обещать, мама, но я тебе звякну. Она провожает меня
до самой машины по саду, усеянному капустными кочерыжками и розами в  разгар
стриптиза.
   - Ты не знаешь, любят ли твои друзья соленую свиную  грудинку?  Я  хотела
приготовить ее к обеду.
   - Они без ума от нее. Особенно Толстяк. Приготовь побольше. Он будет тебе
клясться, что у него птичий аппетит, забыв упомянуть о том, что речь идет  о
хищной птице.
   Фелиция качает головой, бесконечно довольная.  Ее  мечта  -  кормить  все
человечество. Это начинается с меня и заканчивается муравьями,  для  которых
она раскладывает щепотки сахара-песка на подоконнике.
   - Будь осторожен, мой малыш!
   - Не беспокойся, мама. К тому же я иду на свидание к даме.  Выражение  ее
лица обозначает: "Тем более!" Я мчусь  в  тумане,  который  покрывает  Париж
сероватой пеленой.
   Булонский лес усыпан рыжими пожухлыми листьями, которые несутся вскачь по
асфальтированным аллеям. Я люблю осень,- кажется, я вам уже говорил об этом,
хотя вам на мои признания наплевать так же, как на ваш первый дырявый зуб. В
этом самоотречении угасающей природы (если вы считаете, что я  перебарщиваю,
примите аспирин)  думается  необычайно  легко.  Часто,  и  мне  неоднократно
приходилось это констатировать, появление  новых  идей  находится  в  прямой
зависимости от погоды.
   Придерживаясь скорости шестьдесят километров, как  предписывают  дорожные
указатели в Булонском лесу, столь дорогом поэтам и садистам (одно не  мешает
другому, даже наоборот), я меланхолически думаю о том,  что  Толстяк  втянул
меня в мерзкую  историю...  Согласитесь,  что  мне  не  везет.  Я  с  трудом
добиваюсь недельного отпуска, чтобы чуть-чуть прийти в себя, и  тут,  вместо
того чтобы ничего не делать  и  профессионально  бить  баклуши,  я  вынужден
проводить бессонные ночи в бегах за этой ужасной мамашей Берюрье!
   На краю аллеи стоит утренняя проститутка, обутая в сапожки и закутанная в
норковую шубу из натурального кроличьего меха; она улыбается мне, как  будто
я  привез  ей  средство  от  обморожения.  Я  проезжаю   метров   десять   и
останавливаюсь. Мне только что пришла в голову  настолько  блестящая  мысль,
что снаружи ее можно принять за северное сияние.
   Поверьте мне,  ребята,  для  продуктивного  размышления  ничто  не  может
сравниться с утром. Только  в  торжествующих  лучах  рассвета  серые  клетки
работают наиболее эффективно. Попробуйте, и вы согласитесь...
   - Ты берешь меня с собой, зайчик?
   Это шлюха  просовывает  свою  размалеванную  рожу  в  проем  дверцы.  Она
неправильно меня поняла, увидев, что я остановился  неподалеку  от  нее;  из
этого она сделала вывод, что я любитель утреннего секса,  и  предлагает  мне
экстаз.
   Я разъясняю ей ее ошибку. И  тут  она  принимается  характеризовать  меня
таким  убедительным  тоном,  который  меня   буквально   потрясает   что   я
физиологически  неполноценный  тип,  что  мне   надо   поискать   у   других
(преимущественно у греков) то, чего мне не хватает.  Причем,  уточняет  она,
это всего  лишь  временный  выход,  поскольку,  согласно  ее  мнению,  чисто
интуитивному, мое настоящее призвание - это гнусные  привычки,  естественным
следствием которых является самоудовлетворение, по сути  дела,  связанное  с
моей некредитоспособностью.
   Затем, поощренная моим молчанием, она добавляет, что  мое  лицо  -  явная
манифестация моих наклонностей и что достаточно на меня взглянуть один  раз,
чтобы понять: если любовь меня и возбуждает, то  разве  что  через  замочную
скважину.
   Она бы еще долго продолжала меня отчитывать, если бы само  провидение  не
внушило бы какому-то автомобилисту хорошую  мысль  остановиться  перед  моей
тачкой  и  спросить  у  дамы,  не  согласится  ли  она  прокатиться  в   его
двухлошадной колымаге
   Безраздельно принадлежа по своему социальному статусу к пролетариату, она
соглашается, и я слышу, как она спрашивает у этого двухлошадника, завершится
ли  прогулка  в  этом  двухцилиндровом  движителе  объемом  в  4125  см3   с
полусферическими  цилиндровыми  головками  (и,  несмотря  на  это,  все-таки
вращающимися)  в  отеле...  Водитель  отвечает  отрицательно.  Он  не  хочет
тратиться, и бесполезно пытаться его наколоть. Он хочет  заполучить  ее  тут
же. Еще один  женатый  мужчина,  который  начинает  день  с  того,  чем  ему
следовало бы закончить вчерашний.
