ю трубку и прошу  телефонистку  просветить  меня  по  поводу
стоимости невинной шалости Берю. Делаю это из  чистого  любопытства-ведь  не
могу же я унизить нашу гостеприимную хозяйку тем, что е„ гости  сами  станут
оплачивать переговоры. Малышка из П.Т.Т.1 вносит  ясность,  я  перевожу  эту
сумму во франки и невольно присвистываю.
   - Что, дороговато?-беспокоится Толстяк.
   - Один миллион восемьдесят пять тысяч старых франков,-говоря я.-Вечеринка
начинает дорого обходиться нашей дорогой хозяйке.
   - Тем лучше,-бурчит Толстяк-Что, если мы смоемся отсюда?
   - Подожди, мне нужно показать конверт старому профессору.
   - Почему ты не попросил прочитать его раньше?
   - Маленькая хитрость, я хотел, чтобы он сделал это под кайфом.
   Мы окончательно возвращаемся в зал, где события начинают принимать  более
пристойный оборот.
   Барбара заявляет, что довольно хлестать виски, и пробил час шампанского.
   - Ойахи! Ойахи!-радостно вопит профессор, который пьян, как  ханыта  Жан.
Он фамильярно хватает меня за руку.
   - Франция прекрасна!-изливает он мне свою душу.
   Затем закрывает глаза и декламирует:
   - Граффити ништяки окаки, как говорится в одной нашей пословице.  Правда,
поразительно, мой дорогой?
   -  Сногсшибательно,-подтверждаю  я.-Как  удар  молнии.  Кстати,  о  ваших
пословицах, дорогой профессор. Что вы думаете по поводу вот этой штуки?
   И ваш Сан-Антонио распахивает свой лопатник,  достает  оттуда  конверт  и
протягивает его Ямамототвердолобо.
   -  А!  Это  та  самая  штучка,  о  которой   ты   говорил   мне   сегодня
утром?-бормочет Рульт- Представьте себе, профессор, что...
   Он не успевает закончить фразу. Гладя на конверт,  ученый  зеленеет,  что
довольно редко происходит с японцами, так как такое изменение цвета является
прерогативой китайцев. Он бросает его точно так же,  как  это  сделал  утром
книготорговец  и  трижды  выкрикивает  слово,  напоминающее  вопль  ушастого
тюленя, которому  прищемили  хвост  дверцей  самосвала.  Мы  остолбеваем  от
удивления.  Даже  филиппинский  тенор  резко   замолкает.   Папаша   Хилджон
распахивает свои пьяные сонные брызги, а Барбара стряхивает ладонь Рульта со
своей задней сцены.
   - Видите,- шепчу я,- начинается... Я наклоняюсь, чтобы  поднять  конверт,
но в тот миг,  когда  я  дотрагиваюсь  до  него,  Ямамототвердолобо  хватает
серебренный канделябр и, повторяя свой вопль, наносит ужасный удар  по  моей
руке.
   Наступает мой черед брать  передышку.  Эта  старая  морщинистая  задница,
наверное, сломала мне с полдесятка пальцев на правой руке.  Профессор  снова
поднимает канделябр и собирается двинуть им меня по кубышке. Но мой  дружище
Берю уберегает меня от трещины кумпола, своевременно  метнув  свой  бокал  с
шампанским в  гнусную  рожу  старой  макаки.  Папаша-желтоморд  роняет  свой
канделябр и прямиком бежит к открытому окну, из которого  сигает  головой  в
городской асфальт, прежде чем у нас успевает сработать  хоть  одна  мозговая
клетка, чтобы помешать ему сделать это. Барбара кусает  себе  локти.  Папаша
Хилджон,  незадолго  до  того  распахнувший   свои   шкеты,   спрашивает   с
любопытством в голосе:
   - Эй, Барбара, my dear!1 Мы на каком этаже?
   - На седьмом,- уточняет Рульт.
