клепками, как это случалось раньше. Он выложил
за старушку круглую сумму (кто скажет, что сумма квадратная, я тому плюну  в
лицо) в пятьсот старых франков, то есть пять новых,  которые  должен  теперь
выплачивать в рассрочку в течение полутора  лет.  Толстяк  самолично  красил
свою развалюху целый месяц специальной белой краской для внешних  деревянных
покрытий. У этого чуда доисторической техники литые шины, ацетиленовые  фары
и брызговики, прикрученные к корпусу колючей  проволокой,  чтобы  отпугивать
шутников, имеющих обыкновение отрывать от машин все, что  торчит.  Машина  -
зверь, уверял нас Берю, заводится без ручки  и  без  стартера,  правда,  при
одном лишь условии: должна стоять под уклон не менее двадцати пяти градусов.
Клаксон издает звуки, напоминающие рев  коровы,  которой  приспичило  срочно
отелиться, а когда в редкие счастливые моменты движения Толстяку  необходимо
переключить передачу (обычно ударом ноги),  скрежет  стоит  такой,  будто  с
рельсов сошел  поезд.  Словом,  как  тонко  подметил  сам  владелец,  машина
серьезная. Сев в нее, ощущаешь, что едешь! Вопрос лишь в том,  приедешь  ли?
Итак, мне звонит Берю.
   - Слушай, Сан-А, тебя не затруднит заехать за нами завтра утром?
   - Что, твоя сенокосилка опять заартачилась?
   - Да понимаешь, проблема: сегодня по дороге из Жуенвиля я потерял  задний
мост.
   - И теперь ты, значит, безлошадный?
   - Тачку починят только на следующей неделе. У меня есть механик,  готовый
обменять мой  "рихард-штраус"  на  открытый  "мартин-лютер".  Представляешь,
задарма! Если б ты увидел эту тележку, старик, ты бы обделался от зависти  -
до чего хороша! Сиденья из чистой кожи! Набиты  настоящим  конским  волосом!
Это тебе не нынешняя губка... Фары из красной меди, колеса со спицами...
   - У садовых тачек колеса тоже со спицами! - обрываю  я  вошедшего  в  раж
приверженца автоантиквариата. - Ладно! Подъеду часам к одиннадцати...
   - Слушай, у тебя на крыше есть багажник? - интересуется Берю.
   - А что?
   - Сообразил подарок для Пино, а он довольно громоздкий...
   - Что же это такое? Дирижабль?
   - Нет. Елка!
   - Ты спутал, Толстяк, мы же едем не на Рождество.
   - Ну и что? Я подарю  ему  живую  елку,  чтобы  посадить  в  саду.  Пинюш
жаловался, что на его участке ни деревца!

***

   Когда на следующее утро я подъезжаю к дому  Берюрье,  тротуар  около  его
дома сильно смахивает на лесоповал где-нибудь в Северной  Норвегии.  Елочка,
приготовленная Толстяком, длиной метров пять - корни лежат поперек улицы,  а
макушка скрывается за углом.
   Супругов Берюрье провожает  с  плаксивой  миной  друг  семьи,  парикмахер
Альфред. Мы здороваемся, грузим королеву  лесов  на  багажник.  Мадам  Берю,
запакованная, как рождественская индейка, в нежно-розовое облегающее платье,
садится сзади рядом с маман,  плюхнув  увесистый  зад  прямо  на  коробку  с
пирожными, которые Фелиция приготовила с вечера для праздничного стола.
   Церемония отъезда напоминает суету, предшествующую  королевскому  приему.
Все  непомерно  воодушевлены  и  взбудоражены.  Толстяк  напялил   на   себя
концертный вариант number one: черный костюм,  практически  новый,  всего-то
десятилетней давности, будто жеваный  и  страшно  узкий,  белую  в  принципе
рубашку, галстук в шотландскую клетку и желтые ботинки. Атасный  прикид!  Он
усаживается рядом со мной,  снимает  заляпанную  шляпу  с  помятыми  полями,
водружает ее на колено и приглаживает  редкие  потные  волосы,  прилипшие  к
голове, как водоросли к панцирю черепахи.
   - Хороший денек! - заявляет Берю, довольный собой, будто именно он был  у
истоков формирования сегодняшней атмосферы.
   Никто не  подхватывает  его  глубоко  философское  замечание,  исходя  из
принципа полной и очевидной самодостаточности выраженной Толстяком мысли. Не
услышав ответа, он решает продолжить монолог:
   - В такую погоду я начинаю жалеть, что не стал моряком.  Ох,  как  я  был
влюблен в море! Когда был мальчишкой, только и  думал  о  парусных  судах...
