоронные чувства, возвращаюсь к своим баранам.
   - Ну хорошо, а что дальше, Толстяк?
   - А что дальше?
   - Ребята, груз?
   - Знаешь, ты все-таки отпадный малый, в своем  стиле!  Тебе  что,  больше
думать не о чем? - отвечает он, если это расценивать как ответ.
   - Извините, месье, как-то не сообразил.
   - Они почти все погибли, Сан-А! Кто от ран, а кто от помешательства.  Те,
что хотели убежать, сгинули в болоте. Некоторые, что остались живы, попали в
психбольницу, и теперь их держат в палате для буйных.  Связаны  по  рукам  и
ногам, бедняги! Все в смирительных рубашках - быстро  не  развяжешься.  Орут
благим матом, хоть святых выноси. Особенно если  вдруг  солнце  начинает  им
лупить прямо в репу...
   - Ладно, а груз?
   - Камень? Сперли вместе с грузовиком.
   - Как?
   - А так! Увели с концами... И следов не нашли ни того ни другого.
   - Не может быть!
   - Значит, может, если так оно и есть.
   - А как располагались машины на дороге?
   -  Как  стояли,  так  и  стоят:  друг  за  другом,  нос  к  заду.   Джип,
бронетранспортер,  потом  пустое  место,  где  был  грузовик,  и  еще   один
бронетранспортер.
   - Интересно, как же они смогли  на  узкой  дороге,  проходящей  по  узкой
дамбе, подобраться к грузовику и вытащить его из колонны, не столкнув первые
две машины?
   -  Через  пустыню,  наверное,  -  намекает  Проницательный,  -  а  может,
вертолетом?
   - Такой вес? Да ты спятил...
   - Короче, ни грузовика, ни алмаза больше нет.
   - А кто вам сообщил?
   - Пастух... Крокодилий сторож. Там ферма,  где  разводят  крокодилов,  на
островах посреди болота. Ночью этот парень проснулся от страшного грохота  и
вспышки, как от атомной бомбы. Он подумал, что настал конец света...
   - Я тоже, - признаюсь я. -  Я  тоже,  Берю,  так  подумал!  И  знаешь,  -
добавляю я, трогая свои глаза, - по-моему я не очень ошибся.
   - Наутро пастух сообщил,  что  произошло.  Местные  власти  послали  туда
комиссию для расследования. Она-то вас и нашла.
   - А как им  удалось  возвратиться,  если  дорога  была  перекрыта  нашими
машинами и негде развернуться?
   - Ехали задним ходом, как мне  сказали.  У  них,  кажется,  есть  молодые
водители, специально обученные езде по этой дороге. Знаешь, этим ребятам еще
в детстве разворачивают шею на сто восемьдесят  градусов,  чтобы  они  могли
потом водить машину  задним  ходом,  не  выворачиваясь  наизнанку.  Как  раз
наоборот, когда они едут передом, им  приходится  туго.  Поэтому  у  них  на
каждой машине по два шофера, усек? Один, чтоб ехать вперед, другой - назад.
   Толстяк прочищает глотку.
   - Ты будь здоров как сколочен, друг мой! Армированный скелет и  башка  из
иридия. Ты единственный, кто выкарабкался. Можно сказать, что ты  сделан  не
из вареной цветной капусты, а из мореного дуба!
   - Да нет, - говорю я тихо, - просто  я  знал,  что  алмаз  самый  крепкий
материал на свете. Он был причиной свалившегося на нас катаклизма, но он  же
меня частично и спас.
   Его Величество Берю встает с моей койки, так что сетка подпрыгивает вверх
с силой в двадцать раз большей, чем вытесненная жидкость, о  которой  что-то
говорил  безвременно  покинувший  нас  товарищ   Архимед.   Меня   чуть   не
выбрасывает, как из катапульты.
