то девушка. Она, наверное, близорукая.  Открыла  дверь
вагона, приняв ее за дверь туалета, и выпала...
   Я отстраняю малого и собираюсь выскочить из купе, как вдруг  поезд  резко
тормозит.  Я  падаю  в  объятия  пятидесятилетнего  парня   пятидесяти   лет
демивекового фасона, и, нежно сплетясь, мы врубаемся в сказочную фотографию,
изображающую закат солнца на Ванту и помещенную там  НОЖДФ1  для  услаждения
взоров  пассажирских.  Поезд  останавливается,  пробежав  еще  мгновение  по
инерции. Стальные колеса ревут на стальных  колеях  -  зловещая  картина.  Я
думаю о моей еще теплой спутнице. Она, возможно, не девственной чистоты,  но
чертовски смазлива, и при мысли, что сейчас ее стройное тело лежит там,  без
сомнения, все разбитое... мой страхометр застревает в глотке.
   Внезапно  разбуженный  толстый  Берю   проветривает   в   коридоре   свою
ошеломленную  башку,  украшенную  шишкой  Он  массирует   ее   растопыренной
пятерней.
   - Ну и идиот этот машинист! - воет он, призывая в свидетели взволнованных
пассажиров.
   Я отталкиваю его ударом локтя в потроха и  несусь  к  двери,  которая  на
петлях хлопает крылом.
   Я дую вдоль состава. Пассажиры выходят из вагонов  и  делают  депутатский
запрос проводнику, который - а как же? - ничего не  знает.  Руки  согнуты  в
локтях, ваш скорый Сан-Антонио несется по насыпи. Чтобы облегчить  движение,
я шлепаю по шпалам.
   Хвостовые  вагоны  скрывают  от  меня  перспективу  пути.  Я  добегаю  до
последнего почтового вагона. Два добряка из ПТТ2, красные  от  красненького,
крутят головами, чтобы не пропустить представление.
   - Куда тебя несет? - кричат они мне.
   Я отвечаю, что к черту на рога, и продолжаю  свой  мощный  спурт.  Мимун3
рядом со мной - безногий калека.
   Наконец передо мной открываются блестящие на солнце рельсы, жаркое марево
плывет над насыпью. Я ничего не вижу на ней... Продолжая нестись галопом,  я
погружаюсь в расчеты в уме, которые не представляли бы трудностей, если бы я
сидел за столом, но от бега и  волнения  они  становятся  трудновыполнимыми.
Поезд шел километров сто двадцать в час, малому, который  видел,  как  упала
Клер Пертюис, понадобилось секунд десять, чтобы осознать эту драму,  открыть
дверь моего купе, пересечь его, перешагнуть через меня и дернуть  стоп-кран.
Составу нужно было секунд двадцать, чтобы  остановиться,  итого  -  тридцать
секунд, может, немного больше. Исходя из того, что поезд делал два километра
в минуту, за тридцать секунд он покрыл один километр...
   Здесь дорога делает поворот. Перед тем  как  завернуть,  я  оборачиваюсь.
Замерший поезд находится в пятистах метрах  от  меня.  Почти  все  пассажиры
стоят на путях,  и  я  замечаю,  как  приближается  караван  скорой  помощи,
состоящий из начальника поезда, Берю и двух-трех статистов.
   Вперед, Сан-А, еще рывок.
   Со страстью первой ночи я преодолеваю сопротивление пути. Ну вот и все: я
ее вижу, девочку. Недалеко впереди - небольшой зеленый холмик.
   По форме холмика я смекаю, что все, что принадлежало ей, раздроблено. Она
теперь никогда не станет мисс Францией на фестивале в Ла Ке-лез-Ивлин. Когда
хомосапиенс принимает такую позу, это значит, что он созрел для  деревянного
ящика с серебряными ручками.
