кучаешь, сынок? - заботливо спрашивает меня Фелиция.
   Потрясающий факт: вот уже полчаса  как  сияет  солнце,  и  все  обитатели
гостиницы высыпали на террасу, кроме двух  англичан,  недовольных  тем,  что
прекратился дождь.
   - А ты нет? - отвечаю я вопросом на вопрос.
   - С тобой мне никогда не скучно,- говорит мама. Милая дорогая  мама!  Она
могла бы десять лет сидеть на муравейнике и  быть  в  восторге,  лишь  бы  я
находился в поле ее зрения.
   Некоторое время мы молчим.
   -  Знаешь,  что  нам  следовало  бы  сделать,  ма?  Отправиться  провести
последнюю неделю на Лазурном берегу.  Укладываем  чемоданы  -  и  завтра  ты
просыпаешься у Средиземного моря.
   - Как захочешь, сынок.
   Конечно, я знаю, что она предпочла бы остаться  здесь.  Атмосфера  старой
"Сторожевой башни" ей по душе. Она в окружении людей своего возраста, и  все
всегда вместе.
   Играют в рами, затем снова рами. Игра идет на скромные  подарки,  которые
покупают в "Парижском изяществе", где  продают  также  и  разные  фривольные
штучки. У меня уже собралось два кольца для салфеток  из  настоящего  белого
дерева, четыре брелока, ручка, в которой можно увидеть мэрию, старую  башню,
мельницу и церковь Сен-Тюрлюрю, и шесть  галстуков,  на  самом  красивом  из
которых изображена лошадиная голова на красно-фасолевом фоне.
   Какое-то мгновение я испытываю нерешительность. Мне  приходится  выбирать
между  одолевающей  меня  скукой,  граничащей  с  неврастенией,  и  желанием
доставить удовольствие маме. Потом я думаю про себя, что,  поскольку  мы  не
расстаемся, ее счастье останется неизменным и что  средиземноморское  солнце
не испортит картину нашего отдыха.
   Из-за этого гнилого лета мы выглядим такими же загорелыми,  как  таблетки
аспирина. Загоревшим кажется один только инспектор, потому  что  он  недавно
перенес желтуху.
   - Ну что, едем, мама?
   - Едем,- говорит она, силясь придать жизнерадостность своему голосу.
   Она слегка шмыгает носом, что у нее является признаком беспокойства.
   - Что скажет мадам Ригоден?
   Это хозяйка гостиницы.
   - Я ей объясню, что мне позвонили из Парижа и отзывают по срочному  делу.
Не беспокойся. Если она будет слишком недовольна, я ей уплачу неустойку.
   Успокоившись,  мама  поднимается  наверх,  чтобы  упаковать  чемоданы.  Я
решаюсь атаковать хозяйку. Это достаточно крупная дама, ее грудь  похожа  на
две тыквы в мешке. Она укладывает ее на прилавок или при ходьбе  отклоняется
назад, чтобы под ее тяжестью не опрокинуться вперед.
   Когда я вхожу в столовую, она ведет подсчет, длинный, как рулон туалетной
бумаги. Ее  муж,  кухонных  дел  мастер,  стоит  рядом  и  наблюдает.  Я  не
осмеливаюсь их беспокоить в этот  ответственный  момент  и  сажусь  в  углу.
Служанка надраивает произведение искусства из  гипса,  представляющее  собой
громадного  волкодава  со  свисающим  языком.  Это  украшение   номер   один
раздаточного столика.
   Служанка еще более безобразна, чем произведение  искусства.  Это  бледная
рыжая баба с прямыми жесткими волосами. Она  старая,  плоская  и  недалекая.
Откровенно говоря, меня здесь не балуют.  Вот  уже  две  недели,  мои  милые
красавицы, ваш друг Сан-Антонио вынужден соблюдать целомудрие.
   Это уже многовато. Я-то  не  привык  изображать  из  себя  аскета.  Я  не
располагаю  достаточным  запасом  прочности,  чтобы  позволить  себе   столь
продолжительное воздержание.
   В состоянии, в котором я нахожусь, мне  не  следовало  бы  даже  доверять
пасти стадо коз! Пастушье время могло бы стать моим временем!
   Служанка наклоняется, чтобы подобрать с полу булавку (она  читала  "Жизнь
Ротшильдов" в издании "Созвездие"1). Ее жалкая угловатая  задница  оставляет
меня равнодушным. Но мое воспаленное  воображение  рисует  мне  совсем  иные
картины, более округлые, более аппетитные и более завораживающие.
   - О чем задумались, дружище?