   - Хорошо, - заявляет Толстяк, - раз уж ты  пришел  в  себя,  я,  пожалуй,
пойду пожру чего-нибудь, поскольку, сам понимаешь, пока  я  ждал,  когда  ты
прочухаешься, у меня маковой росинки во рту не было. Через  час  вернусь.  Я
тут приметил кое-что похожее на ресторан, в двух шагах от больницы.
   Он наклоняется к моему уху и шепчет:
   - А за это время исследуй опытной рукой свою  шикарную  сестричку,  чтобы
немного развеяться. На тот период, что ты  будешь  погружен  во  тьму,  тебе
нужно натренировать пальцы. Ты понял меня, парень?
   И он уходит.
   Я слышу, как он с кем-то шепчется в коридоре. Подозреваю, он дает  четкие
инструкции моей сестре-сиделке,  поскольку  почти  сразу  же  входит  она  и
приближается к моей кровати. Прохладная рука  ложится  мне  на  лоб,  гладит
лицо...
   - Как вы себя чувствуете?
   Инстинктивно я поворачиваю голову в ее сторону.  Я  делаю  усилие,  чтобы
увидеть. Но все по-прежнему  в  полной,  кромешной,  беспросветной  темноте.
Такой бесконечной, как синева неба или глубина Мирового океана.
   Я слепой! Сан-Антонио ослеп! Мир света и красок выключился для  него.  На
его карьере поставлен крест! Он будет неуверенно  плестись  через  улицу,  и
сердобольные люди возьмут его  под  руку,  чтобы  перевести  с  тротуара  на
тротуар. Он не сможет больше водить машину. Он не сможет читать  книги.  Ему
придется выучить азбуку для слепых... И он будет  смотреть  пальцами...  Все
ощупывать... Все угадывать...
   - Спасибо, очень хорошо, - тихо произношу я. - На  что  я  похож  теперь,
когда стал слепым, девочка моя?
   - Вы очень красивый, - отвечает голос.
   Она как живительный источник, эта  малышка.  Я  представляю  ее  себе  по
тембру голоса... Даже прекрасней,  чем  мне  ее  описал  Берю.  Нежность,  с
которой она произнесла "вы очень красивый", прокатывается сладкой истомой по
всей длине моего позвоночника. Прозрачное  облако  надежды  словно  оживляет
меня. Согласен, я теперь зрячий, как фонарный столб, но зато у меня остались
другие чувства, и надо учиться их использовать.
   Но как, по-настоящему или?..
   Сильный мужчина плюет на то, что потерял, он работает тем, что имеет.
   Я беру сестричку за руку, при этом про себя отмечаю, что  нашел  ее  руку
сразу, не тыркаясь клешней в разные стороны.
   Она не убирает руку.
   - Идите сюда, я хочу поближе с вами познакомиться, - зову я.
   Послушная, она ложится рядом со мной. Мои руки  начинают  ознакомительную
экскурсию. Они проторяют путь, исследуют, открывают, захватывают.
   - Сделай так, чтобы я забыл о своем несчастье, маленькая моя, - дышу я ей
в ухо, прокладывая дорогу прямо в рай.
   И вот она открывается так же широко, как  двери  церкви  при  приближении
новобрачных.  Входите,  люди  добрые,  добро  пожаловать!  Ее  кожа  мягкая,
гладкая, прохладная... Честное слово, она такая взрослая, эта девчушка! Я  с
трудом отыскиваю конечную цель и не нахожу  на  ней  никакого  покрытия.  Он
приврал мне, толстомордый Берю, дав ей семнадцать. Ей меньше - он ошибся лет
на пять! Эти  чернокожие  красотки  всегда  обманчивы  для  благовоспитанных
граждан, плохо информированных об их скороспелости. Что касается меня, то вы
должны понять, что после страшной авантюры, в которую я попал, мне во что бы
то ни стало нужно проконтролировать, если отложить глаза в  сторону,  работу
своих жизненно важных органов. А вдруг световая и звуковая агрессия нарушила
порядок  в  моем  организме?  Сгустила   кровь?   Иссушила   плоть,   лишила
достоинства?