Клянусь, я назубок знал все термины, паруса, мачты - все наперечет:  большой
галсбюст, клитвер, бимбомбамсель, бизань-кафель! Все держал в голове, подыми
среди ночи - без запинки...
   - Зато ты стал легавым! - ободряю я мечтателя милой улыбкой, которая  так
дополняет мой природный шарм.
   Похоже, такой поворот беседы вполне удовлетворяет его, и он с готовностью
кивает  головой.  На  этом  повествование  о   детских   переживаниях   Берю
заканчивается.
   Тут я чувствую - а у меня сверхразвитый обонятельный нерв,  -  по  машине
распространяется   приторно   удушливый   запах.   Оглядевшись   кругом    и
удостоверившись, что на горизонте нет ни одной свинофермы или скотобойни,  я
прихожу к единственно возможному  выводу:  флюиды  испускает  бледно-розовая
мадам Берюрье. Она окатила себя духами настолько ядреными, что ест глаза.
   - Это от вас так божественно несет, мадам? - культурно осведомляюсь я.
   Бегемотиха  Берю  томно  закатывает  глаза  и,   сюсюкая,   пускается   в
разглагольствования о том, как ее дружок цирюльник одарил ее  целым  набором
всевозможных пробных духов. (Это те, на которых написано: "Не для  продажи".
Незаменимая вещь для подарков родственникам и знакомым, поскольку ничего  не
стоит.) Она слила их все в один большой флакон, и получился, как ей кажется,
изысканнейший букет запахов, которому мог бы позавидовать любой парфюмер.
   - Прямо целый винегрет запахов! - соглашаюсь я.
   Фелиция, чей взгляд я ловлю в зеркальце заднего вида, еле удерживается от
смеха. Толстуха тихо колышется, вся во власти волнения, опасаясь, как бы  не
лопнуло платье.  Вообще  ее  платье  -  это  маленький  шедевр.  Глубочайшее
декольте потрясло бы воображение  самого  Казановы,  а  при  виде  кружевной
оборки устыдился бы своей бедности даже Людовик XIV. В том  месте,  где,  по
моим представлениям, должна быть талия, мадам перетянута  ремнем  шириной  с
пожарный шланг. На вопрос Толстухи, как она  выглядит,  моя  любезная  маман
вежливо  отвечает,  что   мадам   Берюрье   сегодня   настоящая   принцесса.
Воодушевленная комплиментом Берта, хлопая ресницами  как  крыльями,  тут  же
заявляет: "Да, да, у  меня  отличная  портниха...  Жена  одного  угольщика".
Видимо, этим и объясняется впечатление, что платье приехало из дома  высокой
моды под названием "Рур"... Толстуха добавляет, что если у Фелиции  появится
желание сшить себе что-нибудь эффектное, то она уж замолвит за нее словечко.
Но Фелиция с присущим ей так-том отказывается -  она,  увы,  уже  не  в  том
возрасте, когда можно позволить себе носить последнюю парижскую моду.
   Одним словом, в машине царит полное согласие и  взаимопонимание,  как  на
дипломатической тусовке.
   Когда мы проезжаем Понтуаз, Толстяк вдруг заявляет о  своей  жажде.  Дамы
соглашаются сделать небольшую остановку: настало время всем промочить горло,
тем более что за этим занятием можно продолжить трескотню о шмотках.
   Через пару километров нашим пересохшим  глоткам  предлагает  свои  услуги
небольшой  придорожный  трактир.  Берю   болидом   устремляется   в   дверь.
Симпатичное заведение с обычными клетчатыми скатертями, медными украшениями,
посудой по стенам и настоящей стойкой из фальшивого красного дерева.
   Не теряя темпа, Берю  подлетает  к  стойке  и  заказывает  себе  огромный
бутерброд с сыром.
   - Ты что, спятил! Мы же через четверть часа сядем за стол!
   Толстяк пожимает плечами.
   - Ну, когда еще сядем... - замечает он, заглатывая  хлеб  с  сыром  одним
махом. - Да и неизвестно, чем нас сегодня  будут  кормить.  Если  судить  по
комплекции Пинюша, особых разносолов не жди, видно,  его  жена  не  очень-то
сильна в кулинарии.
   С некоторым замешательством я наблюдаю, как бутерброд длиной в  полбатона
бесследно исчезает в его широкой пасти.
   - Тем, что ты сожрал за свою бренную жизнь, можно было  бы  прокормить  с
сотню детей-индусов, - пытаюсь я усовестить обжору.
