не пригласил. Они, эти фараоны, -- все хамье и вообще.
     Я оставляю свое мнение при себе и бегом поднимаюсь по лестнице.
     Дверь  в  квартиру  Берюрье  широко  открыта,  на  лестничной  площадке
толпятся приглашенные: глухой на ухо сосед сверху; парикмахер  г-н  Альфред,
который долгое  время был  любовником  Берты Берюрье, с супругой;  маленькая
прислуга из галантерейной лавки и ее жених, какой-то военный; плюс ко  всем,
торговец углем и вином с нижнего этажа.
     Я присоединяюсь к группе и становлюсь очевидцем совершенно потрясающего
зрелища.
     Берю, в своем черном свадебном костюме (который уже  не застегивается),
в белых перчатках выпускника  полицейской  школы Сен-Сир -- на Золотой Горе,
стоит  в вестибюле  навытяжку, как  по стойке  "смирно", а  его домработница
объявляет шепелявым голосом о прибытии приглашенных.
     --  Гашпадин  Дюрандаль,  шашед  шверху! Кто-то  катапультирует  вперед
глухого соседа.  "Это вас", -- орут  ему в слуховую  трубку, чтобы он понял,
почему с ним так невежливо обошлись
     Тот входит в квартиру Берю, придерживая рукой свою слуховую подстанцию.
     Толстяк устремляется ему навстречу, протягивая для приветствия обе руки
одновременно. Растянутый в улыбке рот напоминает ломоть арбуза.
     --  Старина  Дюрандаль, --  журчит  он  осенним  ручейком, вытянув губы
трубочкой, как будто лакомясь рахат-лукумом, -- я вам много раз  признателен
за то, что вы соблаговолили оказать мне честь за удовольствие прийти  ко мне
в гости, чтобы пропустить пару стаканчиков.
     Он  стягивает перчатку с правой руки  и  пылко сдавливает  ему руку  --
настоящее рукопожатие для теленовостей "ГомонАктюалите".
     -- Уже гораздо лучше, спасибо, -- отвечает невпопад Дюрандаль.
     -- Рулите в столовую, там вас ждет буфет с закусками, -- вопят Берюрье.
     -- Я тоже не спешу, -- одобрительно говорит глухарь.
     -- Первая дверь налево, -- ревет вне себя Светский человек.
     --  Откровенность за откровенность, я тоже  ношу  на правой стороне, --
подтверждает Дюрандаль.
     Берю вот-вот хватит апоплексический удар.
     -- Надо освободить путь другим, старина, -- говорит он.
     И показывает рукой в сторону столовой. Затем с большой выразительностью
щелкает по кадыку указательным пальцем.
     На этот раз до глухого соседа доходит, и он удаляется в столовую.
     Белесая,   слегка   завитая,   бледная  и   страшненькая   одновременно
домработница торжественно объявляет:
     -- Гшпдин Альфред ш шупругой!
     Все  идет по  второму кругу.  Энергичные  жесты, изгиб спины, бархатный
взгляд  Берю делают его похожим на  президента III-й Республики.  Поэтому он
протягивает руку на уровне не выше своей ширинки.
     -- Дорогие  друзья,  --  взволнованно  произносит он. --  Чем  я  смогу
вознаградить вас за то, что вы ответили на мое приглашение!
     Он берет в свою лапу ручку супруга парикмахера.
     -- О! Нет,  нет, я  вам  раздроблю ваши пальчики, Зизет. Когда  мужчине
представляется случай облобызать такую  очаровательную особу, как  вы, он не
должен его упускать. Ты разрешаешь, Альфред?
     Его спаренный поцелуй кошачьим  мяуканьем нарушает тишину примолкнувшей
лестничной площадки.
     --  По  какому  случаю  эта  фиеста?  --  спрашивает парикмахерских дел
мастер.
     -- Я тебе все объясню потом.
     Супружеская пара исчезает в квартире.
     Наступает черед торговца  углем  и  вином.  Этот  лавочник даже не счел
нужным переодеться. Единственное,  что он  сделал  -- подобрал  подол своего
фартука. У него трехдневнаят  щетина, отвратного серо-свинцового цвета ворот
рубашки в засаленный до зеркального блеска обломанный козырек фуражки.
     -- Дорогой  Помпидош! -- восклицает хозяин квартиры. -- взять и бросить
свою стойку, это так любезно с вашей стороны, и так тронут.
