и купить все
равно что, только бы  испытать  радость  от  встречи  с  прошлым?  В  тесном
помещении толпились люди - четверо или пятеро.
   Продавщица была похожа на старую вдову. В вечном трауре. Из глубины лавки
пахло какао. Я был рад, что в магазинчике кто-то есть.  Я  мог  задержаться,
оглядеться, рассмотреть это дешевое великолепие  и  найти  в  нем  несколько
картинок детства, которые были мне сегодня необходимы.
   Помещение напоминало грот, в котором  собрали  сверкающие  самоцветы.  На
полках теснились новогодние елочные игрушки - стеклянные птицы, Деды  Морозы
из  картона,  корзины   с   тряпичными   раскрашенными   фруктами,   хрупкие
разноцветные шары, превращающие обыкновенную елку в сказку.
   Подошла моя очередь, за спиной ждали люди.
   - А для господина?
   Я протянул руку и указал на маленькую клетку из  картона,  окрашенного  в
серебристый цвет и посыпанного стеклянной пудрой.
   Внутри на золотых качелях  раскачивалась  птица  из  голубого  и  желтого
велюра.
   - Вот это, - пробормотал я.
   - Что-нибудь еще?
   - Все.
   Продавщица положила клетку в картонную коробку и завязала.
   - Три двадцать.
   Выйдя из магазина, я почувствовал себя лучше.  Я  никак  не  мог  понять,
почему  покупка  новогодней  игрушки,  которой  я  не  мог  найти   никакого
применения, вдруг связала меня с прошлым. Это было просто тайной.
   Я зашел  в  табачный  магазин,  чтобы  выпить  аперитив.  Бар  был  полон
возбужденными мужчинами, которые говорили о том, что они будут  делать  этой
ночью. У одних пакеты были зажаты под мышкой, у других  свертки  торчали  из
карманов.
   Сначала я собирался проехаться на автобусе по Большому  бульвару,  затем,
поразмыслив, решил все же остаться в своем квартале.
   Народ в Левалуа был беднее, но более шумный и сердечный. На каждом шагу я
натыкался на людей, лица которых мне говорили о чем-то,  но  меня  никто  не
узнавал.
   На одном  из  перекрестков  кто-то  громко  крикнул:  "Альбер!"  Я  резко
обернулся, но звали не меня,  а  огромного  прыщеватого  парня  в  клетчатой
куртке кондитера,  который  валял  дурака  на  трехколесном  велосипеде  для
перевозки товаров.
   Мой старый квартал! Родной запах влажной копоти и  жареного  мяса,  плохо
уложенные каменные мостовые, угрюмые фасады домов.
   Эти бары и бездомные псы, на которых даже живодеры  рукой  махнули  после
бесплодных попыток извести их.
   Так я и шагал около часа под липким дождем, пополняясь  впечатлениями,  -
горькими и нежными одновременно ,которые возвращали меня лет  на  пятнадцать
назад. В то время я еще учился, и  рождественские  праздники  сохраняли  для
меня свое волшебство.
   Около восьми часов  вечера  я  вошел  в  самый  большой  ресторан  нашего
квартала. Вообще-то это было нечто вроде традиционной  пивной  с  зеркалами,
лепными стенами и потолками, с катком для салфеток, гигантскими  скамейками,
вьющимися растениями, стойкой-буфетом и официантами в черных штанах и  белых
куртках.
   Огромные окна закрывали решетки, а летом зеленые растения выносили  прямо
на мостовую. Ресторан  был  из  числа  провинциальных  заведений  с  хорошей
репутацией. Хорошая репутация досталась  по  наследству.  Все  мое  детство,
когда я воротил нос  от  обедов,  приготовленных  матерью,  она  со  вздохом
говорила: "Ну, тогда сходи пообедай у Шикле".
   Действительно, я мечтал в один прекрасный день отправиться туда  обедать.
Мне казалось, что только очень богатые и уважаемые люди могут позволить себе
эту роскошь. Каждый вечер, возвращаясь с  занятий,  я  останавливался  перед
огромными окнами ресторана и  смотрел,  разглядывая  сквозь  сигаретный  дым
напыщенную публику в зале.
   После ужина важные господа играли в бридж. Когда  наступало  наше  время,
игральные  столы  исчезали  один  за  другим,  словно  потерпевшие  крушение
корабли. Оставался лишь маленький островок в глубине зала, где сидели  самые
рьяные игроки и вокруг которого с раздражением суетились официанты.
   Я впервые вошел сюда.