   Одним словом, жизнь! Не всегда  мужчина,  любящий  маринованную  селедку,
находит женщину, которая ее обожает, а женщина, которая без ума от господина
Гетари, вступает в брак с мужчиной, обладающим полным набором его пластинок!
Что труднее всего достигается в этом мире, так это гармония.
   Вы, естественно, сочтете, что я отклоняюсь от темы и злоупотребляю  вашим
драгоценным временем, но, как говорила мне одна знакомая лицеистка,  "иногда
полезно дать прикоснуться, потрогать пальчиком изъяны бытия".
   А тем временем, пока последовательница перипатетиков1 сначала  приглашала
меня, а потом осыпала ругательствами (что за стиль, поверьте, он даже  может
вызвать  воспаление  матки2),   моя   блестящая   идея   завершила   процесс
кристаллизации. И знаете, что я  делаю?  Вместо  того  чтобы  отправиться  в
"Карлтон" к миссис Лавми, как я намеревался вначале, я поворачиваю налево  и
вновь выезжаю на дорогу,  ведущую  в  Мэзон-Лаффит.  Не  смейтесь,  это  мое
"Болеро" Равеля.
   Восемь часов. Эстелла уже встала, если судить по той быстроте, с  которой
она откликается на мой звонок. На ней темно-синий халат, шелковая повязка на
голове. Увидев меня, она хмурит брови.
   - Вы! - удивленно говорит она, как в довоенных пьесах театра "Одеон".
   - Я! - отвечаю я, как в тех же самых пьесах того же самого театра.
   Она открывает ворота.
   - Я вам не помешал?
   - Э-э... нет, но я очень спешу, так как я должна поехать забрать Джими...
Миссис Лавми только что мне позвонила. Он проснулся и...
   Я небрежно трогаю ее за бедро.
   - Как я соскучился по тебе, Эстелла. Знаешь, у меня как  будто  произошло
короткое замыкание!
   - Дорогой,- сухо говорит она,  как  старая  супруга,  думающая  о  чем-то
другом. И добавляет: - Ну и ночь! Ты никогда не угадаешь, что произошло!
   - Что-нибудь серьезное!
   - В четыре часа утра явилась полиция. Два полицейских!
   - Не может быть!
   - Да. Они мне рассказали какую-то нелепую историю об ограблении,  которое
они хотели предотвратить. В какой-то момент я даже  подумала,  что  это  два
гангстера. Но у них  был  такой  идиотский  вид,  что  это  отметало  всякие
сомнения.
   Я с трудом сдерживаю смех и закрываю рот  носовым  платком,  сохраняя  на
лице лучащееся нежностью выражение.
   - Ограбление?
   - Какой-то осведомитель будто бы их предупредил, что готовится налет.
   - Моя бедняжка, как ты, должно быть, испугалась.
   - Я никогда ничего и никого не боюсь,- утверждает Эстелла.
   Мы входим в дом. Дабы остаться верным своей привычке, я целую ее взасос.
   - Хочешь, я поеду с тобой за малышом? - спрашиваю я у своей эгерии1.
   - О нет! - отвечает она.- Возможно, его мать будет возвращаться  со  мной
сюда. Это невозможно. И как бы мимоходом спрашивает:
   - А ты что, сегодня не работаешь, дорогой?
   -  Знаешь,  у  меня  много  свободного  времени,  потому  что  агентством
практически руковожу я.
   Похоже, она действительно куда-то торопится. Без  всякого  стеснения  она
раздевается тут же передо мной, чтобы облечь себя  в  элегантную  парижанку.
Она  надевает  бежевый  костюм  с  кожаной  отделкой  -  просто  чудо!  -  и
причесывается.
   - Интересно, как ты можешь жить одна с этим ужасным ребенком,- говорю я.
   - О, это ведь временно. А потом, есть прислуга.
   - Это старик Уктюпьеж предложил ее вам?
   - Да... Ты этого не знал?
   Я кусаю себя за язык.
   - Да нет... я не  помню  таких  мелочей.  Мы  сегодня  увидимся  вечером,
красавица?
   - Попытаюсь. Если смогу освободиться, я позвоню тебе в агентство.
   - Договорились.
   Она садится за руль "шевроле" с откидным верхом.
   - Подбросить тебя до ворот? - спрашивает она.