   - О.К., thank you,- вздыхает Хилджон, засыпая,- Poor old beans2
   Продолжая потирать свою ноющую руку, я подхожу к окну. Там внизу, в самом
низу улицы, зеваки окружают расплющенное тело. Они задирают головы вверх...
   - Сейчас примчатся легавые-говорит Толстяк.- Ты не думаешь, что нам лучше
смотаться отсюда?
   Это он хорошо заметил, и я полностью одобряю его осторожность. Опыта  ему
не занимать, он знает, что "береженого Бог  бережет",  ну,  а  Бог  надежнее
японской полиции. Я отвожу Рульта в сторонку:
   - Очень жаль, старина. Но мне бы  не  хотелось  иметь  дело  с  японскими
собратьями. Попытайтесь сами уладить это дело.
   - Можете положиться на меня. Смывайтесь через черный ход! Он идет,  чтобы
поднять конверт. Инцидент действует на всех отрезвляюще. Нас слеганца мутит,
а котелки вибрируют от напряжения.
   - Можете доверить мне его,-говорит Рульт, помахивая конвертом.- Это штука
действует, как динамит. Я свяжусь с французскими учеными, может быть, они...
   - О кей. Но будьте осторожны с ним. Завтра созвонимся, идет?
   - Идет!
   Толстяк уже приподнял подол своего кимоно и порхает к выходу, как  звезда
балета, сорвавшая восторженные аплодисменты публики.
   Мы  мылимся  через  четыре  ступеньки  вниз  по  служебной  лестнице   и,
очутившись на улице, замечаем; что на миг  опередили  машину,  нашпигованную
легавыми. Пусть разбираются без нас. Ну а мы, решив воспользоваться вечерней
прохладой для того, чтобы освежить и проветрить мозги, пешком возвращаемся в
свою гостиницу.
   - Это, в натуре, что-то невероятное! - восклицает Бе-Рхю-Рье.-За всю свою
собачью жизнь легавого не встречал ничего подобного! Никогда!
   С  опущенными  под  бременем  постоянной  загадки   плечами   и   зеленым
огнедышащим драконом на кимоно. Толстяк здорово смахивает со спины на  мешок
взрывчатки, мирно бороздящий многолюдные улицы вечернего Токио.
   Глава 8
   Ну и ну,-вздыхает Толстяк, благополучно миновав вращающуюся  дверь  нашей
гостиницы- смело можно сказать, что на нашу долю выпал насыщенный  денек!-Он
начинает перечислять:
   -Старый книжный червь, который распорол себе брюхо; двое легавых, которым
мы расквасили афиши; попойка, во время которой я чуть было не  развелся,  и,
наконец, этот чокнутый бабай, сиганувший  в  окно  после  неудачной  попытки
замочить тебя. С этими япошками не соскучишься!
   Мы пожимаем друг другу лапы  в  коридоре  и  заныриваем  в  свои  номера.
Включив свет, я вздрагиваю: в моей комнатухе все перевернуто вверх дном.  Во
время моего отсутствия кто-то добросовестно провел шмон. Матрас валяется  на
полу. Ящики тщательно выпотрошены, также, как и чемодан. Я не успеваю толком
рассмотреть царящий в моем номере бардак, как ко мне вламывается  негодующий
Толстяк в развевающемся кимоно.
   - Праздник  продолжается!  -  ревет  он.-  Зайди-ка  взглянуть,  что  они
вычудили в моей избе!1
   - Не стоит,-говорю я,-мне достаточно и своей.
   Он обводит взглядом мой катаклизм и трясет  башкой  смертельно  уставшего
гладиатора.
   - Понимаешь, Сан-А, я чувствую, что мы сунули нос не в свое дело, да  еще
в чужом болоте. Нам нечего ловить в этой стране. Здесь совсем другие люди и,
вообще, здесь все не по-людски. У меня уже башка идет кругом!