   Перед моим отъездом, хотя средства да и возраст позволяли, я не смел даже
приблизиться к входной двери. А теперь посмел.
   Больше того, я вошел к Шикле развязной походкой завсегдатая.
   Во время моего длительного отсутствия я  твердо  решил,  что  обязательно
приду сюда. Я столько раз представлял себе это, столько раз репетировал свои
движения, что действовал почти автоматически.
   На мгновение я замешкался из-за необычных для ресторана запахов,  которые
я не мог себе представить, - пахло полынью, устрицами и еще старым деревом.
   В  глубине  зала  возвышалась  огромная  елка,  увешанная  электрическими
лампочками и ангельскими конями, что придавало ей ярмарочный вид.  Официанты
прикрепили к своим белым курткам кусочки остролиста, а  в  баре  господин  и
госпожа Шикле угощали старых клиентов аперитивом.
   Эта пара явно слишком много воображала о себе  и  о  своей  роли  хозяев.
По-прежнему одетые с иголочки муж и жена принимали гостей.  Она  -  довольно
крупная женщина, немного похожая на кассиршу из большого кафе,  несмотря  на
темное платье и массивные украшения.
   Муж - бледный мужчина со слипшимися  на  макушке  редкими  волосами  и  в
вышедшем из моды костюме. Ему следовало быть президентом различных обществ и
ассоциаций, с жестами прелата просящего слова или дающего его.
   Рождественский вечер только начинался, и клиентов было мало.
   Официант с кривыми ногами пришел  мне  на  помощь  -  повесил  пальто  на
вращающуюся вешалку и спросил, кивнув в сторону зала:
   - Предпочитаете какое-нибудь определенное место?
   - Рядом с елкой, если можно.
   Мне бы очень хотелось сводить к Шикле свою мать - она даже не переступила
порог этого заведения. Наверное, она тоже всю жизнь  мечтала  однажды  зайти
сюда.
   Я сел на скамейку напротив  елки  и  заказал  довольно  изысканное  меню.
Как-то сразу мне стало хорошо. Так  хорошо,  как  бывает,  когда  голоден  и
сейчас  будешь  есть,  когда  очень  хочешь  спать  и   ложишься.   Истинное
удовольствие -  в  удовлетворении  желаний.  А  в  этот  день  я  не  только
удовлетворял чувство голода, но осуществлял свою детскую мечту.
   Я стал считать лампочки на елке - их было слишком много.
   Когда я прекратил эти бесполезные упражнения в математике, где-то  совсем
рядом тоненький голос произнес:
   - Какая красивая!
   Я обернулся и за соседним столиком увидел маленькую, довольно  некрасивую
девочку трех-четырех лет, которая тоже рассматривала новогоднюю елку. Голова
у нее была, пожалуй слишком  большая,  лицо  плоское,  каштановые  волосы  с
рыжинкой и нос картошкой. Она была похожа на Чарли Чаплина в то время, когда
он был вундеркиндом. Да, именно так - она была уродливым Чарли Чаплиным.
   Ребенка сопровождала молодая женщина, без всякого сомнения, ее мать.  Она
заметила мое движение и посмотрела на меня, улыбаясь, как все матери,  когда
на их детей обращают внимание. И тут у меня случился шок.
   Женщина была похожа на Анну. Брюнетка, как и Анна, с  такими  же  темными
миндалевидными глазами, с тем же смуглым цветом лица, с тем же чувственным и
волевым ртом, который так пугал меня. Ей было лет двадцать  семь  -  столько
же, сколько было тогда Анне.
   Женщина была красива и элегантно одета. У девочки не было ни ее глаз,  ни
ее волос, ни ее носа, но между тем она была похожа на свою мать.
   - Ешь свою рыбу, Люсьенна.
   Ребенок послушно подцепил крошечный кусочек филе  соли  в  своей  слишком
большой тарелке. Продолжая рассматривать елку, она неуклюже  поднесла  вилку
ко рту.
   - Она толстая?
   - Да, дорогая.
   - Она выросла прямо здесь?
   Я засмеялся. Женщина посмотрела вновь, довольная моей реакцией. Несколько
секунд она выдерживала мой взгляд, а потом медленно опустила голову,  словно
я взволновал ее. Я глянул в зеркало: не так уж плохо -  человек,  повидавший
жизнь. В тридцать лет морщины имеют свой шарм, у меня же был целый  набор  в
уголках глаз и одна или две на лбу.