   На меня обрушивается тяжелая  лапа,  едва  не  разносящая  вдребезги  мою
ключицу.
   Я  оборачиваюсь  и  обнаруживаю  отставного  унтер-офицера.   Он   лысый,
багровый, с кошачьими усами, утиным носом и маленькими глазками, похожими на
башмачные кнопки. Это бонвиван, его особая примета - отсутствие раскатистого
"р".
   - Предаюсь сладостным мечтам,- говорю я. Его брови, напоминающие  козырек
кепи, сходятся. Несмотря на его плешивость, он все равно узколоб.  За  сорок
лет ношения форменной фуражки ему совсем отшибло мозги.
   - А меня мучает мочевой пузырь. Каждого из нас что-нибудь да беспокоит.
   Он хватает лежащую газету и читает заголовки.
   - По-прежнему ничего нового по поводу убийства кандидата  в  депутаты  от
Белькомб-на-Му,- скептически замечает он.
   Я молчу. В его голосе слышится что-то едкое и  провоцирующее.  Ой  знает,
кто я, и не скрывает от меня, что  считает  нынешних  полицейских  салонными
шаркунами.  Поэтому  я  предчувствую   новые   сарказмы   и   готовлюсь   им
противостоять.
   - В мои времена подобное дело распутывалось в течение дня.
   - Да?
   - А как же иначе! У этого кандидата были враги, их легко установить. Один
умело проведенный допрос - и я вам выдаю виновного.
   - Враги политиков - не обычные враги,- возражаю я.
   - То есть?
   - Они не обязательно должны знать жертву. Они действуют по  убеждению,  а
не по личным мотивам.
   - Чепуха! - дерзко отвечает мне экс-унтер-офицер и заключает: - Заметьте,
речь идет о кандидате от крайне  левых.  Невелика  потеря!  Я  понимаю,  что
полиция закрывает глаза на подобные дела!
   Я ошеломленно провожаю его взглядом и хватаю оставленную им  газету.  Это
местный листок "Белькомбежской мысли", Поскольку Белькомб-на-Му,  являющийся
супрефектурой департамента Сена-и-Эр (полагаю, это  всем  хорошо  известно),
находится всего лишь в четырех километрах от Сен-Тюрлюрю.
   Там происходят частичные выборы по причине смерти одного из депутатов. На
прошлой  неделе  кандидат  от  коммунистов  был  убит  у  себя  дома   тремя
револьверными  выстрелами  в  упор.  Политическое  преступление.  Полиция  с
осторожностью занимается этим делом и до сих пор безрезультатно.
   Я понимаю моих коллег. Мы не очень любим совать свой нос на минное поле.
   Отложив местную сплетницу, я подхожу к хозяевам гостиницы в  тот  момент,
когда мадам объявляет результат  своего  подсчета  -  60  543  франка  и  60
сантимов.
   Эти обычные безобидные, как любые  другие,  цифры  обладают  способностью
повергать съемщиков постелей в пучину раздумий.
   - Вы что-то хотите? - интересуется тем Временем хозяйка.
   Я показываю на квитанцию с только что объявленной суммой и говорю:
   - Это моя?
   Моя шутка не доходит до нее. Она думает, что я показываю на ее ручку, и с
вежливой улыбкой отвечает мне:
   - Вы, должно быть, ошибаетесь, господин комиссар: это не  ваша  ручка,  а
моя.
   Я собираюсь ее вывести из заблуждения, как неожиданно в гостиницу  вихрем
врывается почтальон. Это один из  тех  почтальонов,  которые  в  наше  время
больше не встречаются. Он высокого роста, облачен в тиковое одеяние, которое
свободно болтается на его длинных узловатых конечностях, а нос у него, как у
виноградаря, завершающего свою карьеру.
   - Слыхали новость? - вопит он свистящим голосом, ибо забыл свою  вставную
челюсть в стакане "Чинзано".
   - Нет! - отвечают хором торговцы жареной картошкой.
   - У нас еще одного убили!
   - Одного кого? - осведомляются  в  один  голос  объединенные  подбиватели
счетов.
   - Кандидата в депутаты, черт побери! Заинтересовавшись, я подхожу к нему.
   - Вы хотите сказать, что убит новый кандидат от коммунистов,  как  и  его
предшественник? - вкрадчиво спрашиваю я.
   Почтальон приподнимает козырек своего кепи, отчего сразу становится похож
на одну из карикатур Альдебера.
   - На  сей  раз  не  коммунист,  а  кандидат  от  национального  союза  за
республику!
   Тут я, дети мои, призадумываюсь. Неужели мы имеем дело с широкомасштабной
вендеттой?