   Я видел достаточно жмуриков за  время  моей  собачьей  карьеры  и  всегда
оставался спокоен, но трупы хорошеньких девочек, должен вам признаться, меня
очень огорчают. Мне кажется, что калечат саму природу, в  этом  я  эстет  от
искусства, как бы сказал один из моих друзей, которого принимали за экспонат
в музее Шампиньоль.
   Малышка Клер была такой юной!
   "Что остается от наших двадцати лет",- пел Шарль Трене! Из ее годиков  не
вернуть ни одного.
   Ее очки, которые так соблазняли меня, лежат  в  кровавом  месиве.  Ужасно
смотреть на ее тело, расчлененное, изрубленное, раздробленное. Бедное дитя.
   Спасательная команда прибывает. Берю сипит, как  тюлень,  который  только
что крупно выиграл в национальную лотюрень.
   - Это она? - удается ему прошептать.
   - Да.
   - Что тут случилось? - беспокоится начальник поезда.
   - Разве не видно?
   - Эта особа упала?
   - Слегка, и, наверное, ушиблась.
   - Она была с вами?
   - Просто она ехала со мной в одном купе. Я плету ему историю о  том,  как
тот тип дернул через мою щиколотку щеколду стоп-крана.
   - Она носила очки,- говорю я.- Похоже, что  она  собиралась  в  туалет  и
ошиблась дверью.
   - Значит, это не самоубийство?
   - Конечно, нет. Перед тем как выйти из  купе,  она  взяла  косметичку  из
чемодана...
   Действительно, а что случилось с упомянутой косметичкой? Я напрасно верчу
головой, ее нигде нет. Может, она упала на рельсы раньше моей подружки?
   Я  продолжаю  движение.  Через  несколько  метров  железнодорожные   пути
проходят под дорогой. Образуется короткий туннель, с обеих  сторон  которого
выбиты ниши, предназначенные для дорожных рабочих.
   Толстый, который присоединился ко мне, спрашивает, что я  ищу,  я  говорю
ему о пропаже косметички. Мы обследуем еще двести метров  путей:  ноль,  нет
больше косметички, как нет монет в Министерстве финансов. Она испарилась.
   - Стой, глянь, что я нашел! - говорит Берю, наклоняясь. Он показывает мне
мужскую перчатку из безусого пекари. Совсем  новенькую  перчатку.  Эта  вещь
лежала не на рельсах, а перед одной из ниш,  выдолбленных  в  бетонированной
арматуре автодорожного моста.
   Задумчивый, я засовываю ее поглубже в карман. Мы снова  присоединяемся  к
группе пассажиров. Начальник поезда ушел за брезентом, чтобы  прикрыть  труп
маленькой Клер.
   - У тебя расстроенный вид! - говорит Толстый.
   - Есть от чего, а?
   - Думаешь?
   Сам он всегда хватает удачу за хвост, потому что так ее легче таскать  за
собой.
   Берю сохраняет расположение духа независимо от  того,  что  перед  ним  -
растерзанный труп малышки или антрекот из торговки вином.
   Чихал он на  свою  судьбу  двуногого  смертного.  Не  принимайте  это  за
философскую черту. К тому же философия - это искусство усложнять себе  жизнь
в поисках ее простоты. На самом деле настоящая философия - это  глупость.  С
этой точки зрения Толстый - законченный философ; он может видеть насквозь...
   - Я знаю, что у тебя в башке, Сан-А,- объявляет он, а  его  хитрый  видон
напоминает деревенский чугунок.
   - Неужели?
   - Да. Ты говоришь себе, что малышку сбросили с поезда, так? Ты не  веришь
в ее идиотское падение?
   - Что-то в этом роде.
   - И ты прав,-допускает Пухлый,-потому что, скажу тебе,  среди  бела  дня,
даже  если  ты  так  близорук,  что   говоришь   генералу:   "Добрый   день,
мадемуазель", невозможно принять дверь вагона за дверь  сортира.  Все  равно
видно, что она застеклена и сияет от солнца...