   Было странно видеть в Рождественскую  ночь  в  ресторане  эту  женщину  с
маленькой девочкой. От вида этих двух существ у меня сжималось  сердце.  Мне
казалось, что их одиночество еще более трагично,  чем  мое,  -  без  всякого
сомнения настоящее, но необременительное.
   Умиротворенность, которую я испытал, придя к Шикле,  вдруг  исчезла.  Всю
жизнь я страдал от этих перемен в  настроении,  во  мне  жило  беспокойство,
заставляющее всегда быть настороже. От меня всегда исходил страх,  страх,  к
которому за последние шесть лет мне наконец удалось приспособиться.
   Я ел устрицы белон и фазана в яблоках, запивая их розовым вином. Время от
времени, как бы наблюдая за девочкой, я  смотрел  на  ее  мать,  каждый  раз
испытывал  тот  же  шок  от  сходства  между  ней  и  Анной.  Наши   маневры
продолжались в течение всего ужина. Я  говорю  "наши",  потому  что  женщина
приняла игру, если можно так сказать. Когда я поворачивался  в  ее  сторону,
она поворачивалась в  мою,  и  с  обескураживающей  откровенностью  ее  лицо
выражало интерес, грусть, опасение.
   Мы   закончили   ужин   почти   одновременно:   медлительность    ребенка
компенсировала мой поздний приход. Женщина заказала кофе и попросила счет. Я
сделал то же самое.
   К этому времени ресторан был уже полон - официанты бегали  от  столика  к
столику, было слышно, как они выкрикивают заказы,  словно  отдают  приказ  в
машинное отделение корабля. Шум усиливался. Казалось, что  находишься  не  в
ресторане, а в зале ожидания на  вокзале.  Звон  вилок  и  стаканов,  легкие
хлопки откупориваемых бутылок составляли радостную музыку - гимн веселью,  -
который теперь, когда я поужинал, почти отталкивала меня.
   Клиенты в ожидании свободного столика подчеркнуто смотрели  в  зал.  Счет
подали сразу. Вместе со сдачей официанты принесли нам и одежду,  а  голодные
посетители, радуясь, что им освободили места,  уже  занимали  наши  столики.
Женщина застегнула на девочке драповое пальтишко с велюровым  воротником,  а
затем  стала  надевать  каракулевое  манто,  которое   держали   перед   ней
распахнутым, отчего на мгновение она  стала  похожа  на  гигантскую  летучую
мышь.
   Мы оказались у выхода одновременно,  и  я  придерживал  дверь,  пока  они
выходили. Она взглядом поблагодарила меня. Этот взгляд я  мог  бы  наблюдать
часами, не двигаясь, ничего не говоря, и, может быть, ни о чем не думая.
   Они вышли.  Девочка  что-то  шепнула  матери.  Что-то,  чего  я  не  смог
разобрать, а она, казалось, не слышала.
   Дождь кончился, и снова  становилось  холодно.  Мягкий  холод  -  явление
довольно странное для зимы, и снега-то почти не было.
   Машин  становилось  мало,  они  проносились  мимо,  разбрасывая   брызги,
магазины уже закрывались. Я стоял столбом у входа в ресторан, не  зная,  что
делать дальше. Во мне еще жил взгляд этой женщины.
   Удаляясь, она два раза оглянулась. В ее движениях не было  кокетства,  но
не было и страха или опасения. Она оглянулась инстинктивно  -  я  уверен,  -
словно хотела удостовериться, пошел ли я следом. Она не боялась, но и ни  на
что не надеялась.
   Я пошел в том же направлении, что и она. Да,  я  настаиваю:  я  вовсе  не
собирался преследовать их, и если и пошел по той же улице, то только потому,
что она вела к моему дому.
   Сохраняя довольно большую дистанцию,  мы  прошли  несколько  сот  метров,
затем на одном из перекрестков я потерял их из вида. Это было естественно. Я
почувствовал неприятный укол в груди,  но  смирился  с  разлукой,  такой  же
случайной, как и встреча. Вот только грусть охватила меня, как и  шесть  лет
назад, когда я впервые увидел Анну мертвой, - грусть вперемешку с  неверием.
Что-то во мне отказывалось принять эту разлуку.
   Я продолжал идти своей дорогой, направляясь к дому.
   Проходя мимо кинотеатра, я заметил их в холле.  Они  стояли,  разглядывая
кадры из кинофильмов. Вообще-то на фотографии смотрела мать, а девочка же не
сводила  глаз  с  рождественской  елки  посреди  зала.  Елка  была  изящная,
выращенная в каком-нибудь пригородном саду, а  на  ветках  вместо  украшений
висели портретики кинозвезд.
