запевают в ночи колокола. Это зазвонили в церкви святого Мартина.
Медленные, задумчивые звуки. Во влажном  от  дождя  воздухе  они  проходят
приглушенной поступью, как шаги по мху. Младенец вдруг умолкает.  Чудесная
музыка вливается в него словно струя молока. Ночь озарилась,  воздух  стал
мягким и теплым. Боль исчезла бесследно, сердце смеется от радости.  И  со
вздохом облегчения младенец погружается в сон.
   Все три колокола продолжали мерно звонить - завтра праздник.  И  Луиза,
прислушиваясь к ним, думала о своих прошлых горестях и о том,  кем  станет
со временем этот обожаемый крошка, спящий сейчас у  ее  груди.  Бог  весть
сколько часов пролежала она тут одна! Как она устала, как все у нее болит!
Руки ее горели, все тело тоже. Пуховик давил, словно каменный; от  темноты
было тесно и душно.  Но  она  не  смела  пошевельнуться.  Она  глядела  на
ребенка,  и  сумрак  не  мешал  ей  читать  грядущее  в  его   сморщенном,
старообразном  личике.  Ее  клонило  в  сон,  смутные  видения,   спутники
лихорадки, проплывали в  ее  мозгу.  Вдруг  ей  почудилось,  что  Мельхиор
открывает дверь,  -  она  вздрогнула  всем  телом...  Временами  гул  реки
становился громче; он раскатывался в тишине, как рычание зверя.  Раза  два
прозвенело еще оконное  стекло  под  пальцами  дождя.  Колокола  пели  все
медленнее, все тише, наконец умолкли совсем. И Луиза уснула  возле  своего
ребенка.
   Все это время старый Жан-Мишель, дрожа от холода, стоял на страже перед
домом;  дождь  забирался  ему  за  воротник,  борода  намокла.   Он   ждал
возвращения своего беспутного сына, ибо воображение рисовало  ему  картины
одна страшнее другой: мало ли что может наделать пьяный! И хоть он сам  не
верил своим страхам, но не сомкнул  бы  глаз  во  всю  ночь,  если  бы  не
удостоверился,  что  сын  вернулся  и  все  обошлось  благополучно.  Пение
колоколов навело на него тоску, воскресив в памяти  погибшие  надежды.  Он
думал о том, из-за чего ему приходится сейчас, ночью, стоять под дождем на
улице. И он плакал от стыда.


   Медленно катится огромный  поток  времени.  Ночь  и  день  наплывают  и
откатываются в непрерывном однообразном движении, словно  прилив  и  отлив
безбрежного моря.  Проходят  недели  и  месяцы  -  проходят  и  начинаются
сызнова. И чреда дней ощущается как один-единственный день.
   Бесконечный безмолвный день, размечаемый лишь ритмом  света  и  тени  и
ритмом жизни в крохотном, погруженном  в  полусон  создании,  дремлющем  в
своей колыбели, - властными  потребностями  его  тела,  приносящими  боль,
приносящими радость,  возникающими  так  неотвратимо  и  равномерно,  что,
кажется, не смена дня и ночи порождает их, но сами они порождают и ночь  и
день.
   Мерно и тяжко раскачивается маятник жизни. Эти  медлительные  колебания
поглощают все существо новорожденного.  Остальное  -  только  сны,  только
обрывки  снов,  мутных,  дрожащих;  только  пляска   пылинок,   водоворот,
клубящийся вихрь, который проносится над ним, то пугая его,  то  заставляя
смеяться.  Какие-то  гулы  и  шумы,  какие-то   ежесекундно   искажающиеся
очертания, боль, ужас, смех - и сны, сны без конца... Один непрерывный сон
и днем и ночью... И среди этого хаоса - свет  ласковых  глаз,  улыбающихся
ему, сладостная струя, которая из материнского тела, из  набухшей  молоком
груди вливается в тело младенца, и растущая в нем огромная бессознательная
сила, океан,  который  бурлит  и  бьет  в  стены  своей  тесной  тюрьмы  -
крохотного детского тельца. Кто сумел бы его постичь, тот  увидел  бы  еще
наполовину погребенные во мраке миры, уплотняющиеся туманности,  вселенную
в процессе становления. Его существо не имеет границ. Он есть все сущее...
   Проходят месяцы... В реке жизни возникают островки воспоминаний. Сперва
это крошечные, затерянные среди вод клочки  суши,  подводные  скалы,  едва
выступающие  над  поверхностью.  Вокруг  них,  за  ними  в  предрассветных
сумерках во все стороны простирается безмерная  водная  гладь.  Потом  еще
островки, уже позлащенные солнцем.
   Из темной бездны души выплывают случайные образы, до странности четкие.