   Однако Толстяк с апломбом и отрыжкой для усиления  аргумента  утверждает,
что ему плевать на маленьких индусов, как на свой первый  выпавший  молочный
зуб.
   - А почему ты вдруг вспомнил об индусах? - отдуваясь, выдыхает он и снова
косится на стойку.
   - Они там, понимаешь, умирают с голоду!
   - А какого черта  они  не  сопротивляются?  -  рубит  сплеча  Толстяк,  у
которого свои взгляды на проведение социальных реформ.
   - Не получается.
   - Почему это? У других получается, а у них нет?
   - Потому что очень голодны, Берю. Требуется по  меньшей  мере  по  тысяче
двести калорий на брата в день, чтобы устроить революцию.
   Устыдившись и признав наконец обоснованность моего  горького  упрека,  он
тихо замечает, что мы, мол, не в Ma-Трасе каком-нибудь живем,  и  вообще  он
сожалеет из-за невозможности предложить матрасцам  тарелку  с  бутербродами,
чтобы те не передохли с голода, и... быстро заказывает себе второй.
   Отхватив  немалый  кусок,  Толстяк  вдруг  застывает  с  набитым  ртом  и
поправляет галстук, поскольку мимо нас проплывает  официантка  кафе.  Девица
одаривает меня горячим взором, но так как она косит на один  глаз,  Толстяку
кажется, что взгляд адресован ему.
   - Шик птичка, а?
   - Ничего, слегка похожа на сову.
   - Может быть, зато какая гузка! - причмокивает Берю.
   Мне наконец удается направить его к машине.  Губы  Толстяка  лоснятся  от
масла, а глаза - от прилива чувств.
   - Повезло же этому старому хмырю Пино! - восклицает он. -  Сорвать  такой
куш!  Главный  приз!  Раз-два  -  и  целый  дом!  Такое  счастье,   говорят,
приваливает только рогоносцам! А он вроде бы нет...
   Мадам Берюрье, поперхнувшись, закашливается.

***

   Как  бы  то  ни  было,  но  в  конце  концов  мы  достигаем  цели  нашего
путешествия. Оказывается, новые владения  четы  Пино  находятся  на  отшибе,
вдалеке от поселка, по дороге на Руан. Маленький мальчик - пастух,  судя  по
длинной хворостине, и чертенок по обличью (плутовские  глаза,  всклокоченные
волосы и чумазая физиономия) - показывает нам дорогу и  полнейшее  понимание
ситуации.
   - А-а, тот господин, который выиграл конкурс в газете? Это там, на холме,
рядом с хутором, сразу за фермой, где искусственное осеменение.
   Я благодарю юнца и жму на газ.
   - Ушлый парнишка-то, - решает вдруг пошутить Берю, - из тех, кого  голыми
руками не возьмешь. Хитрец, держит все время руки на заднице.
   Его супруга закатывает глаза, краснеет и шипит:
   - Ты мерзкая скотина, дорогой!
   И вот мы у  новой  усадьбы  старшего  инспектора  Пино.  Домик,  конечно,
выглядит менее презентабельно, чем на фотографии  в  газете,  но  все  равно
вполне прилично. Дом, поняли? Дареному коню...
   К калитке прикреплен колокол, как на Нотр-Даме. Мы ударяем в него  -  так
бьют склянки на корабле. Берю  в  восторге  от  этой  затеи  и  намеревается
грохнуть еще раз, но тут на зов набата появляется  сам  хозяин.  Он  одет  с
иголочки и потому выглядит как фермер-интеллигент. Попадись он вам на  глаза
в таком виде, вы непременно  возымели  бы  желание  взять  его  и  поставить
где-нибудь на тумбочке в гостиной, если, конечно, ваша гостиная выдержана  в
стиле  "кантри".  Пинюш  вырядился  в  джинсы,  свитер  и  сапоги   "прощай,
молодость", что в принципе находится в полном  соответствии  с  возрастом  и
состоянием нижних конечностей новоявленного фермера.
   Но в общем и целом Пино больше похож не на Пино, а скорее на его старшего
сына, если бы у него таковой был. Старик  тщательно  выбрит,  усы  аккуратно
подстрижены. Он отмылся и надушился по такому случаю, а на голове  красуется
бейсболка  красного  цвета  с   надписью   "Привет   с   горы   Сен-Мишель".
Торжественный, как жокей, выигравший  главный  приз  в  финальном  заезде  и
только-только   слезший   со   своего   скакуна,   счастливый   домовладелец
приветствует нас с радостным и гордым видом:
   - Салют честной компании!