   Я  колеблюсь  по  поводу  того,  стоит  ли  мне  сообщать  об   инциденте
администрации. Хорошенько подумав, я  отказываюсь  от  этой  затеи.  Хозяева
гостиницы обратятся за помощью в полицию, а мне это  вовсе  не  надо.  Мы  с
проклятиями начинаем наводить порядок.
   - Как ты думаешь, что искала у нас та паскудина?
   - Наверное, конверт...
   - Ты так думаешь?
   - Не вижу другой причины.
   Толстяк, уперев руки в боки, застывает в центре комнаты.
   - Нужно все-таки выяснить, что же нацарапано на этом  чертовом  конверте,
верно?
   - Да, надо. Но тот, кто может прочитать адрес, сам охотится за  ним.  Так
что мы попали в порочный круг, приятель.
   - Если уж речь зашла о пороках, согласись, Сан-А, что эта Барбара-лакомый
кусочек.
   - Если проглотить сразу, то да; но его не стоит долго смаковать.
   - Ты хочешь сказать, что она не первой свежести?
   -  И  даже  не  второй.  Толстяк.  Тебе  будет  намного  лучше  со  своей
кашалотихой. А эта рыжуха похожа на раскаленный паяльник, о который  недолго
обжечь пальцы.
   После этого разговора мы идем  на  боковую.  Но  мне  не  спится.  Я  уже
нахожусь на грани того, чтобы пойти сдаваться в бюро находок,  когда  мне  в
голову приходит другая мысль. Я  снимаю  трубку  и  набираю  номер  баламута
Рульта.
   На том конце долго не снимают трубку. Я задаюсь вопросом, не  остался  ли
он на ночь в парфюмерных объятиях неутомимой мисс Ловикайфмен, но нет. В мою
ушную раковину через трубку вливается густой, как жидкая смола, бас:
   - Да?
   - Это Сан-А!
   Наверное, мое имя заставляет его встряхнуться.
   - А! Подождите секунду,  мне  требуется  глоток  дезинфицирующего,  чтобы
проснуться.
   Бутылка виски, наверное, находится у него под рукой, так как мой слух без
труда улавливает характерное бульканье.
   - Готово, Сан-Антонио, слушаю Вас.
   - Разве мы больше не на "ты"?
   - Если ты так хочешь, почему бы нет! - говорит  Рульт.-Тебе  не  кажется,
что старый краб здорово выбил всех из колеи своей дурацкой шуткой?
   - Как там утряслось с легавыми?
   -  Неплохо.  Им  сказали,  что  с  Ямомототвердолобо  случился  сердечный
приступ, он подошел к окну глотнуть свежего  воздуха,  сильно  наклонился  и
нырнул головой в асфальт.
   - Их устроила эта версия?
   - Вполне. Мы ведь здесь уважаемые люди, старина, нам привыкли  верить  на
слово.
   - Конверт до сих пор у тебя?
   - А как же, он лежит в  сейфе.  Я  собираюсь  завтра  показать  его  сиру
Приз-Парти, знаменитому англичанину, который поселился в Японии сразу  после
войны, чтобы заниматься  исследованием  старо  японских  языков  со  времени
становления шоконата.
   - Ладно. Я хочу еще  кое-что  спросить  у  тебя  о  старикане-профессоре.
Помнишь, перед тем как прийти в транс, он что-то  выкрикнул  по-японски?  Ты
понял, что он хотел сказать?
   - Это было проклятие.
   - И только?
   - А разве этого тебе мало?!
   - Что ты думаешь как  знаток  местных  нравов,  чем  может  быть  вызвана
подобная реакция у японца?
   - Это наверняка что-то связанное с религией, но к этому, увы, мне  нечего
добавить.
   Он зевает, как  мясник,  которого  крупно  подвели  с  поставкой  свежего
товара.
   - Сейчас оставлю тебя в покое,-извиняюсь я.
   - Отличная мысль! Как тебе моя обворожительная американка?
   - Немного шебутная по периферии, но в остальном очень милая.
