е,  не  назвав  никакой  фамилии.
Привезя его сюда, мамаша Унтель записала его под вымышленным именем. В  этих
престижных  яслях  для  богачей  чек,  безусловно,  заменяет   удостоверение
личности, если он содержит изрядное количество нулей после как  можно  более
округлой цифры.
   Я говорю об этом директрисе, которая краснеет от смущения.
   - Эта дама  была  мне  рекомендована  одним  американским  агентством.  Я
попросила ее показать паспорт, но  она  его  забыла  и  обещала  принести  в
следующий раз.
   - Ну да...
   Она потрясена заглавием и фото.
   - Это сын Фреда Лавми, киноактера?
   - Вы сами видите. Но это не все, я спешу и должен забрать этого ребенка.
   - Но...
   - Успокойтесь, я прихватил с собой дипломированную няню, которая займется
им. Принесите ребенка!
   Мой тон производит на нее впечатление, как говорила одна проститутка, муж
которой был сборщиком налогов. Она в последний раз бросает взгляд на столик,
где по-прежнему лежит мое удостоверение, и удаляется.
   Что же касается меня, я ликую, потому что  я  в  форме.  В  какой  форме,
спросите вы меня? Так вот, я в форме полицейского, которому улыбается удача.
   Истекает  короткая   пятнадцатиминутная   четверть   часа,   возвращается
директриса, эскортируемая усатой дамой в белом халате, несущей  младенца.  Я
сравниваю его с фотографией. Ошибки нет, это в самом деле сын Лавми
   Я оставляю свой адрес хранительнице будущих несчастных типов, чтобы у нее
было алиби на случай возможных осложнений, и возвращаюсь к машине
   Можете представить себе Фелицию, увидевшую меня с ребенком на руках.  Она
краснеет,  бледнеет,  голубеет  и,  продемонстрировав  таким  образом   свой
патриотизм, спрашивает меня полным надежды голосом:
   - Антуан! Это... Это твой?
   Ну и воображение у моей мамы! Сразу какая-нибудь святочная  история.  Она
тут же выстраивает следующий сценарий. Я был любовником какой-то  несчастной
девушки. Она умерла, дав жизнь  прелестному  дитяти  с  фаянсовыми  глазами.
Боясь признаться Фелиции в существовании  этого  младенца,  я  сдал  его  на
мебельный склад. Но, поскольку угрызения  терзали  мою  совесть,  я  решился
наконец представить ей Сан-Антонио-младшего.
   - Нет, мама, это не мой...
   Ее лицо становится печальным.
   - Жаль,- просто говорит она.- Это был  бы  такой  замечательный  подарок,
Антуан... Прежде чем я умру...
   - Прежде чем ты умрешь, мама, обещаю  тебе  заполнить  детьми  двенадцать
ясель.
   - Какой он милый! Поезжай потише. Инстинктивно я поднимаю ногу и  начинаю
чувствовать, как неясное очарование взламывает броню моей души.  Она  права,
моя Фелиция: иметь в доме такого малыша - ничуть не хуже, чем иметь что-либо
другое. Загвоздка в том, что одновременно. Пришлось бы держать  в  доме  его
мать.
   Я не понимаю, почему до сих пор  не  открыли  отдел  малышей  в  "Галерее
Лафайет"  или  в  "Прентане"1...  Да,  именно  в  "Прентане"!  Все  было  бы
расписано:  "Продается,  по  случаю  отъезда,   ребенок   без   родословной.
Несерьезных покупателей просят воздержаться..."
   Он шикарный, этот малыш Джими. Няня, похоже, ему  нравится.  Это  другой,
его заместитель, склонен орать, что  неизбежно,  ибо  он  итальянец.  И  тут
ничего не поделаешь: песни - в крови у итальянцев!
   ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
   С малышом на руках, Фелиция больше не думает о своей солонине. Теперь она
чувствует себя у ангелов, после того как Джими там больше нет  (плохая  игра
слов, непереводимая на английский, старопортугальский, на гватемальский и на
все другие моносиллабические языки).
   Берю и парикмахер только что встали и разыскивают нас по всему дому.
   Толстяк в нательной рубашке. Ее рукава без пуговиц свисают, как банановая
кожура, которую начали снимать... Ворот совсем не застегнут,  что  позволяет
нам боковым взглядом рассмотреть его фуфайку. Сразу можно сказать, что он ее
носит с момента своего поступления в полицию. В тот день, когда он решит  ее
снять, понадобится позвать бригаду реставраторов  Версальского  дворца,  ибо
справиться с этим смогут лишь квалифицированные специалисты.