В огромном едином дне, который вечно  возобновляется,  неизменный,  всегда
один и тот  же,  в  мощных,  однообразных  его  колебаниях  вырисовывается
хоровод дней, сплетающих руки; уже можно различить их  лица,  смеющиеся  и
печальные. Но звенья цепи то и дело рвутся, и память шагает через провалы,
в которых бесследно исчезли месяцы и недели...
   Шум реки... Звон колоколов... В самых  ранних  воспоминаниях,  в  далях
времени, в любой час, вызванный  из  прошлого,  эти  два  столь  знакомых,
звучных голоса поют Кристофу...
   Ночь. Ребенок дремлет... Тускло  белеет  окно...  Слышен  гул  реки.  В
тишине ее мощный голос  покрывает  все:  он  властвует  над  всеми  живыми
существами. То он укачивает их  сон  и  сам  словно  засыпает  под  шелест
бегущих волн. То вдруг  он  нарастает,  в  нем  слышится  злоба,  это  вой
разъяренного зверя, готового  броситься  и  укусить.  Потом  рев  утихает;
теперь это нежнейший лепет,  серебристые  звуки,  словно  чистый  перезвон
колокольцев, словно детский смех, тихое пение, танцующая  музыка.  Великий
материнский голос, не умолкающий никогда! Он баюкает Кристофа, как  баюкал
в прошедших веках, от колыбели до гроба, те поколения, что жили  до  него;
он вливается в мысли  ребенка,  заполняет  его  сны,  овевает  его  своими
текучими гармониями; и они будут веять над ним и тогда,  когда  он  заснет
последним сном на маленьком кладбище высоко над Рейном...
   Колокола... А, уже заря! Они перекликаются тягуче и чуть-чуть  грустно,
ласковые, спокойные. Стоит прозвучать их медлительным голосам  -  и  перед
Кристофом встает сонм грез, грез о прошлом - желания,  надежды,  тоска  по
умершим, которых он никогда не видел и не знал, и, однако, он -  это  они,
ибо он жил в них и они воскресают в нем. Целые века воспоминаний дрожат  в
этих созвучиях.  Сколько  слез,  сколько  празднеств!  И  когда  в  тесной
запертой комнате он внимает перекличке колоколов, ему кажется, что над ним
в светлом воздухе проходят широкие звучные волны, пролетают вольные птицы,
проносится теплый ветер. А  в  окно,  улыбаясь,  уже  проглядывает  клочок
глубокого неба. Сквозь занавеску пробился луч солнца и упал на постель.  И
маленький мир, столь привычный для глаза ребенка, все, что он, пробуждаясь
утром, видит из своей кроватки,  все,  что  он  -  ценой  таких  усилий  -
научился распознавать и называть по имени, для того чтобы подчинить  себе,
- все его царство внезапно озаряется.  Вот  стол,  за  которым  едят;  вот
буфет, в котором Кристоф прячется, играя; вот пол из каменных  плиток,  по
которому он ползает; на стенах  обои  -  их  узоры  корчат  ему  рожицы  и
рассказывают целые  истории,  то  страшные,  то  смешные;  а  там  часы  с
болтливым маятником, который, заикаясь, торопливо бормочет какие-то слова,
понятные одному Кристофу. Чего только нет в этой комнате! Кристоф  еще  не
знает всего. Каждое утро  он  отправляется  в  путешествие,  исследуя  эту
подвластную ему вселенную, ибо все здесь принадлежит  ему.  Ничто  ему  не
безразлично; все одинаково важно - и человек и  муха;  все  живет:  кошка,
стол, огонь в печке, пылинки, кружащиеся в солнечном луче. Комната  -  это
целая страна; один день - это целая жизнь. Как не заблудиться среди  таких
необъятных просторов! Мир так велик! Кристоф совсем затерялся в нем. А эти
огромные фигуры,  шагающие  ноги,  взмахи  рук,  движение,  шум,  какой-то
непрестанный вихрь вокруг него!.. Он устал, глаза слипаются, он  засыпает.
Сладкий, глубокий сон овладевает им  внезапно,  когда  и  где  угодно,  на
коленях у матери или под столом, где он любит прятаться... Как хорошо ему!
Как все хорошо!
   Эти первые дни шумят в  его  воспоминаниях,  словно  листва  на  ветру,
словно волнующаяся нива, по которой пробегают огромные тени от облаков...


   Тени рассеиваются, солнце проникает в чащу. Кристоф  начинает  находить
свою тропу в лабиринте дней.
   Утро... Отец и мать спят. Он лежит в  своей  кроватке  и  смотрит,  как
полосы света пляшут на потолке. До чего занятно! Можно глядеть без  конца.