   - Есть свидетель,- говорю  я.-  Мужик,  который  решил  заняться  тяжелой
атлетикой со стоп-краном в моем купе.
   -  Почему  в  твоем?  -  настаивает  Берю,  который   хоть   и   обладает
низкочастотными мозгами, но в случае надобности умеет по крайней мере с ними
обращаться.
   Я поднимаю бровь.
   А правда, почему в моем?
   - Случайность,- говорю я  все  же.-  Этот  парень  находился  в  коридоре
напротив моей двери. Он влетел в ближайшее купе, логично, а?
   - Ладно, а ты уверен, что  в  ту  минуту,  когда  малышка  начала  рубать
щебенку, этот хрен стоял перед твоим купе?
   Я свистаю наверх все мои воспоминания.  Вымуштрованные,  они  являются  и
выстраиваются в ряд, как сказал бы Шарпини.
   Да, пятидесятилетний как раз стоял в коридоре. В тот момент,  когда  Клер
выходила, я заметил, что он курил сигарету около моей двери, и готов держать
пари на что хотите и еще что-нибудь, что он не двинулся с места до того, как
совершил набег на мои ходули.
   - Я в этом уверен.
   - Одно предположение,-  говорит  Толстомясый,-  а  может,  кто-то  другой
отправил девушку подышать свежим воздухом, а твой клиент в это  время  стоял
на стреме?
   - Определенно,- вздыхаю я,- он тебе не нравится. Зачем ему  было  дергать
стоп-кран в таком случае? Ему достаточно было промолчать...
   Берю застегивает последнюю оставшуюся в живых пуговицу на штанах, которые
расстегнулись во время его шального перехода.
   - Сегодня утром, дружище, тебя просто разыграли! Пошевели  мозгами:  если
бы девочка исчезла  и  ее  останки  нашли  потом,  следствие  могло  принять
гипотезу убийства. Тогда как здесь какой-то придурок, который все время  был
у тебя на глазах, заявляется и орет,  что  он  только  что  стал  свидетелем
несчастного случая, у тебя нет оснований не верить ему. И  все  решают,  что
это был несчастный случай!
   Я останавливаюсь. Мы стоим  рядом  с  почтовым  вагоном,  в  котором  оба
пететиста закусывают в полной безмятежности.
   - Что  там  за  шум?  -  спрашивает  один  из  них,  рот  которого  набит
колбасятиной.
   - Мой тебе совет, прежде чем идти туда глазеть, набей как следует брюхо,-
говорит Берю,- иначе тебе понадобится  бычья  доза  кисляка,  чтобы  вернуть
аппетит.
   - Послушай, Толстый,- бормочу я,- ты сегодня в ослепительной форме.  Тебя
что, накачали витаминами? То, что ты мне выложил по  поводу  незнакомца,  не
так глупо... Пойдем возьмем интервью у этого мсье.
   Воспоминания о  "Мерседесе",  который  среди  бела  дня  подавал  сигналы
фарами, заставляют меня поверить в то, что своим  нюхом  Берю  верно  почуял
дичь. Эта деталь, как и национальный заем, не лишена интереса.
   Я влезаю в свой вагон и впустую меряю его шагами во всю длину, так  и  не
найдя моего пятидесятилетнего. Я пробегаю через  весь  состав,  потом  вдоль
насыпи, где группы пассажиров обсуждают случившееся: ни шиша.
   - Видишь,- злорадствует Толстый.- Твой дружок пошел погулять. Кстати, как
хоть он выглядел?
   Я описываю его. Не успеваю начать, как Берю останавливает меня.
   - На нем были штаны из габардина, подстриженные снизу, и серая поношенная
куртка из велюра, так?
   - Да.
   - Ну вот, старик, слушай, что я тебе скажу, я заметил этого хмыря  еще  в
Панаме. Он стоял у зала ожидания, в котором ты был, и, похоже,  наблюдал  за
тем, что происходило внутри.