   Завидев нас с младенцем на руках, он делает большие глаза.
   - Где вы выловили это? - спрашивает он. Фелиция торопится посадить малыша
на ковер и вручает ему в качестве игрушки свою овощерезку.
   - Это разменная монета,- говорю я.- Возможно, нам удастся обменять  этого
ангелочка на твою китиху. Похитители, безусловно,  потеряют  в  весе,  но  в
мудрости они превзойдут отца семейства, это точно!
   - Не понимаю,- признается Берю.
   Его признание нисколько не удивляет меня.
   - Я начинаю понимать одну вещь,- мурлычу я.
   - Какую, Сан-А?
   - Ты принадлежишь к семейству хоботовых! Он колеблется, хлопает ресницами
и, сбитый с толку моим суровым видом, решает, что я говорю всерьез.
   - Не думаю. Моя мать называла меня Эрперси1, а прозвище моего  отца  было
Гуньяфе-Броссе ...
   Фелиция вмешивается вовремя и кстати.
   - Хотите, я приготовлю вам  ванну?  -  прерывает  она  наш  диалог.-  Это
придаст вам бодрости.
   Берюрье  оглядывается  вокруг  себя  так,  будто  легкие  его  отказались
функционировать. Ванна! Последнее посещение им бани относится к  1937  году,
когда он, по невезенью, упал в яму с навозной жижей.
   Парикмахер же, который  до  сих  пор  не  проронил  ни  слова,  принимает
предложение.
   После того как Фелиция  отправляет  его  в  ванную,  она  принимается  за
солонину. Похоже, что, несмотря на долгое пребывание на огне,  солонина  все
еще съедобна. Эта новость действует на нас ободряюще.
   - Пойду сделаю ребенку присыпку,- говорит Фелиция, когда  мы  усаживаемся
вокруг ароматного блюда.
   - Ты думаешь, это надо?
   - Мне кажется... Он милый, этот малыш... Берю  даже  смахивает  слезу  со
щеки.
   - Налей мне бокал красного,-  умоляюще  просит  он.-  Я  не  завтракал  и
неважно себя чувствую.
   Осущив бокал вина, он осведомляется:
   - Так где мы находимся?
   - Представь себе, я как раз сам себя об этом спрашивал!
   - И что же ты ответил?
   - Я еще раз мысленно прикинул  все;  что  нам  известно.  Учитывая  новые
данные, думаю, можно резюмировать ситуацию следующим образом. Мамаша  Унтель
прибыла во Францию отнюдь  не  затем,  чтобы  измерить  Эйфелеву  башню  или
сосчитать картины в Лувре, а затем, чтобы похитить этого малыша.
   Я показываю на  Джими,  который  вежливо-сосредоточенно  занят  тем,  что
превращает мамины занавески в кружева.
   - Как можно быть такой жестокой! - возмущается моя добрая мама.
   - Жестокость относительная,- говорю я.-  Она  все-таки  поместила  его  в
специализированное заведение - одно из самых роскошных!
   - Но подумай о несчастной матери этого мальчишки!
   - Я как раз к этому подхожу. После похищения ребенка несчастная  мать  не
подняла шума. Она довольствовалась  тем,  что  сунула  в  колыбель  младенца
домработницы. Странная реакция, не правда ли?
   - Это она сделала бессознательно! - утверждает Фелиция.
   - А что ты скажешь об этом? - спрашиваю я Толстяка. Он не может ответить,
так как его челюсти блокированы избытком еды. Не надеясь  получить  от  него
ответ, я продолжаю:
   - Что поражает в этом деле, так  это  то,  что  мадам  Лавми  знала,  кто
похитил ее чадо, и что она никому об этом не сказала. По всей видимости, она
не сообщила  этого  даже  своему  мужу...  Думаю,  что  она  вынуждена  была
обратиться к банде преступников, чтобы задержать мамашу Унтель.  Несомненно,
она хотела заставить ее вернуть ребенка.  Бандиты  допустили  промашку,  они
захватили Берту, поскольку ничто так не походит на кита, как кашалот.
   Толстяк одним духом заглатывает полкило мяса.
   - Я прошу тебя, имей немного уважения к  женщине,  которая,  быть  может,
мертва в этот час, когда мы о ней говорим...
   И он начинает лить слезы над свиными ребрышками,  которые,  должно  быть,
кажутся ему недостаточно солеными.
   - Хорошо,- продолжаю я.-  Они  обнаружили  свою  ошибку,  отпустили  твою
половину и начали искать другую женщину. Они ее схватили в последний  момент
и сейчас, наверное, щекочут ей пятки раскаленным железом, чтобы заставить ее
сказать, где находится Джими.