   - Как это случилось? - спрашиваю я.
   Почтальон косится на пустой прилавок. Хозяин,  понимающий,  что  означает
сей  взгляд,  наливает  ему  стакан  красного  вина,  который  представитель
почтового ведомства осушает за  время  меньшее,  чем  требуется  отправителю
письма для наклейки на конверт марки с изображением Пятой республики.
   - Как с Маразмом!
   - Кто такой Маразм?
   - Ну, знаете, тип времен Революции, которого некая  Шарлотта  зарезала  в
ванне.
   - Вы хотите сказать - "Марат"? Он кивает своим кепи.
   - Может быть, в Париже его так и называют, но в наших школах нам говорили
"Маразм".
   - Кандидат был заколот в своей ванне?
   - Да. Супруга обнаружила его бледного и обескровленного. Ему  перехватили
сонную артерию опасной бритвой, его собственной, кстати!
   - Если бы брился электрической, с ним бы этого не произошло,- не  могу  я
удержаться, чтобы не пошутить.
   Но моя шутливая реплика ни у кого не вызывает улыбки, напротив,  она  мне
стоит возмущенных взглядов присутствующих. Я прочищаю горло.
   - Он был один дома, когда это произошло?
   - Вовсе нет. Дома были жена, старуха  мать,  двое  его  детей,  прислуга,
охотничья собака и две горлицы в клетке.
   - И никто ничего не слышал?
   - Никто.
   - Может быть, это самоубийство?
   - Судя по первым выводам полиции, похоже, нет.
   Я чешу затылок. В этот момент по лестнице спускается мама, держа в  руках
чемоданчик из крокодиловой кожи, в котором она хранит наши драгоценности.
   - Ты предупредил, сынок? - спрашивает она меня вполголоса.
   Я отрицательно трясу головой.
   - Отменяется, мама. Мы никуда не едем.
   Она принимает это сообщение спокойно, моя Фелиция.  Она  раз  и  навсегда
решила для себя: все, что исходит из моих уст, для нее свято. Однако она  не
может удержаться, чтобы не пробормотать:
   - Не едем?.. Но почему?
   - Сегодня, мама,  прикончили  еще  одного  кандидата  от  Белькомба.  Это
представляет интерес.
   Я ее расцеловываю, как в самые торжественные моменты.
   - Я прогуляюсь к местным блюстителям порядка. Если вдруг опоздаю к обеду,
садись за стол сама.
   Она  подавляет  вздох  сожаления  и  смотрит  на  меня  глазами,  полными
снисхождения и прощения.
   Я выруливаю машину из гаража, где она покрывалась пылью между грузовичком
по доставке товаров на дом и поржавевшим трактором. И как раз  в  тот  самый
момент,   когда   я   покидаю   внутренний   дворик,    господин    Морбле1,
экс-унтер-офицер жандармерии, преграждает  мне  дорогу,  скрестив  руки  над
головой.
   - Вы направляетесь в Белькомб?
   - Да.
   - Вас не затруднит  прихватить  меня  с  собой?  Знаете,  что  случилось?
Угрохали еще одного кандидата в депутаты!
   - Не может быть,- говорю я, открывая ему дверцу.
   ГЛАВА II
   Полицейский участок Белькомба напоминает улей, это я  вам  говорю.  Можно
подумать, что находишься в универсальном магазине "Галери Лафайет" во  время
предпраздничной распродажи.  Тут  жандармы  и  постовые,  стражи  порядка  и
укротители беспорядков, полицейские в штатском и штатские в  форме,  местные
коллеги и  ребята  из  госбезопасности.  Я  уже  не  говорю  о  журналистах,
слетевшихся на объедки бараньего жаркого.  Все  это  кишит,  кричит,  вопит,
дымит, перекликается и откликается.
   Пока я  с  трудом  припарковываю  свою  тачку,  экс-унтер-офицер  Морбле,
привыкший находиться в передовых шеренгах, устремляется в  комиссариат,  как
майор индийской армии во главе своего полка. На него тотчас же бросаются два
жандарма.
   - Вы куда?
   Морбле  представляется.  Его  бывшее  звание   не   производит   никакого
впечатления на жандармов.
   - Проваливайте! - гремят они.
   - И это вы говорите мне! - подпрыгивает от возмущения Морбле.
   - Я убежден, друзья мои, что могу оказать неоценимое содействие и...
   В ответ он удостаивается пинка ногой в то  место,  куда  порой  вставляют
термометр. После такого поворота  событий  подхожу  я,  протягиваю  им  свое
удостоверение.