   - 0'кэй!
   Она высаживает меня у ворот, подвергается еще одному  массажу  гландов  и
говорит мне "до скорого!"
   Я направляюсь в агентство. Уктюпьеж-сын  уже  что-то  делает  в  световом
круге настольной лампы. Поскольку сейчас утро, он в домашней куртке из серой
бумазеи с шотландскими  отворотами  и  кашне,  которое  плохо  скрывает  его
небритый со вчерашнего дня подбородок.
   - Здравствуйте,- любезно говорит он мне,- уже на работе?
   Над его плоским черепом в позолоченной раме продолжает бушевать битва при
Мариньяне.
   Экстрарасходящееся косоглазие, которое позволяет  Уктюрьежу  одновременно
видеть то, что находится перед ним, и то, что находится за ним,  никогда  не
было еще столь сильным.
   Заметьте,  что  благодаря  этому  недостатку  торговец  газонами  надежно
защищен. На него невозможно напасть внезапно ни с какой стороны.
   - Кажется, вы  рекомендовали  домработницу  супругам  Лав-ми,  когда  они
поселились в Мэзон-Лаффите?
   - Верно.
   - Я хотел бы получить адрес этой женщины.
   - Это легко сделать... Она итальянка, мадам Куштапьяна. Живет  на  Нижней
улице.
   - Это где?
   -  Внизу  улицы  Верхней.  Номер...  Погодите...  Он  листает  клеенчатую
средневековую тетрадь.
   - Номер тринадцать,- сообщает он.
   - Я вас благодарю. Указания  остаются  те  же,  господин  Уктюпьеж.  Если
позвонят, предупредите меня!
   Я  пожимаю  старый  обломок,  который  служит  ему  рукой,  и  исчезаю  в
направлении Нижней улицы.
   Въезжая в узкую улочку с односторонним движением, я замечаю на другом  ее
конце хромированный дилижанс моей Эстеллы. Я замедляю  ход,  чтобы  дать  ей
возможность оторваться от меня, и, вместо того чтобы остановиться у рокового
номера 13, начинаю на расстоянии преследовать черный "шевроле".
   Эта церемония длится недолго. Вопреки тому, что мне сказала моя цюрихская
красавица, она направляется не в Париж, а возвращается  домой,  на  проспект
Мариво. Может быть, она  заезжала  передать  какие-нибудь  указания  синьоре
Куштапьяна и там обнаружила, что что-то  забыла?  Но  нет,  она  выходит  из
машины, открывает ворота, загоняет во двор свой болид и запирает ворота.
   Что  же  делает  малыш  Сан-Антонио   -   любимец   женского   пола?   Вы
догадываетесь. Он поспешно возвращается к домработнице. Эта особа обитает  в
симпатичной квартире из одной комнаты вместе с мужем, старым  дядей-калекой,
свекром и свекровью, полоумной племянницей, своими семью детьми  и  тетушкой
из Бургоса. Это сверхтучная матрона с усами, как у мамаши  Берю,  грудастая,
пузатая и с акцентом, о котором самое малое что можно сказать, так  это  то,
что он не напоминает акцент сибирских степей.
   - Кто вы? - спрашивает она, недоверчиво глядя на меня. Я  принимаю  самое
постное выражение лица в стиле убитого горем гробовщика:
   - Мадам Куштапьяна?
   - Да.
   - Мадам, я пришел сообщить  вам  о  большом  несчастье...  Все  семейство
уставилось на меня: муж, дневной сторож  в  ночном  кабаре,  собравшийся  на
работу  с  котомкой  через  плечо;  дядя-калека,  открывший  рот;  свекор  и
свекровь,  закрывшие   его,   с   ложками   в   руках;   племянница-идиотка,
разразившаяся смехом; шестеро ребятишек, уронивших штаны, стоя в  очереди  к
треснутому горшку, на котором восседал седьмой.
   - Что за несчастье? - вздыхает огромное создание.
   - Произошел несчастный случай с малышом, у Лавми. Признаться, я не  люблю
подобные приемы, но мне необходимо быстро  решить  дела  и  избежать  лишней
болтовни.
   В  перенаселенной  комнате   поднимается   вопль.   Все,   кто   понимают
по-французски, начинают рыдать. Мамаша Куштапьяна ломает окорока.
   - Мой Джузеппе! Мой Джузеппе! - вопит она.- Скажите мне, он не умер?
   - Нет, всего лишь набил огромную шишку на  лбу.  Она  успокаивается.  Муж
принимается выговаривать ей что-то прочувственное  на  языке  д'Аннунцио.  Я
прекращаю эту учебную тревогу. Мое удостоверение действует в данном  случае,
как очень мощный тормоз.