   Сняв картуз, Пинюш жмет наши  протянутые  пятерни.  Дамы,  повизгивая  от
восторга, чмокают его  в  щеки,  и  наступает  вожделенный  момент  вручения
подарков. Я сую Пино бутылку виски, а  маман,  помимо  бисквитных  пирожных,
потерявших форму от соседства с задом мадам  Берю,  передает  хозяйке  вазу,
расписанную под китайский фарфор.
   Толстяк, сопя, тащит свою елку. При  виде  подарка  старик  Пинюш  слегка
меняется в лице, и есть отчего: эта громадина  займет  его  микроскопический
палисадник целиком, затемнив весь дом. Однако, как  вежливый  человек,  Пино
старается изо всех сил не подать виду и подавить свои эмоции на корню.
   Нас проводят по дому. Дом не новый, но в приличном состоянии.
   - Здесь гостиная, - уверяет хозяин.
   Комната большая, светлая, мебели кот наплакал: несколько складных стульев
и кухонный стол. Остальные комнаты еще только предстоит обставить.
   В спальне супругов, кроме коврика и деревянного топчана, ничего, в другой
и вовсе пусто. На кухне газовая плитка с баллоном, шланг  для  полива  и  на
столике немного посуды. Все!  Но  пахнет  хорошо.  Мадам  Берюрье  плотоядно
улыбается в предвкушении обильной трапезы, в то время как ее племенной бычок
как бы невзначай приподнимает  крышки  кастрюль  и  сковородок,  стоящих  на
плите. Привычка, доведенная до автоматизма, - проверить, что там внутри.
   Его супруга, досконально зная замашки благоверного, говорит с укоризной:
   - Дорогой, опять ты за свое! Какой же ты невоспитанный!
   Толстяк поворачивается к своей половине и с горящими глазами доверительно
сообщает:
   - Рагу из белого мяса курицы... с белым вином... и рис.
   Лицо дамы в розовом  принимает  серьезно-озабоченное  выражение,  не  без
налета,   однако,   раздражения,   вызванного   непредвиденной   скромностью
предстоящего угощения. Она, между прочим, ждала настоящего новоселья - жрать
так жрать! Ей виделось по целому индюку на брата в качестве легкой закуски и
по бараньей ножке на горячее.
   - Мы можем садиться за стол! - приглашает мадам Пино.
   - Но сначала, - решительно выскакивает  с  инициативой  Толстяк,  -  надо
посадить елку! А иначе после жратвы ни черта не согнешься...
   Пинюш слабо сопротивляется, лелея в душе надежду, что эта проклятая  елка
успеет сдохнуть за время обеда, но куда бедняге тягаться с  Толстяком!  Если
тому что-нибудь втемяшится в голову, тут уж ничем не выбьешь,  хоть  кол  на
голове теши.
   Смирившись, мы одалживаем кирку и лопату у соседей и, покружив на пятачке
участка, решаем, что наиболее подходящим местом для посадки елового богатыря
будет один из углов палисадника. Тут у самого забора,  густо  увитого  диким
виноградом, раньше, похоже, были грядки и земля рыхлая.
   - Я специально привез тебе елку, - объясняет Берю, - ведь она круглый год
зеленая.
   Он бросает пиджак на землю, засучивает рукава,  жирно  плюет  на  ладони,
хватается за черенок лопаты и с жаром принимается за работу. В  предвкушении
обильной еды он копает землю, как экскаватор.
   Чтобы  как-то  посодействовать  общему  трудовому  подъему,  я  по   мере
накопления выброшенной из  ямы  земли  отбрасываю  ее  подальше  в  сторону.
Господин Берю - прирожденный землекоп, можно сказать,  зарыл  в  землю  свой
талант. Надо видеть, как быстро он погружается вниз! Не человек,  а  буровая
установка!
   Для  поддержания  ритма  новоявленный  землекоп  поет,  если  так   можно
выразиться. Душераздирающий  романс  "О,  как  я  жаден  на  женские  ласки"
напоминает  что-то  среднее   между   "Марсельезой"   и   вальсом   Штрауса.
Оглушительный  рев  будоражит   дальних   соседей.   Ему   устало   отвечают
опустошенные от семени  быки  и  накачанные  ненатуральным  путем  коровы  с
находящейся поблизости станции искусственного осеменения.  Мощное  звучание,
по сравнению с которым миланская  "Ла  Скала"  так,  жалобное  попискивание.
Вдруг Толстяк обрывает концерт и резко выпрямляется.
   - Ха, смотри-ка, Пинюш, у тебя на участке известняк.
   Тот стоит на куче выброшенной из ямы земли и переминается с ноги на ногу,
то и дело задирая голову вверх, как бы прикидывая, на  какую  высоту  взмоет
вечнозеленый подарок Берю.