     --  У кипятильника  для кофе  осталась  моя  баба,  -- успокаивает  его
трактирщик. -- В это время мы как раз варим кофе для, так сказать, кофейного
пива, не  лимонадом же  его  разбавлять. Я не смогу посидеть с вами -- мне с
минуты на минуту должны подвести продукты.
     Он роется в бездонном наживотном кармане фартука и извлекает бутылку.
     --  Если вы  позволите,  месье Берюрье, это --  нового урожая. Я сказал
себе, что это лучше, чем цветы!
     Нос Толстяка зашевелился.
     -- Какая прекрасная мысль, дорогой мой!
     Лавочник распечатывает флакон.
     -- Понюхайте, как пахнет, -- месье Берюрье.
     Толстый закрывает глаза.  Полный  экстаз,  причем натуральный. Нектар в
женском роде множественного числа! Он не может удержаться и делает глоток --
уровень  жидкости в сосуде катастрофически падает. Он  прищелкивает  языком,
чмокает,  упивается,   проникается  и  целиком  маринуется   в  этом  глотке
портвейна.
     -- Я не знаю, где вы его откопали, мсье Помпидош, -- заявляет он, -- но
это  натуральное. Какой букет! Сразу видно, что боженька не такой  сволочной
мужик, как думают некоторые.
     От такой похвалы у Помпидоша из-под кустистых бровей закапала влага.
     Передо мной остаются двое: пышная и чернявая прислуга  из галантерейной
лавки, такая  же незамысловатая, как и округлая  со всех сторон, и ее гусар,
веселый солдат здоровенного роста.
     -- Рад, что у вас сегодня увольнение, милок. Я бы пригубил вашу  ручку,
милочка, но, согласно моему пособию, в отношении девушек это запрещено.
     И тут он замечает меня. От изумления его физиономия вытягивается.
     -- Сан-А! Если бы я знал... Ах, ты, черт возьми!
     -- Итак,  мы устраиваем прием без своего непосредственного  начальника?
-- говорю я, стараясь придать своему липу обиженное выражение.
     Берю поворачивается к домработнице.
     -- Угостите гостей дринком. Марта.
     Затем,  подхватив  меня под руку  и  захлопнув  ударом каблука  дверь в
вестибюль, он шепотом произносит:
     -- Это пробный парадный обед, Сан-А, ты не обижайся. Я сказал себе, что
теория без практики ничего  не стоит,  ну и организовал прием, пока нет моей
Берты!
     Он отступает на шаг, чтобы я лучше разглядел его фрак.
     -- Что ты скажешь о моем платье?
     -- Потрясно, малыш!
     --  Признайся,  что  если бы я  сейчас стоял на крыльце замка  Людовика
Такого-то, меня могли бы принять за графа?
     -- Да-с! -- отвечаю я.
     Он качает своей красивой, в зеленых пятнышках головой.
     --  Что бы  там ни говорили,  но  по наружности все-таки судят.  Внутри
своего  черного сюртука я чувствую, как мне идет непринужденность. Заруливай
ко мне, не пожалеешь.
     Я вхожу в столовую и действительно ни о чем не жалею! Он раздвинул свой
обеденный стал, придвинул его  вплотную к стене и накрыл старыми газетами. И
уставил его закусками собственного сочинения.
     Портвейн для мужчин, игристый  сидр для дам! Колбаса с  чесноком!  Филе
селедки!  Бутерброды  с  камамбером,  с  ломтями  хлеба   толще  телефонного
справочника (Парижа и его пригородов )!
     -- Я все продумал, -- комментирует Берюрье. -- Так как у  меня  не было
скатерти, я постелил газеты и, заметь, только "Фигаро", чтобы все было как в
лучших домах Парижа!
     Он испускает вздох.
     -- Чего только не  сделаешь,  когда  любишь!  Если бы моя Графиня  была
сейчас здесь, у нее бы гляделки на лоб полезли, ты согласен?
     -- Она бы наверняка свалилась в обморок, Толстый. Твой прием --  это же
Версаль времен расцвета. То есть, пышность, подстрекающая  к революции! Если
ты  часто будешь устраивать такие банкеты, это вызовет в стране волнения, от
этого никуда не денешься!
     Он подозрительно смотрит на меня.
     -- Ты что, смеешься надо мной? -- спрашивает он.
     Я моментально делаю самое невинное выражение лица.
     -- Разве не видно, что я потрясен до самого основания? Честно говоря, я
не  ожидал такого размаха, такого великолепия, такого,  класса, Берю! У меня
просто опускаются руки!
     -- Кстати, -- спрашивает он, -- ты зачем приходил?