   Я хорошо знал этот кинотеатр, он назывался  "Мажестик".  Я  видел  в  нем
столько вестернов, что когда-то мог  назвать  любой  фильм,  посмотрев  лишь
несколько метров пленки.
   Я вошел  в  холл,  женщина  заметила  меня.  Казалось,  она  ждала  моего
появления. На этот раз она едва взглянула и внезапно  побледнела.  Я  понял,
что если позволю ей подойти к  кассе  раньше,  то  потом  просто  не  посмею
следовать за ней. Тогда я поспешил подойти первым. Наклонившись к окошку,  я
увидел в стекле, как она приближается  ко  мне.  Когда  я  отстранился,  она
стояла рядом, держа девочку за руку:
   - Два места.
   Как и в ресторане,  я  открыл  им  дверь,  и,  как  и  в  ресторане,  она
посмотрела вглубь меня, только пробормотала робко:
   "Спасибо". Сеанс уже начался,  шел  документальный  фильм  об  Украине  -
колосящаяся  степь  без  конца  и  края.  К  нам  приблизилась  билетерша  с
электрическим  фонариком.  Женщина  протянула  ей  два  билета.   Билетерша,
наверное, не заметила девочку, решила, что мы вместе, и посадила нас рядом у
довольно широкого прохода.
   Сердце у меня колотилось, как в тот день, когда мы вместе с Анной впервые
куда-то вышли. Расправив плечи, я сидел неподвижно в кресле, уставившись  на
экран, но ничего не видел, а слышал только стук сердца. Я  чувствовал  рядом
эту женщину и был просто потрясен. Запах, исходивший  от  ее  манто,  пьянил
меня.
   Девочка громко задавала вопросы, и мать то  и  дело  наклонялась  к  ней,
шепча:
   - Помолчи, Люсьенна, здесь нельзя разговаривать.
   Наконец ребенок замолчал. Документальный фильм закончился, зажгли свет. Я
узнал свою старую киношку, ее даже не перекрасили. Все было как прежде: цвет
бордо, обивка из темно-красного плюша, зеленые растения из крашеного картона
у экрана.
   Мимо  прошла  билетерша  с  лотком,  полным  сладостей,   перечисляя   их
равнодушным простуженным голосом.
   - Конфет! - попросила девочка.
   Это была, конечно, совсем не оригинальная, но вполне удачная  возможность
завязать беседу. Я мог бы купить кулек конфет  и  протянуть  их  ребенку  со
словами: "Вы позволите, мадам?" Вместо этого я продолжал сидеть  неподвижно,
нахмурившись и внутренне сжавшись. Мало того, я даже  не  шелохнулся,  когда
билетерша протянула через меня пакетик.
   Антракт закончился, мне очень хотелось вновь  оказаться  в  полумраке,  в
атмосфере многозначительной интимности. Я даже не знал название фильма,  это
меньше всего интересовало меня.
   По экрану пошли титры, но у меня не было никакого желания  их  читать.  Я
опять обрел пленительное состояние покоя, в котором пребывал  только  что  в
ресторане. Прежде всего это было чувство безопасности и уверенность  в  том,
что проживешь несколько счастливых мгновений.
   Девочка  заснула.  Она  постанывала,  ворочаясь  в  кресле,  устраивалась
поудобнее, но у нее это никак не получалось, и мать взяла ее на  руки.  Меня
задели ноги ребенка.
   - Извините, - прошептала соседка.
   - Ничего. Я... Мне не мешает.
   Но она свободной рукой прижала к себе девочку, чтобы та не  дотрагивалась
до меня.  Эта  рука  гипнотизировала  меня.  Я  подождал  немного,  стараясь
подавить в себе желание осторожно взять в свои ладони ее руку и так  держать
ее. Этот контакт был необходим мне, я представлял его, моя кожа  чувствовала
ее кожу. Я бы мог попытаться схитрить или, точнее, слегка  сыграть:  принять
такую позу, которая позволила бы  мне  приблизиться  к  ней  -  и  коснуться
пальцами ее рук.
   Я вновь не решался.
   Я повернулся к ней, она тоже посмотрела на меня. Это было так просто, что
я чуть не умер от сознания силы своего импульса.  Я  взял  ее  руку,  и  она
отпустила ноги ребенка. Наши пальцы раскрылись навстречу друг другу, а затем
сомкнулись, словно в общей молитве. Безумная нега охватила меня.