   - Правда, гостеприимная?
   - Скорее, она предпочитает самообслуживание!
   Он смеется.
   - Мне нравятся такие кадры.  Они  упрощают  жизнь  настоящим  мужчинам  и
помогают решить физиологические проблемы.
   Я прощаюсь с ним и отключаюсь на полдюжины часов, в течение  которых  мне
снится, как искореженный профессор Ямамототвердолобо падает  с  неба,  вопя:
"Будьте вы прокляты!"
   ***
   На следующее утро, когда мы спускаемся в холл, портье показывает  нам  на
двух типов, сидящих рядом с выходом. Вышеуказанные месье встают и подходят к
нам. Они среднего роста, в серых  костюмах  и  черных  соломенных  шляпах  в
американском стиле. Оба - японцы, и у обоих на круглых лицах написано  такое
же радушие, как у сонного мужика, который с тяжелой похмелюги скрутил  козью
ножку из последней трешки1
   Я смотрю на них без особой радости, предчувствую, что  они  доставят  нам
немало хлопот.
   - Полиция,-бросает один из них по-французски,- следуйте за нами!
   Берюрье смотрит на меня понурым, как уши таксы взглядом.
   - Тут афиняне афигенели, персы оперстенели,  сатрапы  сотрапезднулись,  а
крестоносцы хряпнулись крестцами и остались с носом! - выдает Берю.
   Что в переводе на разговорный язык означает:
   - Нас хотят повязать, надо рвать когти!
   Но я утихомириваю его  взглядом.  Не  можем  же  мы  устроить  ковбойскую
разборку  прямо  в  вестибюле  гостиницы!  Тем  более,   что   можно   смело
рассчитывать на поддержку нашего посольства.
   - В чем дело? - спрашиваю я.
   - Узнаете позже,- отрезает легавый.
   Мы не настаиваем и выходим в сопровождении двух ангелов-хранителей.
   - В Японии полицейских тоже называют легавыми?- интересуется Толстяк.
   - Не знаю.
   - Их скорее всего называют здесь утятами.
   - Почему?
   - Да потому, что они желтые! Это же ясно, как божий день!
   Как  видите,  мой  Толстяк  весьма  и  весьма  любознателен  и  не  менее
наблюдателен, как сказал бы мой знакомый наблюдатель со стороны  двух  нулей
H2.
   Нас усаживают в большой черный автомобиль. За рулем  сидит  один  тип.  Я
узнаю его по желчному взгляду в мой адрес - это шофер  той  самой  тачки,  у
которой мы вчера прокололи шины. У  меня  возникает  предположение,  что  мы
можем испытывать определенные трудности с интерпретацией  своего  вчерашнего
поведения по отношению к японским коллегам.
   Телега пускается с места в карьер. Мы сидим  сзади  с  одним  из  "утят".
Другой сидит рядом с водителем, но держится начеку и не спускает с нас узких
и пристальных глаз.
   Наша лайба черной грозой пешеходов врезается в дорожный  поток.  Какое-то
время мы шлифуем по центру города, and after1 выкатываемся в  пригород.  Так
как  эта  дорога  ведет  в  Кавазаки,  я  решаю,  что  нас  везут  на  место
преступления.
   Но на этот раз (единственный и неповторимый)  Сан-Антонио  ошибается.  Мы
проезжаем через Кавазаки, почти не снижая скорости. Что это значит?
   - Слушай, Сан-А,- бормочет  его  Невежество,-по  этой  дороге  мы  сможем
доехать до Франции?
   - Ну, ты даешь! Япония расположена на архипелаге!
   - А что это такое?
   - Группа островов.
   Я обращаюсь к японцу, говорящему по-французски:
   - Куда вы везете нас?
   - В Йокогаму!
   - Зачем?
   - Увидите сами!
   Знаете ли, ну а если не знаете, то сейчас узнаете,  ваш  Сан-А  не  может
выносить, когда с ним разговаривают таким тоном.