   - А моя Берта? - изрыгает Здоровило.
   - Твоя Берта, Толстяк, это Жанна д'Арк двадцатого  века.  Желая  выяснить
все до конца, она вернулась в  Мэзон-Лаффит.  Наши  ловкачи  ее  заметили  и
узнали. Они  испугались  и  заперли  ее  в  каком-то  месте,  дабы  избежать
разоблачения.
   - Ты считаешь, что они причинили ей зло?
   - Ну что ты! По моему мнению, они не убийцы. Лучшее  тому  доказательство
то, что они отпустили ее, не тронув, в первый раз.
   - Верно,- соглашается  Толстяк.-  Дай-ка  ты  мне  еще  капусты  и  сала,
отличная это штуковина!
   К нам присоединяется парикмахер, сверкающий, как форель в горной речке.
   - Знаете, о чем я думаю? - спрашивает он.
   И, поскольку мы отвечаем негативно, он вздыхает:
   - Я не открыл сегодня свою парикмахерскую. В  квартале  подумают,  что  я
удушил себя газом.
   Эта  возможность,  похоже,  никого  не  огорчает   сверх   меры,   и   он
присоединяется к нам, чтобы поесть.
   - В общем,-  заключает  Берюрье,  проглотив  второй  вилок  капусты,-  ты
разыскиваешь Лавми и обмениваешь ребенка на мою жену.
   - И на миссис Унтель - что я имел честь и преимущество втолковывать  тебе
вот уже несколько минут...
   Меня прерывает телефонный звонок. Мама снимает трубку.
   - Господин Пино,- сообщает она. Этот  почтенный  обломок  прошлого  хочет
представить мне отчет о выполнении порученной ему миссии.
   - Передай ему привет! - кричит Берю. И я слышу, как он заявляет  Фелиции:
"Пино - неплохой парень, но он всегда грязен, как расческа".
   - Бывают и чистые расчески,- уточняет Альфред. По его голосу  я  понимаю,
что он находится в состоянии сильнейшего душевного возбуждения.
   По правде говоря, число душевных состояний не столь уж велико, точнее, их
всего два. Нормальное состояние - это апатия,  нудное  повторение  одного  и
того же, скучная болтовня, забота о своем здоровье. И состояние анормальное,
соответствующее   заторможенности:   лихорадочность   движений,    заикание,
повторяющееся  выпадение  челюсти,  чихание,  почесывание  ягодиц   и   тому
подобное.
   - Что с тобой приключилось, мой доблестный старец?
   - Со мной ничего, но приключилось с миссис Унтель,- отвечает он.
   - Что?
   - Ее только что выловили возле острова Лебедей.
   - Мертвую?
   - Утонувшую...
   - Утонувшую утонувшую или убитую и сброшенную в воду?
   - Утонувшую утонувшую...
   Вот так новость! А я только что говорил, что похитители  мадам  Лавми  не
являются убийцами! Да, конечно, еще бы! Если они поступят так  же  с  нежной
Бертой, то, возможно, ей достанется яма, в которой течет Сена.
   - О чем ты задумался? - обеспокоено спрашивает. Пино.
   - Ты установил слежку за женой Лавми?
   - Да... Она приехала к своему мужу. Я тебе звоню из забегаловки рядом  со
студией. Что ты собираешься делать?
   - Еду туда.
   Удрученный  тяжелыми  размышлениями,  я  возвращаюсь  в  столовую.   Берю
приканчивает сыр камамбер.
   - Новости? - спрашивает он.
   - Незначительные... Так, болтовня Пинюшора.
   - Этот старый краб  не  может  обойтись  без  того,  чтобы  не  напустить
туману,- заявляет Толстяк  и  разражается  смехом  такой  силы,  что  дрожат
стекла, а Джими заходится криком.
   Фелиция берет малыша на руки, чтобы его успокоить. Он мгновенно перестает
кричать. Как это странно, думаю я: невинный младенец  стал  причиной  смерти
другого человека. Ему всего лишь несколько месяцев, а  он  уже  делает  свое
маленькое жертвоприношение.
   ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
   В момент моего появления на площадке, съемки фильма "Вступление холеры  в
Марсель" временно были прерваны, поскольку  у  главного  оператора  случился
нервный срыв, а ассистентка режиссера сломала ноготь, когда чинила карандаш.
Пробираясь  сквозь  лес  погашенных  прожекторов,  я  чувствую,  как  чья-то
энергичная рука обрушивается на мое плечо.
   - Решительно, дорогой полисмен, ты начинаешь входить во вкус!