   Я ощутил себя всесильным, и в  одно  мгновение  мне  удалось  перешагнуть
через последние шесть лет. Я снова был с Анной. Она по-прежнему была жива  и
любила меня. Она передавала  мне  свою  теплоту,  а  я  ей  свою  силу.  Мне
захотелось повернуться к незнакомке и сказать ей:
   - Я люблю вас.
   Может, я действительно любил ее?
   Многие считают, что чувству необходимо устояться, что  оно  является  уже
результатом, завершением.
   Я же очень хорошо знаю, что это не так. Я, который когда-то полюбил  Анну
и эту женщину с первого взгляда, которым мы обменялись.
   Так мы и сидели, сплетя руки, и любовь входила в нас сквозь пальцы. Затем
девочка заерзала и принялась плакать во сне, мать вырвала  у  меня  руку,  и
движение показалось мне разрывом. Она прошептала спящему ребенку:
   - Мы сейчас вернемся домой, Люсьенна. Скоро ты будешь в своей кроватке.
   Она говорила это для меня.
   - Если вы позволите, - пробормотал я.
   Я взял девочку на руки, поудобнее пристроил ее, затем встал.
   Она была тяжелой, от нее еще пахло младенцем, во сне ее нескладное личико
стало красивым и трогательным. Мы  поднялись  по  проходу,  идя  рядом.  Мне
казалось, что я знаю ее давно и близко.
   Ритм ее шагов был мне знаком. В холле в резком свете больничного неона мы
еще раз взглянули друг на друга. Казалось, ей немного мешал, и я  испугался,
что это реакция на мою дерзость.
   И все же, разве она не поощрила меня, когда я спросил:
   - Вы на машине?
   - Нет, я живу недалеко отсюда.
   Она протянула руки, чтобы принять ребенка.
   - Спасибо... В это время она обычно спит.
   - Я провожу вас!
   Безусловно, она ожидала такого предложения, и все же что-то, не знаю, что
именно, проскользнуло в ее взгляде. Какое-то время  она  стояла  неподвижно,
затем ее руки упали вдоль тела.
   - Спасибо.
   Она повернулась и пошла, не заботясь больше о нас. Я еле поспевал за ней,
потому что девочка становилась все тяжелее и тяжелее. Впервые в своей  жизни
я нес на руках ребенка, я даже не предполагал, насколько это трогательно.  Я
шел осторожно, боясь упасть и уронить свою драгоценную ношу.
   Так мы и шли друг за другом до конца улицы, затем она повернула направо в
сторону нового квартала, которого я не знал, потому что перед моим  отъездом
его только начали строить. Здесь было меньше света, не было ни магазинов, ни
устричников, ни елок, не считая тех, что горели разноцветными огнями в окнах
квартир. В полумраке возвышались светлые конструкции. К ним  и  направлялась
женщина. Она молчала всю дорогу, словно забыла о нас - о дочери и  обо  мне.
Раз или два во сне девочка пыталась вырваться, и мне пришлось прижать  ее  к
груди, чтобы она успокоилась. Должно быть, это был очень нервный ребенок. Из
квартир  доносились  звуки  радио  и  телевизоров,  люди   уже   праздновали
Рождество, хотя еще было только десять часов вечера.
   Но все эти звуки были подобны фону, а единственной  реальностью  казались
наши ритмичные шаги.
   Мои силы были уже на пределе, когда  она  наконец  остановилась  у  новых
железных ворот, на которых желтыми  буквами,  оправленными  в  черное,  было
написано: Ж. Драве - Переплетная.
   Она достала из кармана ключ и приоткрыла створку ворот.
   Наступила пора сказать правду. Я вглядывался в  таинственную  черноту  за
приоткрытыми воротами. Можно было с трудом разглядеть двор, два грузовика; в
глубине возвышалось широкое трехэтажное здание, в окнах  которого  отражался
свет  фонаря  на  углу  заброшенной  улицы.  Все  было  черным,   неведомым,
молчаливым.
   Мы обменялись таким же взглядом, как в холле кинотеатра.
   - Ну вот, - прошептала она, а затем  произнесла  простые  слова,  которые
позже обрели совсем иной смысл. Это здесь.
   Что это было - прощание?
   Или, может быть, - приглашение?
   Проще всего было спросить ее об этом.
   - Должен ли я уйти?
   Она ничего не ответила. Это было приглашение. Мы вошли.

2. ПЕРВЫЙ ВИЗИТ

   С двух сторон двора возвышались горы бумаги в стопках, укрытые