   - 0'кей! Забирай малышкин сундук и мой,- говорю я.- Мы остаемся.
   - И что ты будешь делать на шпалах в этой глуши?
   - Действовать! - отрезаю я.
   - Кое для кого  спектакль  закончился  после  первого  действия,-  острит
Толстый.
   Глава II
   Что называется, пойти проветриться
   - Эй, там! Куда вы претесь?  -  ревет  начальник  поезда.  Он  собирается
исполнить  для  нас   концерт   Генделя   для   тяжелых   мотоциклов,   этот
жеденачальник. Видно, возомнил о себе невесть что, с тех пор как уронил одну
из своих пассажирок.
   Чтобы его успокоить, я целомудренно обнажаю удостоверение.
   - С этого надо было начинать,- брюзжит он.
   - Отправляйтесь дальше,- распоряжаюсь я.- На ближайшей  станции  сообщите
властям, а я пока займусь предварительным осмотром.
   Электровоз вещает общий сбор длинным свистком в два пальца, и, когда  все
занимают свои места, поезд трогается.
   Мы остаемся  на  насыпи  одни-одинешеньки:  Берю,  я  и  два  чемодана  -
бесхитростная картина.
   - Ну и что мы будем делать  в  этой  дыре?  -  спрашивает  мой  напарник,
бесконечно далекий от прелестей пастушеской жизни.
   - Ты,- говорю я,- разобьешь лагерь возле тела барышни.
   - Зачем?
   - Будешь отгонять мух, пока не налетят слепни из жандармерии.
   - А ты?
   - За меня не беспокойся!
   Я карабкаюсь по откосу и выхожу на автостраду,  которая  проходит  совсем
рядом.  Отсюда  я  замечаю  славного  выродка,  который  трусит  из   глубин
вспаханных земель верхом на тракторе.
   Он видел, как остановился поезд, и,  догадавшись,  что  произошло  что-то
необычное, бросил землю-кормилицу, чтобы разнюхать, в чем тут дело.
   Это порядочный уродец тридцати лет, но выглядит он вдвое старше, бикоз оф
пяти литров кальвадоса, которые засасывает ежедневно. У него больше  нет  ни
перьев на тыкве, ни  клыков  в  пасти,  в  нем  вообще  не  осталось  ничего
человеческого. Буркалы лезут из витрины, а шнобель такой красный, что, перед
тем как идти на похороны, его необходимо начищать кремом Черный Лев.
   -  Чего  это  тут  такое?  -  осведомился  он  голосом,  тарахтящим,  как
шарикоподшипник.
   - Поезд,- информирую я со знанием дела.
   - Но он же того, тю-тю,- возражает наш разумный сеятель злаков.
   - Да, раздавив предварительно кое-кого своими смертоносными колесами.
   - Вот б...! - сочувствует механизированный хлебороб.
   - Вы это сами видите. Послушайте, дорогой мой, не заметили ли  вы,  чтобы
одновременно с поездом здесь останавливалась машина?
   - Ну да.
   - Какая это была машина?
   - Серая, с брезентовым верхом.
   "Мерседес", перевожу я про себя, так как бегло говорю по-сельски,  видно,
в прошлой жизни я был петушком на навозной куче.
   - Точно,- кокетничает целинник.- "Мерседес-190"!  От  удивления  я  теряю
способность  соображать.   Забавно,   потрошитель   равнин   разбирается   в
иностранных легковушках.
   - Не видели ли вы одного пассажира, который спустился бы с насыпи  и  сел
бы в этот "Мерседес"? - спрашиваю я.- Седого бы месье в велюровой  куртке  и
галстуке?
   - Я  видел  двух  пассажиров,  которые  бы  спустились  с  насыпи,-  дает
исчерпывающий ответ последователь Пармантье1,-того, о котором вы болтаете, и
еще одного, молодого, в дождевике и воскресном картузе.