   - Помилуйте, уважаемый,- рявкаю я,- не забывайте, что вы  имеете  дело  с
иностранным гражданином. Мне не нравятся ваши манеры  и  вы  можете  за  них
поплатиться. Вместо ответа он безмятежно улыбается.
   - Послушайте,-настаиваю я, разъяряясь, как  бенгальский  тигр,  к  хвосту
которого привязали улей.
   -Во Франции, для того, чтобы кого-то задержать, требуется ордер на арест,
надеюсь, что у вас он тоже имеется?
   Второй тип преспокойно достает из кармана мятую  бумаженцию,  испещренную
иероглифами.
   - В последнем параграфе, допущена орфографическая ошибка,-улыбаюсь я.
   При этом я не замечаю, что мой японский сосед по заднему сиденью  коротко
бьет меня ребром ладони  по  шее.  Можно  подумать,  что  у  меня  случилось
короткое  кровозамыкание  спинного  мозга  с  расширением   верхней   правой
диафрагмы, прогрессирующим выделением мокроты дифференциального  компрессора
и атрофия яремной вены  с  последующим  смещением  соединительного  хряща  в
результате разрушительного подземного толчка.
   Мне не хватает воздуха. Я  распахнул  свой  хлебальник  на  ширину  ворот
Вестминстерского аббатства в день коронации,  и  несмотря  на  это  не  могу
поймать ни одной частички кислорода для своих легких.  Мне  кажется,  что  я
вот-вот откину копыта. Как вы думаете, сколько лет человек может прожить без
воздуха?
   Берю пытается отомстить за меня. Я вижу, как он вцепляется в глотку моего
обидчика, но в это время второй хмырь с  переднего  сиденья  награждает  его
ударом короткой резиновой дубинки по  чану.  Берю  издает  вздох  экстаза  и
сползает с сиденья. В свою очередь,  я  тоже  получаю  добавку  на  ходу  от
реальности. Бац! И я ныряю в небытие.  Мы  превращаемся  в  две  неподвижные
груды тряпья, сваленные в салоне машины, которая, не сбавляя хода, мчит  нас
в неведомое.
   Глава 9
   "По-о-о бескрайним водам синим,
   Где звезды блещут на волнах,
   Поплыву вдво-оем я с милой..."
   - Эй, Берю!
   Мы уже не в машине, а в какой-то голой комнатухе, куда  едва  пробивается
свет через круглое слуховое окошко. Я связан, также как и Берю (который даже
скорее весь перевязан), и лежу на полу  рядом  с  ним.  Мой  соотечественник
находится в сидячем положении и,  грустно  склонив  голову  на  грудь,  поет
тоскливым протяжным голосом, созерцая концы своих пут.
   - Берю!
   Мой друг умолкает,  поднимает  голову  и  смотрит  на  меня  опустошенным
взглядом. Он выглядит очень усталым.
   - Что вы сказали, месье?-лепечет он.
   У меня возникает подозрение, что от удара шутильником по чану его  бедные
мозги превратились в майонез. Он добавляет:
   - Мы случайно не встречались в Касабланке?
   - Послушай, Берю...
   - Я весь внимание!
   -Я никогда не был в Касабланке!
   - Я тоже. Тогда это была, наверное, пара других типов.......
   Он полностью теряет ко мне интерес, роняет на грудь  башку  и  затягивает
неоконченную песню:
   "Поплыву вдво-оем я с милой
   На ночных капризных парусах."
   Мне становится не по себе видеть его в таком состоянии. Вам  не  кажется,
что у бедолаги Берю поехала крыша?  Впору  передать  несчастного  на  поруки
Берте, чтобы она выгуляла его в кресле-каталке по Булонскому  лесу,  или  же
отправить проветриться на русской тройке с бубенцами по заснеженным  степным
просторам.
   - Эй, Толстяк, возьми себя в руки!