     -- Чтобы  сообщить тебе  потрясную  новость,  Малыш.  Я выбил для  тебя
кафедру в Высшей национальной школе полиции.
     Для  него  это удар под дых,  и он не  может удержаться от  болезненной
гримасы.
     -- Зачем  же ты издеваешься надо мной, да еще в моем  собственном доме!
-- возмущается он.
     -- На полном серьезе. Ты назначен преподавателем-стажером в ВНШП. Скажу
больше, ты должен приступать к исполнению  не позднее, чем через двое суток!
Зайди к Старику, он  подтвердит.  Ты  все  еще думаешь,  что я  морочу  тебе
голову, однако бывают обстоятельства, когда темнить ни к чему, согласись?
     Как я хотел  бы, чтобы вы стали  свидетелями этой метаморфозы, товарищи
мои!  Его  будто  бы  осветили  изнутри  дуговой  лампой!  Складки   на  лбу
расправляются, зрачки увеличиваются,  грудь выпячивается колесом. Он хлопает
в ладони, требуя тишины.
     -- Друзья мои, -- с пафосом восклицает Его Величество, -- я очень  хочу
освободить вас от вопроса, почему я устроил этот прием. Вы не представляете,
меня сегодня назначили преподавателем Высшей национальной школы полиции!
     Всех  охватывает  исступленный  восторг. Все рукоплещут.  Все не  медля
кидаются к нему с поздравлениями. Дамы целуют. Мужчины хлопают по плечу.
     --   Преподавателем  чего?   --  спрашивает   Альфред-цирюльник.   Берю
оборачивается ко мне.
     -- И правда,  преподавателем чего? -- спрашивает  ои  с беспокойством в
голосе.
     -- Правил хорошего  тона, --  отвечаю я. -- Комиссары полиции с  каждым
днем становятся  все более и более воспитаннее. Государство хочет сделать из
них чистокровных  джентльменов. Я  вспомнил о твоей  энциклопедии  и  сказал
себе, что тебе  будет полезно  поучить других правилам хорошего тона, потому
что, видишь ли, преподавание -- это лучший способ выучить их самому.
     Он соглашается.
     -- А ты соображаешь, парень,  -- воздает он  мне  должное. -- На  самом
деле, это мудрое решение.
     Он сдавливает меня своими камнедробильными клешнями.
     -- Я этого никогда не забуду.
     Глуховатый сосед, до которого не доходит суть происходящего, подходит к
хозяину дома.
     --  Я поскользнулся на тухлой селедке, -- с недовольным видом  заявляет
носитель поникшей барабанной перепонки. Берю пожимает плечами:
     --  Каждому выпадает свой  жребий, которого он заслуживает, старина, --
подытоживает новоиспеченный  преподаватель хороших манер. -- Ты не обессудь,
но если эта несчастная селедка еще  способна издавать запах, значит  она все
же свежее, чем ты.


Глава пятая
     В которой Берюрье и я начинаем каждый в отдельности новую жизнь

     В нашей трудной профессии нужно уметь превращаться даже в самого черта.
Именно  поэтому, взвесив  все  за  и  против, без  справочника мер  и  весов
Роберваля (Жиль Персонье де), я решаю ехать в школу инкогнито.
     Я  прошу  одну из своих  подружек  облучить меня  инфракрасными лучами,
чтобы  моя  эпидерма  приобрела   красивый-темно-коричневый  цвет,  отпускаю
висячие усы а ля Тарас Бульба  и  украшаю свой интеллигентный  нос  большими
роговыми очками с дымчатыми стеклами.
     Ваш  Сан-Антонио, милые  девочки,  стал неузнаваем.  Он  превратился  я
полицейского офицера Нио-Санато, уроженца острова Тринидад и Мартиники. Если
бы вы встретились с ним в постели, то смогли бы его узнать, вероятно, лишь в
последний момент (и то только по одному месту).
     За  два дня мои усы  настолько подросли, что остается лишь подвести  их
карандашом, чтобы они приобрели вид настоящих усов.
     Я беру напрокат в одном  гараже машину марки МЖ кроваво-красного цвета,
и вот я уже мчусь по  дороге в  Сен-Сир -- на Золотой Горе, куда  и прибываю
после полудня.
     Сен-Сир --  на Золотой  Горе  -- прелестное местечко в пригороде Лиона,
прилепившееся, как ласточкино гнездо, на вершине  холма. Школа размещается в
бывшем  монастыре,  но,  несмотря  на  первоначальное  предназначение  своей
оболочки, выглядит совсем не сурово.