   Тысяча против десяти за Берюрье,  ребята.  Толстый,  человек  благородной
наружности и плебейского вида, точно восстановил картину трагедии.  Юноша  в
картузе выбросил Клер. Пятидесятилетний исполнил для  меня  свой  номер,  и,
пока я мерил шагами железнодорожную насыпь в поисках малышки, эти два  месье
воспользовались общим возбуждением для того,  чтобы  скромно  удалиться.  Их
ждал автомобиль.
   И  этот  автомобиль  во  время  пути  подавал  сигналы,   чтобы   указать
нападавшим, что поезд приближается к намеченному месту.  Уверен,  что  очень
скоро мне самому придется здорово попахать.
   - В каком направлении ушла  машина?  Прокладчик  борозд  описывает  рукой
движение, которое может вызвать в памяти центрифугу стиральной машины.
   - Развернулась. А потом фьюить туда. Туда означает - в сторону Панамы.
   - Спасибо.
   С мрачным от мыслей челом я возвращаюсь к Берюрье и закрепляю его  триумф
рассказом о свидетельских показаниях деревенского пентюха.
   Жиртрест качает апоплексическим рылом.
   - Я чуял это,- говорит он с достоинством. Таков он, Берю, всегда  сдержан
и строг в сложных ситуациях.
   - Все это очень печально,- продолжает он,  указывая  на  брезент.-  Милая
несчастная куколка! Она напомнила мне одну артистутку,  которую  я  видел  в
одной театральной пьесе. Как ее  звали,  я  не  помню,  а  пьеса  называлась
"Причуда Альфреда" де Мюссе. По названию я вообразил, что  это  должно  быть
смешно. И что ты думаешь, вляпался в такую  тягомотину.  Бабы  болтали,  как
дамочки из высшего света,  которые  стараются  запудрить  тебе  мозги.  Нет,
все-таки я предпочитаю киношку. Слышишь, позавчера я видел Брюта Ланкастрата
в одном фильме, ну вот играет, не оторвешься.
   Так как ситуация не располагает  к  театральным  воспоминаниям,  я  кладу
конец его умствованиям.
   - Мне не дает покоя,- признаюсь я,- эта перчатка под мостом... Она  может
означать, что  был  кто-то  еще,  кто  поджидал,  схоронившись  в  одном  из
углублений.
   - Да нет же! Это перчатка парня, который толкнул девушку. Она ухватилась,
чтобы удержаться, и перчатка этого типа осталась в ее пятерне.
   - Толстый, у тебя на все есть ответ.
   - Тебе не кажется, что мы теряем время рядом с мадемуазель? - беспокоится
Берю.- Пока  мы  здесь  изображаем  похоронную  команду,  эти  скоты  успеют
спрятаться в укромном местечке.
   - Бог с ними! - говорю я.- Это не последняя наша встреча. Мир тесен.
   Изрекая эти вещие слова, я обследую чемодан покойницы. Вот нижнее  белье,
от которого при других  обстоятельствах  накалилась  бы  моя  спинномозговая
спираль,  вот  легкие  душистые,  как  весенний  букет,  платья,  а  вот   в
приплюснутом кармашке и дамская сумочка.
   Я открываю ридикюль, чтобы сделать инвентаризацию. В нем  560  франков  с
мелочью, удостоверение на имя Клер Пертюис и еще одно на имя  Эммы  Боу.  На
обоих одна и та же фотография - фотография погибшей;  уверяю  вас,  что  это
многовато для одной.
   Кроме  этих  документов,  я   обнаруживаю   классические   принадлежности
путешествующей красотки: губную помаду, кисточку для век, пилку для  ногтей,
тональный крем и т. д.
   Я  кладу  сумочку  в  чемодан,  предварительно   сунув   в   карман   оба
удостоверения, неожиданно выплывшие на свет.