   - Этот господин со мной! - говорю я.
   На сей  раз  мы  удостаиваемся  попеременного  приветствия  под  козырек.
Взбешенный, Морбле отряхивает пыль со своего атлетического зада, костеря  на
чем свет стоит двух жандармов.
   Кто-то из старших по званию спрашивает, что  здесь  происходит.  Жандармы
отвечают: "Ничего страшного", начальник говорит,  "0'кэй!"  Мы  входим.  Мое
появление вызывает всеобщую тишину. Парижские полицейские остолбенело глядят
на меня, потом ошалело - Друг на  друга.  Наконец  главный  комиссар  Конруж
(который заступил на этот пост в  прошлом  году  вместо  главного  комиссара
Конвера, чего начальник, будучи дальтоником, даже не заметил)1  устремляется
мне навстречу.
   - А, это ты, красавчик! Тебя тоже бросили на это дело?
   - Неофициально,- уточняю я.
   В сущности, это  всего  лишь  полу  ложь.  У  коллег  появляется  гримаса
неудовольствия.
   - Ну, тогда нам ничего другого не остается, как отправиться на  рыбалку,-
насмешливо замечает один из них.- Похоже, в этих местах объявилась форель.
   Конечно,  это  лестные   слова,   но   они   пропитаны   едва   прикрытым
неудовольствием. По-моему,  если  я  вмешаюсь  в  это  дело  по  собственной
инициативе, мне основательно будут совать палки в колеса.
   Я перехожу на шутливый тон.
   - Не стоит об этом  столько  говорить.  Просто  Старик,  любопытный,  как
ласка, попросил меня поподробнее разузнать об  этом  деле.  Есть  что-нибудь
новое об этих двух убийствах?
   - Беспредельный ноль,- замечает Конруж.- А-а, мы надолго завязли  в  этом
дерьме. Это одно из тех дел, где продвижение по службе не светит.
   - Раздавим бутылочку? - предлагаю  я.-  Я  вас  всех  угощаю,  доблестные
собратья.
   Это их немного смягчает, и мы отправляемся в  кафе  на  Большую  площадь,
которая находится на маленькой прилегающей улочке.  Я  заказываю  виски  для
всех. Вышеупомянутый  унтер-офицер  Морбле  после  второго  глотка  начинает
изводить всех своими разглагольствованиями.
   - В этом деле нет ничего сложного, мои  юные  друзья.  Нужно  объявить  в
городе осадное положение. Основательно допросить всех жителей, дом за домом,
не упуская ни детей, ни стариков, пока кто-нибудь не сознается. Клянусь вам,
что, действуя таким образом, вы быстро добьетесь результата. Итак,  господа,
на карту поставлен престиж французской полиции! Наш долг - показать  народу,
что нельзя безнаказанно  убивать  тех,  у  кого  хватило  мужества  изъявить
желание стать нашим избранником.
   - Кто этот старый хрен? - спрашивает один  из  инспекторов,  указывая  на
унтера.
   Экс-унтер дрожит от негодования. Я его успокаиваю.
   - Знакомый по пансионату,- примирительно поясняю я коллегам.-  Мы  вместе
кормимся в соседней харчевне.
   - Одним словом, он тебе в срочном порядке заменил Берюрье?
   - Что-то в этом роде.
   Главный комиссар дергает меня за рукав:
   -  Скажи-ка,  твое  неофициальное  участие,  не  является  ли  оно  чисто
приватным?
   - Твой мизинчик оказался на длинных волнах,- соглашаюсь я.- Ты же знаешь,
что я, как охотничья собака: как только где-нибудь появляется загадка,  меня
не удержишь.
   - Ах вот как,- вздыхает главный.- Так вот, парень, разнюхивай  по  своему
усмотрению и, если что-то узнаешь, сообщай мне. Я ничего не имел  бы  против
твоего негласного сотрудничества.
   Конруж в добром настроении! Он не без удовольствия готов  воспользоваться
моими мозгами.
   - А теперь в двух словах обрисуй мне ситуацию,- прошу я.
   Мы уединяемся в конце стола, и он кратко меня информирует:
   - Ровно семь дней назад, на следующий день  после  собрания  избирателей,
депутат от коммунистов, граф Гаэтан де Марто-и-Фосий1 был поднят  с  постели
телефонным звонком.  Он  встал,  чтобы  ответить.  Его  камердинер,  который
занимался своими утренними обязанностями, услышал, как граф сказал:  "Алло!"