   Но я не успеваю надоесть ему. Пол, на котором покоится  мое  тело,  вдруг
уходит из-под моей спины. В тот же момент  брызги  пены  залепляют  слуховое
окошко, которое на деле оказывается иллюминатором каюты.  Ошибка  исключена:
подсознание Толстяка догадалось об этом - мы находимся в открытом море,  вот
почему он затянул "Синие волны".
   - Берю, соберись с мыслями, чувак, а то тебя дисквалифицируют.
   Он мычит, жужжит, урчит, чихает и, наконец,  вновь  поднимает  башку.  Он
смотрит на меня, видит, узнает, улыбается и радостно говорит:
   - Привет, чувак! Я неплохо вздремнул. Какова наша утренняя программа?
   - Можно начать с посещения замка Иф,- вздыхаю я.
   - Чего это тебе вдруг вздумалось? Я ничего не отвечаю.  Он  осматривается
по сторонам, морщит лоб мыслителя и бормочет:
   - А, собственно говоря, где мы, Сан-А?
   - Вопрос, конечно, интересный!
   - Да ты ведь связан!
   - Почти так же крепко, как и ты.
   - Неужели и я тоже?!
   - Я уже, кажется, сказал тебе об этом.
   - Вот же, черт возьми! Я начинаю  припоминать:  легавые!  Как  этим  псам
удалось отключить нас?
   - Вряд ли это были легавые.
   - Ты так думаешь?
   - Да. Вчерашние наши знакомые тоже не были ими.
   Тут, как в спектакле, распахивается дверь,  и  появляются  пятеро  типов.
Среди них-двое вчерашних "легашей" плюс  худой,  но  чрезвычайно  элегантный
старикашка с лицом пожилого ребенка. Вместо рта у него  щель  для  опускания
монет в копилку, вместо глаз-два кругляша для игры в  лото  и  два  лепестка
лотоса вместо ушей. Да,  чуть  было  не  забыл!  На  месте  шнобеля  у  него
красуется расплющенная картофелина.
   На нем очки в изящной золотой оправе,  костюм  цвета  морской  волны  без
всякой там соленой пены; седые волосы гладко зачесаны на пробор.  Попутно  я
замечаю,  что  четверо  других  всячески  выказывают  ему  знаки   (и   даже
основательно проросшие злаки) глубочайшего  почтения  (метров  двенадцать  в
глубину по моим самым скромным подсчетам).
   Кортеж приближается к нам  вплотную  и  останавливается,  как  вкопанный.
Сущий кошмар! Мне начинает казаться, что я преставился и  прямиком  попал  в
преисподнюю, где предо мною явились беспощадные судьи ареопага.
   Слово берет старикан. И делает он  это  на  французском,  правда,  весьма
сюсюкающем. После каждого  произнесенного  слова  штрик  высовывает  язык  и
облизывает место предполагаемых губ.
   - Месье,-говорит он,-для меня большая честь принять вас на своей яхте.
   - Ну и гостеприимство!- рычит Громила.- Развяжите нас, а то мы  не  можем
выразить вам нашу признательность. Старикашка продолжает:
   - Мне не хотелось бы причинять вам неприятности, ни злоупотреблять  вашим
драгоценным временем, поэтому я буду весьма признателен, если вы вернете мне
конверт.
   - Какой еще конверт?-притворно удивляюсь я.
   - Месье комиссар, вы должны прекрасно понимать, о чем  идет  речь.  -  Не
имею ни малейшего понятия! Старикан достает  из  кармана  ингалятор,  широко
распахивает свою копилочную щель и щедро опрыскивает себе н„бо.
   - У меня астма,-извиняется он, пряча свое оборудование.
   - Вам хорошо бы помог курс лечения на горном курорте Мон-Дор,- сочувствую
я.
   - Итак, где этот конверт?
   - Я не знаю...
   Он повышает голос:
   - Это конверт, который вы вытащили из кармана  покойного-нашего  дорогого
преданного д