   - Что это? - повторяет дама с сиськами.
   - Полиция! - это наконец разговорился дневной сторож.
   Он говорит, жестикулирует, брызжет слюной, полагая, что  так  он  быстрее
выскажется. Он ругает меня. Он призывает в свидетели всех присутствующих,  в
том числе и меня. Он обращается к Господу Богу...  Я  вынужден  кричать  еще
громче, чтобы призвать его к спокойствию. Короче, все удалось расставить  на
свои места. Но, честное слово, далось это нелегко.
   Я избавлю вас от подробностей описания восклицаний, междометий, воззваний
и заклинаний. В общем, если  только  ваше  серое  вещество  не  включено  на
переменный ток, вы поняли, к чему клонится дело.
   Вчера в отеле, куда я привел жену младшего ефрейтора, я заметил, глядя на
фото семьи  Лавми,  опубликованное  в  "Киноалькове",  что  так  триумфально
выставляемый красавчиком Фредом ребенок - совсем не тот, которого я видел  в
колыбели и за которым присматривает малышка Эстелла.
   А так как мой мизинчик работает на всю катушку, я понял, что  она  лелеет
младенца мамаши Куштапьяны. И мамаша Куштапьяна признала это  без  труда.  Я
кладу конец мученическим страданиям трансальпийской  мамы,  признавшись  ей,
что я блефовал и что ее последний ребенок чувствует себя прекрасно. И тут же
ее горе сменяется яростью. Она хватает бутылку с намерением отправить  ее  с
оплаченной доставкой мне в голову, но очень вовремя  вмешался  производитель
младенцев Куштапьяна.
   Купюра  в  десять  франков,   предусмотрительно   выложенная   на   стол,
успокаивает бедную женщину.
   - Почему вы доверили своего бамбино Лавми? - спрашиваю я.
   Она медлит с ответом. Я очень четко объясняю ей,  в  чем  именно  состоят
прерогативы  полицейского.  Она  понимает,  что  шурин,   который   является
начальником на одной из фабрик по производству туалетной бумаги,  такой  же,
как ты. Вечно торопится, как будто кто-то его подгоняет.
   - Плевать я хотел на твоего шурина! Пусть он подотрется своей собственной
бумагой, чертов ты осел. Расскажи мне лучше о Харрисоне.
   - К нему действительно обращалась миссис Унтель.
   - По какому вопросу?
   Старая развалина качает головой.
   - Ты мне не говорил, чтобы я расспрашивал...
   - Ах ты старая затянувшаяся катастрофа! - топаю я ногами от  возмущения.-
Это помогло бы мне выиграть время! Я бросаюсь к двери.
   - Ты организуешь наблюдение за "Карлтоном". Я хочу иметь подробный доклад
обо всем, что делает миссис Лавми.
   - Жена этого...
   - Да. Возьми людей и действуй незаметно. Не знаю,  какова  скорость  тех,
кто бегает сломя голову, но уверен, что в этот момент они меня не смогли  бы
обойти.
   * * *
   Тэд Харрисон -  парень  высокого  роста  в  золоченых  очках  с  челюстью
жевальщика резинки и веснушками до самого галстука.
   Он говорит по-французски с акцентом, что, видимо, способствует его успеху
у женщин, любящих экзотику.
   - Опять полиция! - произносит он, улыбаясь.- Решительно, я скоро  уверую,
что моя совесть нечиста!
   Что касается меня, то мой стиль вам известен, прямо  к  цели  и  поменьше
болтовни!
   - Господин Харрисон,  один  из  моих  сотрудников  сообщил  мне,  что  вы
общались с миссис Унтель.
   - Точно!
   - Она связалась с вами из США, до прибытия во Францию, не так ли?
   - Вовсе нет. Она нанесла нам визит...
   - Ах да... Как мне сказали, она хотела снять какой-нибудь замок?
   Наконец, он проявил признаки  волнения.  Его  безмятежный  взор  излучает
послание морзянкой.
   - Это еще не все...
   - Ну?
   -  Она  подыскивала  пансион  для  своего  маленького  сына.  Пансион   с
кормлением, потому что ее ребенок еще очень бэби!
   - Понимаю,- говорю я, от волнения по-английски.- И вы нашли для  нее  то,
что она искала?
   - Естественно!
   - Дайте мне, пожалуйста, адрес...
   Он открывает ящик, затем  миниатюрный  классификатор  и  протягивает  мне
прямоугольник визитки
   "Приют ангелов" Лион-ла-Форе
   Мое сердце учащенно бьется
   - Скажите-ка, вы сами занимались устройством ребенка туда?