   Но первое впечатление, что этого не произошло. Второе тоже.
   Я рассуждаю про себя, что вообще-то известно: мужчина любит  глазами,  но
важнее,  чтобы  он  любил  другим  местом.  Кроме  того,  в   любви   зрение
факультативно, поскольку, как  все  знают,  когда  наступает  экстаз,  глаза
закрываются.
   Словом, об экстазе: я начинаю лирическую драму в восьми картинах,  больше
похожую, даже  при  скудном  воображении,  на  вытряхивание  карманов  перед
унитазом с частым спуском воды.  Эту  пьесу  я  завещаю  великому  режиссеру
натуралистических театральных сцен Полю Клоделю для его  сортирных  драм.  В
принципе очень живые картинки.
   Я не рыскаю в поисках разных путей.
   Мне достаточно одного.
   Просто я прокатываюсь по нему несколько  раз  и  на  разных  транспортных
средствах.
   Не будем останавливаться на технических  и  технологических  подробностях
этих  средств,  поскольку  издатели  могут  обвинить   меня   в   стремлении
искусственно увеличить количество  печатных  знаков.  Признаем  только,  что
аппетит  приходит  во  время  еды,  а  количество  вкусовых  вариантов,  как
известно, не ограничено. Если все  это  помножить  на  максимум  инициативы,
фантазии и сконцентрированные усилия, то дальнейшее можете представить  себе
сами... И позвольте на этом поставить точку. ТОЧКУ!  Меня  и  раньше  многие
обвиняли, а теперь к обвинителям прибавится еще общество слепых и ассоциация
против расовой сегрегации. Короче, точка!
   Самое противное в больницах, что двери палат нигде не запираются на ключ.
Дверь в мою палату вдруг  распахивается.  Мужской  голос  звучит  как  гром.
Усиленный пустотой коридора, он растет  и  перекатывается,  будто  проповедь
священника под сводами пустого собора.
   - Что я вижу - я вижу - вижу  -  жу!  -  разносится  по  больнице  голос,
принадлежащий, как я узнаю потом, главному врачу, совершающему обычный обход
больных.
   Он продолжает греметь, но, войдя в палату, тем  самым  прекращает  эффект
эха.
   - Это скандал! - кричит он. - Как вам не стыдно,  мадам  Бертран!  А  вы,
полицейский комиссар, вы находите нормальным скакать на  женщине  семидесяти
восьми лет?
   Мужики, это похуже удара молнии, из-за которой я слетел  с  катушек  двое
суток назад. Я  распадаюсь  на  куски,  измельчаюсь,  стираюсь,  смыливаюсь,
расклеиваюсь,  растворяюсь,  выпариваюсь,  я   пытаюсь   говорить,   пытаюсь
сосредоточиться,   пытаюсь   оправдаться,   краснею,   бледнею,   пыхчу,   я
прикрываюсь,  прячусь,  закипаю  от  злости,   угрожаю   задушить   Берюрье,
проклинаю, объясняю ошибку излишней доверчивостью, поношу на чем свет  стоит
старуху и в конце концов отправляю ее на пол коленом под зад.
   Ах, Берюрье! Ах, сволочь! Подонок! Мразь! Грязный лгун!  Предатель!  Убью
подлеца! Воспользоваться моей слепотой...
   Мужской голос вновь говорит, уже спокойным тоном:
   - Ну и ну, скажите на милость! Больной! У вас редкостное  здоровье!  Этот
праздник мадам Бертран запомнит надолго!  Вот  что  вылечит  ее  от  экземы,
поправит косоглазие, удалит усы с бородой,  заставит  сделать  новый  зубной
протез! Браво! Вот это достижение! Красавец мужчина  -  просто  блеск!  Даже
местные, калеки и прокаженные, не хотели ее...
   И он кряхтит от смеха.
   - Я доктор