   Это Ларонд. На нем рубашка "Made in USA", представляющая нам заход солнца
над пальмовой рощей.
   - Ты вырядился в сахарскую афишу? - спрашиваю я его.
   - Помолчи, это подарок красавчика Фреда.
   - Черт возьми, секретарю Фреда удалось обратить его в свою веру?
   - Нет, но он был безмерно счастлив от одного  слушка,  который  я  пустил
через свою газету. Я поведал миру, что  он  способен  выпить  без  передышки
бутылку "бурбона"... Поскольку это неправда, ему это польстило.
   Ларонд - гениальный виртуоз в измышлении небылиц на потоке.
   - Ну что, твое расследование в ажуре? - напрямик спрашивает он.
   - Ты прямо какой-то  одержимый,  Бебер!  Скажи-ка,  я  слышал,  фигуранты
болтали, будто здесь находится миссис Лавми.
   - Точно, бой!
   - Я хотел бы быть ей представленным... Я видел ее фото,  она  как  раз  в
моем вкусе.
   Он вновь  смотрит  на  меня  острым  взглядом  такой  интенсивности,  что
затрагивает мою совесть.
   - Когда ты смотришь вот так,- шучу  я,-  создается  впечатление,  что  ты
проводишь желудочный зондаж... Так это возможно или нет?
   - Идем, прекрасный павлин.
   И он  ведет  меня  в  гримерную  суперзвезды.  Оттуда  доносится  ужасный
тарарам. Альбер открывает дверь,  не  дав  себе  труда  постучать.  У  Лавми
пьянка.  Красавчик  с  обнаженным  торсом  восседает  на  медвежьей   шкуре.
Американские журналисты с фотокамерами в руках набираются  за  его  здоровье
под меланхолическим взглядом его жены. Электрофон  высокого  класса  молотит
какую-то песню "Квартета золотой заслонки".
   - Хэлло! - радостно говорит Лавми.
   Может быть, я и четверть половины олуха, но  у  этого  парня  нет  ничего
общего с отцом, у которого похитили ребенка.
   Он расслаблен, доволен собой и другими... Он узнает меня,  дружески  бьет
кулаками по икрам и предлагает взять стакан.
   Ларонд перешагивает через него и  представляет  меня  красивой  сумрачной
девушке. Ее жилы переполнены мексиканской кровью. Это -  настоящая  красота.
Рядом с ней  "Мисс  Вселенная"  будет  годиться  разве  лишь  на  то,  чтобы
обратиться в бюро занятости в каком-нибудь захолустье.
   Она поднимает свои длинные ресницы, и я вижу устремленный прямо  на  меня
взгляд, который странно сияет на фоне ее матовой кожи.
   - Миссис Лавми, представляю вам своего собрата,- говорит Ларонд.
   Она с трудом мне улыбается.
   - Хэлло! - говорит она.
   Я отвечаю такт в такт "хэлло!", не желая оставаться в долгу.
   - Вы тоже журналист? - спрашивает меня очаровательная персона.
   Какой сюрприз! Она бегло говорит по-французски, почти без акцента.
   Я выражаю ей свое удивление тем, что она  с  такой  легкостью  пользуется
моим родным языком. Она сообщает, что ее мать - канадка и что она  все  свое
образование получила в Квебеке. Это облегчает дело.
   Ларонд  какое-то   время   прислушивается   к   нашему   разговору,   но,
разочарованный его банальностью, он берет  пустой  стакан  на  гримировочном
столике Лавми и плескает себе большую порцию "Четыре розы".
   - Я хочу написать замечательную статью о вас одной,-  говорю  я.-  Только
здесь невозможно услышать друг  друга.  Вас  не  затруднит  пройти  со  мной
немного подальше от этого шума?
   - Меня это не затруднит, но я не хочу, чтобы обо  мне  вообще  что-нибудь
писали.
   - Почему?
   - Я ничего собой не представляю...
   - Вы жена знаменитости.
   - А вы считаете, что это может быть целью  жизни?  Бедняжка  мне  кажется
сильно разочарованной. Я делаю  ей  знак  следовать  за  мной.  Естественно,
Ларонд увязывается за нами, предчувствуя что-то интересное.
   Я отвожу его в сторону.
   - Послушай, Бебер,- улыбаясь, говорю я ему,-  в  течение  десяти  лет  ты
пишешь гадости о своих современниках  и  до  сих  пор  сохранил  целой  свою
физиономию. Это слишком хорошо, чтобы так и продолжалось...
   Он пытается скрыть неловкость своего положения.