   - Нет, я лишь дал адрес.
   - А это не вы приезжали в аэропорт на встречу с миссис Унтель?
   - В аэропорт?
   - Ну вы, надеюсь, читаете газеты?
   - Только американские...
   - Так вы ничего не знаете?
   - Ничего.
   Я ему излагаю дело в общих чертах. Он не может прийти в себя от изумления
   - Я не знал. Нет, ни я, ни кто-либо из моего бюро не ездил в  аэропорт  к
миссис Унтель.
   Поскольку мои познания в  американском  быстро  прогрессируют,  я  говорю
"о'кэй!" и пожимаю ему руку.
   - Ах да! Скажите, дорогой мистер Харрисон, когда миссис Унтель  приходила
к вам, ее сопровождала секретарша?
   - Нет.
   - Большое спасибо!
   Я произношу это почти ликующе. Я  ставлю  пару  белых  монахинь-близнецов
против пары биноклей белого монаха, что если я проявлю прыть, то к концу дня
буду на коне.
   Я мчусь в Сен-Клу. Фелиция  только  что  поставила  на  огонь  нарезанные
кусочки свиной солонины...
   - Включай газ и надевай пальто,- поспешно говорю я ей.- Я  увожу  тебя  в
краткосрочное путешествие.
   Дорогая моя бедняжка! Мое распоряжение приводит ее в полную растерянность
   - В такое время! Но, Антуан, ведь только одиннадцать часов...
   - Нам понадобится всего два часа туда и обратно. Ты мне нужна.
   - Но... А твои друзья?
   - Они спят, и, чтобы их разбудить, понадобилась бы водородная бомба
   - А мой завтрак...
   - Поставь на слабый огонь, если пережарится, сделаешь паштет. Но,  умоляю
тебя, мама, поторопись
   В глубине души она и не мечтает о лучшем. Поездка с сыном у  нее  никогда
не вызывает протеста, если даже речь идет о скоропалительном  путешествии...
Она надевает пальто, повязывает на голову  косынку  и  пишет  на  грифельной
доске, которая служит ей для ведения подсчетов: "Мы скоро вернемся. Если  вы
захотите поесть, в холодильнике найдете остатки мясного рагу и  консервы  на
верхней полке стенного шкафа".
   Теперь она спокойна. Мы стремительно  срываемся  с  места,  и  я  начинаю
искать выезд на руанскую дорогу.
   * * *
   То,  что  именуется  "Приютом   ангелов",   предназначено   для   золотых
ангелочков. Я бы удивился, обнаружив там маленьких ' истощенных индусов  или
ребятишек с улицы Бельвиль. Да, это  бы  меня  удивило.  Приют  представляет
собой небольшое дворянское поместье, которое высится  на  вершине  округлого
холма... Обширная, словно  зеленый  залив,  лужайка  простирается  до  самой
дороги.
   Я  звоню.  Мне  открывает  садовник.  Я  говорю,  что  мне  нужно  видеть
директора. Он сообщает, что директор - это директриса, однако это  нисколько
не уменьшает моего желания с ней встретиться, а даже наоборот.
   Предшествуемый  обработчиком  газонов,  я  поднимаюсь  песчаной   аллеей,
ведущей к дому.
   Приют полон очаровательных дам с усиками (в ходе этого следствия я только
их  и  вижу),   которые   забавляют   малолетних   детишек,   показывая   им
зайчиков-побегайчиков или тряся погремушками... Зал для игр просторен, чист,
со  свежим  воздухом.  Здесь  все  дышит  роскошью,  гигиеной,  опрятностью.
Неожиданно я оказываюсь  в  зимнем  саду,  который,  наверное,  восхитителен
летом. Зеленые насаждения, садовые растения и т. д.  Там  и  сям  разбросаны
очень романтические кресла из металла; так и представляешь  Себя  в  картине
художника Пейне.
   Появляется директриса.  Это  достойная  особа,  блондинистая  и  строгая,
которая, должно быть, и спит  на  наставлениях  по  гигиене  детей  грудного
возраста и надевает резиновые перчатки, чтобы распечатать письма.
   Я начинаю с начала, то есть предъявляю  ей  доказательство  моих  высоких
полицейских полномочий. Ее это не волнует.
   - По какому делу?
   Я извлекаю из бумажника фотографию из "Киноалькова", которую  я  взял  на
себя труд вырезать.
   - Этот ребенок находится у вас, не так ли? Она изучает изображение.
   - Да, это маленький Джонсон.
   Я хорошо сделал, что  спросил  о  ребенк