Он  уловил  несколько  выстрелов,  которые  принял  за   выхлопы   глушителя
какого-нибудь грузовика. Двадцать  минут  спустя  он  понес  своему  хозяину
завтрак. Завтрак солидный, ибо у графа был завидный аппетит: икра,  копченый
лосось, куриное желе, варенье из  роз  и  бутылка  домашнего  вина.  У  него
вывалился поднос из рук, когда он обнаружил  лежащего  в  луже  крови  графа
Марто-и-Фосий. Его правая рука все еще крепко сжимала телефонную трубку.  Он
схлопотал три пули в грудь. Все три попали в сердце. Все три  выстрела  были
произведены менее чем с пятидесяти сантиметров - явное  свидетельство  того,
что убийца находился  в  комнате.  Но  не  было  обнаружено  ни  следов,  ни
отпечатков.  Никто  не  видел  подозрительной   личности   в   окрестностях.
Подозрение пало на камердинера, но он в момент выстрелов находился  рядом  с
кухаркой.
   Что касается второго убийства, сегодня утром, он повторил  мне  лишь  то,
что рассказал почтальон Тюрлюрю. Жорж Монфеаль2, кандидат  от  национального
союза за республику,  лег  спать  поздно  после  бурного  собрания,  которое
проходило в зале для бурных собраний Белькомба-на-Му. На нем  присутствовало
с дюжину избирателей, в  том  числе  его  супруга,  мать,  тесть,  сын,  его
садовник и прачка, друг детства, звукотехник, прислуга, безголосый  оппонент
и широкая публика. Он встал рано утром и написал  тексты  шести  листовок  и
одной речи, после чего пошел принять ванну, в то время как члены  его  семьи
занимались каждый своим семейным делом.  Спустя  час  супруга  Монфеаля,  не
дождавшись его выхода из ванной, постучала в дверь. Затем вошла  и  упала  в
обморок при виде ужасного зрелища.
   - Значит, дверь ванной не была заперта изнутри? - удивляюсь я.
   - Нет. Защелка была заблокирована уже несколько недель.
   - И никто никого не видел входящим в дом?
   - Нет. О, это не подарочек, дружище Сан-А!
   - У тебя есть какие-нибудь предположения по поводу этих убийств?
   -  Какой-то  чокнутый,  вне  всякого  сомнения.  В   городе   есть   один
свихнувшийся тип, которого разговоры о политике выводят из себя.
   - Есть еще другие кандидаты на это место?
   - У независимой партии всегда имеется свой кандидат.
   - У претендента, наверное, сейчас от страха мошонка отвисла! - бормочу я.
   -  Еще  бы!  Заметьте,  что  отныне  к  нему  приставлена  охрана  -  три
телохранителя, которые не отстают от него ни на шаг.
   Я почесываю нос.  Коллеги  уже  повторили  несколько  раз  заказ,  и  тон
разговора поднялся на октаву. Папаша  Морбле  продолжает  расточать  деловые
советы "юнцам" современной полиции.
   - Следует остричь всех женщин в округе, чтобы заставить  их  говорить!  -
утверждает он.- Эти шлюхи очень дорожат своими гривами.
   Он гладит себя по черепу, столь же гладкому, как оливки, и продолжает:
   - Что касается мужчин, я  знаю  два  способа:  мордобитие  для  робких  и
паяльная лампа для крутых.  Начинать  надо  с  мэра  для  примера,  затем  -
муниципальный совет, влиятельные люди города. В общем  -  всех!  Понадобится
дополнительная рабочая сила, согласен. Но дело стоит  того,  чтобы  привлечь
весь личный состав.
   Слушатели лишь посмеиваются и спрашивают у него, не согласился ли  бы  он
оказать содействие.
   - Само собой,- гордо заявляет  Морбле.-  Я  даже  готов  заняться  самыми
несговорчивыми! С паяльной лампой я буду их допрашивать  пачками  по  десять
человек сразу!
   Я оставляю его нести околесицу и продолжаю интервьюировать Конружа.
   - Вернемся к первой жертве. Кто ему звонил в момент драмы?
   Вопрос приводит его в замешательство.
   - Не знаю. Когда камердинер обнаружил тело, связь была прервана.
   - А ты пытался выяснить, откуда звонили?
   - Я... То есть сейчас мы этим занимаемся. То, что он не  задумывался  над
этой проблемой, видно так же хорошо, как двенадцатиэтажный дом в деревне.
   - Нашли ли орудие преступления в первом случае?
   - Там был использован принадлежащий графу револьвер. Он остался на  месте
преступления.
   - Версия о самоубийстве исключается?
   - Необязательно, только трудно  представить  типа,  всаживающего  себе  в
сердце три  пули  подряд.  После  первой  же