   - Честное слово,  с  тех  пор  как  ты  начал  посещать  американцев,  ты
принимаешь себя за Робинсона1.
   -  Поостерегись  стать  моим  спарринг-партнером.   Пожав   плечами,   он
возвращается надираться к остальным. Я ускоряю  шаг,  чтобы  догнать  миссис
Лавми в конце коридора.
   Я испытываю определенное смущение,  потому  что  она  из  тех  женщин,  с
которыми никогда хорошенько не знаешь, с какой стороны к  ним  подступиться.
Она может прореагировать совершенно неожиданным образом.
   - Нравится вам Франция? - спрашиваю я, чтобы сглотнуть обильную слюну.
   - По правде говоря, меньше, чем я ожидала.
   - Вас что-то шокирует?
   - Нет, это не ваша страна, это состояние моей души... Я переживаю  сейчас
очень  неприятный  период,  а  поскольку  я  нахожусь  во  Франции,  у  меня
складывается впечатление, что... Вы меня понимаете?
   У нее вид совсем не дуры, что очень редко случается с женами киноактеров.
   - Да, понимаю, мадам Лавми.
   Я считаю, что на рану надо накладывать бальзам. Мне нелегко  ожесточиться
против несчастной  матери,  которая  и  так  испытывает  муки...  Но,  чтобы
отыскать самородки, надо погрузиться в глубину ручья ...
   - Поговорим о деле,- предлагаю  я.-  Я  хотел  бы  написать  какую-нибудь
классную статью, которую пока никто не догадался написать...
   - В самом деле?
   - Семейная жизнь известной кинозвезды. Вы и ваш  сын,  мадам  Лавми...  С
кучей фотографий... Что вы об этом скажете?
   Когда глядишь на темную кожу ее лица, немыслимо  вообразить  себе,  чтобы
она покраснела. И однако это так.
   Милая, очаровательная персона приобретает один из оттенков цвета угасшего
пепла. На мгновение она закрывает глаза, будто пытаясь почерпнуть мужество в
глубинах своего существа. (Красиво, да? Я становлюсь  академичным.  Чем  они
там занимаются, в этой  Гонкуровской  академии?..2  Они  сушат  себе  мозги,
изнашивают очки, чтобы отыскать наиболее занудную книгу сезона, в  то  время
как у них буквально под рукой, на расстоянии телефона, находится талантливый
парень,  до  отказа  набитый  идеями,  с  меняющимся   скоростным   режимом,
обладающий потрясающим стилем,  образы  которого  попадают  в  самую  точку,
поскольку он все-таки из полиции! В общем, неизбежно  наступит  день,  когда
признают мой гений, в противном случае, нет в мире справедливости.)
   Мне кажется, что миссис  Лавми  вот-вот  потеряет  сознание.  Однако  эта
женщина, словно Лябрюйер: у нее есть характер1.  Когда  она  открывает  свои
прекрасные пылающие глаза, то выглядит царственно спокойной.
   - Это в самом деле хорошая мысль,- говорит она. - Только я несколько дней
буду отсутствовать. Хотите, мы встретимся на следующей неделе?
   - Увы, я обещал своей газете сенсационную статью в завтрашний номер.
   - Невозможно, я сейчас уезжаю.
   Короткое молчание. Это реприза. Я продолжаю свою макиавеллиевскую игру.
   - Тем хуже, мадам Лавми... В таком случае, мне придется сделать статью  о
Фреде и его сыне...
   Если бы я был в домашних тапочках, я бы дал себе под зад. На этот раз она
вынуждена была прислониться к стене.
   - Нет, оставьте моего малыша в покое,- глухо проговорила она.
   Я срочно провожу совещание в  верхах  и  держу  следующую  речь,  тут  же
переводимую на  столичное  наречие  и  на  арго  Ля  Виллет:  "Мой  красавец
Сан-Антонио, ты известен остротой своего психологизма. Если ты достоин своей
репутации, то исповедуешь эту девушку за время, меньшее, чем понадобилось бы
Берюрье, чтобы сморозить какую-нибудь пошлость".
   Закончив, я приступаю  к  голосованию.  Предложенная  мной  повестка  дня
принимается абсолютным большинством.
   - Видите ли, мадам Лавми, у  нас  во  Франции  есть  поговорка,  которая,
безусловно, должна иметь свой эквивалент в  Штатах  и  которая  гласит,  что
молчание - золото. Я же считаю, что это нелепая выдумка. Если  бы  на  нашей
планете царило молчание, нам бы, согласен, удалось бы избежать Азнавура2, но
мы лишились бы также и Моцарта, что было