     Напротив, вновь прибывшего прежде всего поражает ее какой-то нарядный и
даже игривый вид. Ничего, что напоминало бы полицейский участок, а тем более
школу полиции.
     Узкая асфальтированная дорога взбирается на холм, петляя  между  домами
персонала  школы, и  выходит  на площадь,  обсаженную  деревьями.  По  левую
сторону  простирается большое  поле,  откуда  открывается мирная и ласкающая
взор  панорама.  Цвета  охры  фермы  с крышами,  покрытыми  черепицей времен
Римской  империи,  уютно  гнездятся  на  равнине,  чем-то напоминая  пейзажи
Италии; далеко на горизонте  виднеются две колокольни, которые в этот момент
начинают звонить своими колоколами, как будто отдавая честь в мою честь.
     Махины зданий молчаливо стоят  под августовским солнцем. Лучи уходящего
лета  золотят  серые камни и  вспыхивают  зайчиками на оконных  стеклах.  На
ветвях  поблекших  деревьев  еще  щебечут  птички.  Все дышит покоем.  После
парижской  суматохи возникает внезапное  ощущение того,  что ты находишься в
каком-нибудь курортном местечке.
     Все  в  школе поражает внушительностью размеров, чистотой, опрятностью,
благополучием.  Стены  украшают  современные  звезды,  откуда-то  по   радио
раздаются звуки "Адажио" Альбиони.  Как здорово, что этот питомник для ищеек
перевели в монастырь! Здесь  совсем  не пахнет сапогами! Комиссары,  которые
закончат эту школу,  могут  выходить в  свет  с высоко  поднятой головой: по
всему видно, что  они  смогут  вести себя в нем в  соответствии  с правилами
хорошего тона.
     Меня принимает  какой-то  чиновник.  Из  столичного города  Парижа  уже
сообщили  о  моем приезде,  и  меня ждали.  На  меня  уже  заполнили  личную
карточку, выделили комнату, определили место в столовой. Мне вручают розовую
книжечку,   содержащую  программу  обучения,  расписание  занятий,  перечень
изучаемых предметов, фамилии преподавателей. Затем меня знакомят с школой. В
спортивном зале,  в  классе связи,  в  классе  стрельбы,  в  лабораториях  и
спальных помещениях с  комнатами  на одного человека, в  общем, везде, царит
порядок.
     Бар украшен фреской,  выполненной великим  лионским художником. В школе
есть телек,  библиотека  и даже музей  полиции,  где можно  полюбоваться  на
школьный портфель  Неуча,  который  д-р  Локкард  по счастливой  случайности
обнаружил  на  блошином  рынке,  на  котором,  к  счастью, его  продавали  в
комплекте с кухонной плитой "Ландрю". Вот уж действительно, везет так везет!
     Мое  внимание  привлекает  объявление,  вывешенное  рядом  с  дверью  в
столовую. Я  читаю:  "Начиная с  26 ноября,  ежедневно в 20 час. 15  мин., в
большом  конференц-зале  главный инспектор  А.--Б. Берюрье из  Парижа  будет
читать   курс  лекций  по  правилам   хорошего  тона.   Хотя  курс  является
факультативным, дирекция  настоятельно приглашает всех  г-д стажеров  на эти
лекции".
     Итак, дети мои, началось!
     Довольно забавно  учиться в закрытом военном учебном заведении,  будучи
взрослым человеком,  когда  господа-слушатели  имеют возраст  от  22  до  30
годков.  По  существу это означает заново прожить  школьную  жизнь в  зрелом
возрасте. Все мужчины, когда они уже стали мужчинами, с умилением вспоминают
о  школе. Все,  кроме меня, потому  что  я в ней издыхал от скуки. Иногда  я
встречаю своих бывших  школьных товарищей. И  каждый раз при  встрече у  них
запотевают глаза. И каждый раз  они начинают разговоре одного и того же: "Ты
помнишь, Антуан"... Ах! Черт  возьми! Как  они  цепляются за  черную  доску!
Преданы  забвению  придирки,  заковыристые вопросы на экзаменах,  сочинения,
домашние задания, гнусные  письменные  контрольные  врасплох, которые  ушлые
учителя устраивали  в  конце урока, когда мы в мыслях уже  были за  воротами
нашей тюрьмы. Преданы забвению  школьная  сирена, злобным  воем извещающая о
начале  учебного гада, гнусная математика, подлые докладные записки учителей
директору школы о прилежании и поведении учеников, некоторые из которых -- и
на  меня  в  том  числе  --  по  содержанию  напоминали  надписи  на  стенах
общественных  клозетов.  И   после  всего  этого  мои   приятели  испытывают
ностальгию по этим  временам,  с  благоговением  вспоминают  школьные  годы.