   - Откуда это? - спрашивает он.
   - Смотри, все белым-бело. Будто мука.
   -  А  может,  здесь  была  школа  во  времена  галлов?  -  делает  робкое
предположение Пино, чьи нулевые познания в археологии не мешают ему  тем  не
менее выдвигать гипотезы.
   - При чем тут школа? - Ну, потому что мел...
   - Рехнулся на старости лет? Не знаешь разве, что в те времена царапали на
дощечках гвоздями?
   Пока мы каждый про себя обмозговываем рвущиеся на волю  смелые  гипотезы,
Берю вновь вонзается в землю. Но  вдруг  застывает,  уставившись  на  лопату
глазами круглыми, как бильярдные шары.
   - О черт!
   - Мама!.. - тихо шепчет хозяин участка.
   Что касается меня, я воздерживаюсь от  звучных  междометий,  хоть  они  и
пытаются сорваться с кончика языка.  Не  верю  своим  глазам.  Дайте  чистую
тряпку, я их протру. Толстяк только что извлек из земли человеческий череп и
держит его на острие лопаты.
   Быстрее всех  прихожу  в  себя  я.  Подойдя  поближе,  наклоняюсь,  чтобы
внимательно рассмотреть подброшенный судьбой сюрприз. Это и впрямь  то,  что
некогда было человеческой головой. На изъеденной известью  желтоватой  кости
сохранились  лохмотья  кожи,  в  некоторых  местах  даже  волосы...  Похоже,
женские. Что касается плоти незнакомки, то негашеная известь ее не пощадила,
сделав находку, честно говоря, малопривлекательной.
   Пино тихо всхлипывает в стоячий воротник свитера.
   -  Вот  это,  я  понимаю,  вляпался!  Из   всей   земной   суши   выбрать
одно-единственное местечко -  и  такой  подарочек!  -  комментирует  Берю  с
присущим ему так-том. - Любопытные у тебя здесь полезные ископаемые,  Пинюш!
Как по-твоему, это входит в комплект главного приза?
   Старик вновь мысленно обращается к спасительной истории галлов и  лепечет
придушенным голосом:
   - Наверное, мой дом был построен на месте древнего захоронения, а?
   - Только что ты уверял, что тут  была  школа,  теперь  кладбище...  -  не
унимается Берю. - Так ты скоро до сортира дойдешь.
   - У моей жены  будет  удар,  -  чуть  не  плача,  бормочет  новый  хозяин
археологических раскопок.
   - Да ладно тебе, - пытаюсь я его ободрить. - Это, конечно, неприятно,  но
ты же тут ни при чем.
   Тщедушный Пинюш, стуча  коленками  и  шурша  джинсами,  заводит  жалобным
тоном:
   - Все твоя  чертова  елка.  Она  такая  громадная,  что  пришлось  копать
глубоко...
   - Вот так вот, вместо благодарности! - воспаляется Берю. - А  я-то  хотел
доставить тебе удовольствие! Черт меня дернул надрываться  выкапывать  ее  в
Булонском лесу!
   Словом, новоселье обернулось эксгумацией. Во всяком случае, что  касается
торжественного обеда, закуска удалась на славу.
   - Проклятье! Ладно, что будем  делать?  -  осведомляется  Берю.  Мысль  о
предстоящем обеде не отпускает его, и он опасается радикальных  изменений  в
программе новоселья.
   Пино щупает свои отвислые усы крысы в трауре.
   - Может, пойдем пообедаем... а там посмотрим? А?
   Я его хорошо понимаю: ему не хочется портить себе праздник. Как-никак,  а
он король рекламы лапши.
   - О?кей, отложим пока эту девушку в сторонку,  -  оживляется  Толстяк.  -
Пино прав, не хрена ломать башку на голодный желудок. Я  думаю,  женщинам  о
находке говорить не стоит, а то они потеряют аппетит.

Глава третья
В которой сюрпризы продолжаются

   Сказать, что торжественный  обед  в  самом  разгаре,  было  бы,  пожалуй,
слишком, но все идет весьма пристойно: челюсти успешно работают, вилки бодро
стучат  по  тарелкам.  Время  от   времени   мы   с   Пинюшем   обмениваемся
многозначительными  взглядами.  Мадам  Пино  взахлеб  расхваливает   красоты
местной природы. Она уверяет нас, что как  только  ее  присутствующий  здесь
супруг выйдет на пенсию, они переберутся сюда насовсем.
   - Знаете, мы уже подходим к той черте, когда каждый ищет  место,  где  бы
обрести покой.