   - Твоя нана не была католичкой,- замечает Толстый.
   - А если бы  и  была,  я  все  равно  не  стал  бы  строить  из  себя  ее
ангела-хранителя,- отвечаю я, и мой ответ звучит анахронизмом.
   Прибытие   коляски   национальной   жандармерии   кладет   конец    этому
теологическому спору. Следует презентация господ жандармов. Мы  болтаем,  мы
вырабатываем единый план сельской компании, в полной  глухомани  действовать
иначе просто  невозможно,  и  толстокожие  гвардейцы  закона  увозят  нас  к
ближайшей деревеньке, где мы нанимаем тачку до Парижа.
   Часом позже мы выгружаем наши бренные тела  у  Старика.  Внутри  он  весь
кипит, наш босс.
   - Я удивлен, Сан-Антонио,- холодно говорит он  мне.-  Я  доверил  девушку
вашему присмотру, вам двоим, и вам удается ее...
   В этом он прав. Я должен был беречь эту Клер-Боу как зеницу ока. Если  бы
я следовал за ней по пятам на цыпочках, эти два коридорных зуава не  посмели
бы действовать. Тут только одна загвоздка! Когда охмуряешь  красотку  такого
калибра, и в голову не приходит сопровождать ее в туалет. Во  всяком  случае
без ее на то разрешения.
   - Признаю, патрон,- убедительно соглашаюсь я,- вы можете ругать  меня,  я
заслужил это.
   Деду всегда надо уступать, это утешает лохматого. Он снова обретает покой
и ясность ума.
   - Словом, я надеюсь, что вы возьмете реванш,- любезно продолжает он.-  Вы
ведь не тот человек, которому ставят мат, Сан-Антонио.
   Я воздерживаюсь, чтобы не ответить ему, что сам я скорее шах,  окруженный
гаремом. От каламбуров у Старика волосы встают дыбом, а их у него не больше,
чем на стеклянной крыше Большого Дворца.
   -  В  конце  концов,-  продолжает  он,-  эта  девушка  служила  нам  лишь
путеводной нитью. Она вела от  Зекзака  к  неизвестному.  К  тому  же,  этот
неизвестный начинает вырисовываться: вы уже засекли  седовласого  мужчину  и
"Мерседес"...
   - Плюс второе удостоверение девушки,-очень кстати напоминаю я.
   - Оно могло быть и первым,  а  не  вторым,-  многозначительно  произносит
великий патрон.
   - Точно так,-  бросает  наобум  Берю,  который  до  этого  спал  на  краю
письменного стола.
   Для приличия он начинает крутить в руках массивную  чернильницу  Старика.
Натюрлих, ему удается окунуть в эту необычную кропильницу два  пальца.  Босс
поражает его в упор взглядом, содержащим такой заряд электрахчества, который
ГЭС Донзер вырабатывает за год.
   Берю противопоставляет ему ангельскую улыбочку и вытирает о галстук  свои
испачканные обрубки.
   - Не могу вас более  задерживать,-  с  нажимом  говорит  Старик,  потирая
гладкий, как задница, высокий череп.- Нельзя терять  ни  минуты,  принимайте
все необходимые меры.
   - Разумеется, господин директор. Мы выходим.
   На лестнице Толстый показывает мне свои в пятнах чернил сосиски.
   - Тому, кто захотел бы снять мои цыганские отпечатки пальцев, не пришлось
бы долго возиться,- острит он.
   Глава III
   Что называется, заглянуть в досье
   Я нахожу Матиаса в картотеке, где он режется в белот с незабвенным  Пино.
Почтенная Развалина как раз объявляет  пятьдесят  в  твердой  валюте,  когда
объявляюсь я.
   - Ты кстати! -заявляет Пинюш, отрывая катышек швейцарского сыра от  своих
ободранных усов.- Сейчас будешь присутствовать при самом крупном поражении в
истории белота.