Естественно, в то  время они  не были женаты, не носили на  голове рога,  не
подвергались  проверкам,  не облагались  налогами,  не  платили  взносы,  не
служили   в  армии,   не   были  инвалидами,   не  боролись  за  минимальную
гарантированную зарплату, за  свой средний полезный вес, за  Демократический
союз труда, за социальное  обеспечение, не  выступали против нового франка и
против своей тещи. И все-таки вспомните хорошенько, ребята: все это уже было
и тогда. Мы  были по рукам  и  ногам  опутаны  паутиной  распорядка  дня, мы
находились под постоянным надзором, мы подвергались  унижениям! С нами грубо
обращались, над нами  издевались, нам присуждали  премии, нас аттестовывали,
нас классифицировали, нам объявляли выговоры! А диплом бакалавра  в то время
свободно не продавался в универсаме "Призюник", как теперь.
     Уже тогда мы отбивали друг  у друга девчонок. Мы, как звери, наставляли
рога друг другу и делали это не  хуже,  чем, взрослые, а может быть, даже  с
большей  жестокостью!  "Ты  помнишь,  Антуан?"  Как же  мне  не помнить  эти
ненавистные утренние часы, когда я  тащился в  школу, как на эшафот, жалея о
своей  теплой  постели,  о мамуле, о  своих  игрушках,  о  своем загубленном
детстве -- о всем том, что наши добрые наставники с ворчанием сдирали с нас,
как ощипывают пушок с желторотых цыплят! --
     Да!  Они  здорово  ощипали  мою  юность!  По  волосинке   выщипали  мою
беспечность   и   нашпиговали   меня   своими  размноженными   на   ксероксе
разносторонними  глубокими  знаниями.  Есть   от  чего  невзлюбить  Монтеня,
возненавидеть Цицерона, поносить Пифагора.
     "Ты помнишь, Антуан..." Эти придурки жалеют о своем  прошедшем детстве!
Я, конечно,  тоже. Но  я особенно  жалею о том, что не насладился им сполна,
без  остатка, без  всяких  ограничений.  А детство  у меня было  одно,  и  я
волей-неволей принес его в дар  Обществу!  Я задушил  его  своими  руками на
уроках. Оно скрючилось от  сиденья  над книжками. От ругани и  наказаний мое
детство иссохло и зачахло.  Вот, что  случилось  с моим детством,  и все это
потому,  что  так  требует  установленный  Порядок. Я  назначал  свидания  с
природой и (я не боюсь  этого  слова) подкладывал  ей свинью, не являясь  на
свиданье  с лесами  и полями, цветами и бабочками,  с весной  и  девчонками.
Совершенно верно, Нил -- самая длинная река в мире, формула этиловой кислоты
-- СНЗСООН, а Гренландия принадлежит Дании. Ну и что из этого? Разве то, что
я  знаю  это,  вернет  мне  безвозвратно  потерянные  золотые  денечки моего
детства! Заметьте, я не сержусь на  своих наставников. Они делали свое дело.
Но не только они делают свое  дело хорошо, прекрасно работают, между прочим,
служащие почты  или жеребцы-производители конных заводов. Да, не только они!
Но они заслуживают уважения, работая в классах по пятьдесят чертенят: это же
настоящий  ад!  Они сгорают в этом аду! Браво!  А в знак благодарности в них
стреляют   из  рогаток!  Героические  люди,  скажу  я  вам!  Между  тем  род
человеческий   продолжает  размножаться  делением.  Мы  сбиваемся  в   кучу,
нагромождаемся друг на друга, прижимаемся вплотную друг к другу  и,  подобно
сардинам, пропитываемся натуральным оливковым  маслом образования. В связи с
тем, что  школы растут  горазда медленнее, чем пацаны, сейчас пытаются найти
какие-то  паллиативы: обучение  по  радио  и телевидению, заочное  обучение,
обучение по Азбуке  Морзе и Брайля. А классы  все растут  и растут. И  может
наступить день,  когаа на школы  во  время перемен придется кидать бомбочку,
чтобы сократить численныйсостав учеников, либо принимать декрет о ненужности
образования,  а несчастных детишек, производство которых весьма поощряется в
наше время,  посылать в  поля собирать маргаритки.  В общем, я вылупился  из
яйца слишком рано! Я вам  расс