И вдруг он смеется - звонким детским смехом, от которого радуется сердце у
всякого, кто его слышит. Мать наклоняется над ним:
   - Ты чего, дурачок?
   В ответ он смеется еще громче,  он  смеется  уже  нарочно,  потому  что
теперь у него есть слушатель... Мама  делает  строгое  лицо,  прикладывает
палец к губам: не разбуди отца! Но ее усталые глаза тоже невольно смеются.
Мать  и  дитя  перешептываются...  Вдруг  сердито  заворчал   отец.   Мама
поворачивается спиной к Кристофу, точно нашалившая  девочка,  притворяется
спящей. Кристоф ныряет под  одеяло;  он  лежит,  затаив  дыхание...  Немая
тишина...
   Немного погодя головенка его опять высовывается из-под одеяла. На крыше
скрипит  флюгер.  Из  водосточной  трубы  мерно  падают  капли.  Звонят  к
заутрене. Когда ветер - с востока,  слышно,  как  на  том  берегу,  где-то
далеко, далеко,  перекликаются  колокола  сельских  церквей.  На  поросшей
плющом стене стая воробьев поднимает  отчаянную  возню,  и,  как  в  толпе
играющих детей, средь  общего  гама  выделяются  одни  и  те  же  особенно
пронзительные голоски. На трубе воркует  голубь.  Все  эти  звуки  баюкают
Кристофа, и он начинает напевать, сперва  тихонько,  потом  громче,  потом
совсем громко, пока снова не раздается гневный окрик отца.
   - Да замолчишь ли ты, осел! Вот погоди, я встану - надеру тебе уши!
   Кристоф опять скрывается под одеялом. Он не  знает,  смеяться  ему  или
плакать. Он напуган и обижен, но вдруг прыскает со смеху -  ему  так  живо
представился осел, с  которым  его  только  что  сравнили!  Притаившись  в
кроватке, он пробует подражать ослиному крику. И получает за это несколько
увесистых шлепков. Он плачет, плачет горько, безутешно. Что он сделал? Ему
так хочется смеяться, двигаться! А ему запрещают даже пошевельнуться.  Эти
взрослые только и делают, что спят! Когда же можно будет наконец встать?
   Однажды он не выдержал. На улице не то мяукнула кошка,  не  то  залаяла
собака, там что-то случилось, страшно интересное! Он спрыгнул  с  кроватки
и, неловко топоча ножонками, устремился  к  двери  -  выйти  на  лестницу,
посмотреть! Но дверь оказалась запертой. Он вскарабкался на стул, чтобы ее
открыть. И вдруг все с грохотом обрушилось, он больно ушибся, расплакался,
и в довершение всего его отшлепали. Вечно его за что-нибудь шлепают...


   Вот Кристоф в церкви, с дедушкой. Ему скучно  и  вообще  как-то  не  по
себе. Двигаться ему не  велят,  а  сидящие  кругом  люди  то  вдруг  разом
произносят какие-то непонятные  слова,  то  опять  умолкают.  Лица  у  них
торжественные и строгие, совсем не такие, как  всегда.  Кристоф  робко  их
разглядывает. Рядом сидит их соседка, старушка  Лина;  вид  у  нее  такой,
будто она сердится; даже дедушка иногда  кажется  совсем  чужим.  Кристофу
немножко страшно. Потом он привыкает и пробует хоть чем-нибудь развлечься.
Он  раскачивается,  запрокидывает  голову  и  смотрит  в  потолок,  корчит
гримасы, дергает дедушку за рукав, разглядывает плетеное сиденье  стула  и
пытается пальцем проколупать в нем дырочку, прислушивается к щебету птиц и
зевает во весь рот.
   Вдруг - водопад звуков:  заиграл  орган.  Холодок  пробегает  по  спине
Кристофа. Он поворачивается на стуле, опирается подбородком  на  спинку  и
слушает, притихнув. Он не знает, что это  за  звуки,  откуда  они:  что-то
сверкает, кружится, ничего не разберешь. Но ему хорошо.  Как  будто  и  не
сидел целый час на жестком,  неудобном  стуле  в  старом,  унылом  здании.
Кажется, что  паришь  в  воздухе,  словно  птица;  и  когда  волна  звуков
прокатывается по всей  церкви,  заполняя  своды,  ударяясь  в  стены,  она
подхватывает Кристофа, бросает его ввысь, несет точно  на  крыльях...  Как
хорошо! Какая свобода, какое солнце! Кристоф засыпает...
   Дедушка недоволен им. Он говорит, что Кристоф не  умеет  вести  себя  в
церкви.


   А вот он дома, сидит на полу на коврике, подобрав  под  себя  ноги.  Он
только что выдумал новую игру: коврик - это лодка,  а  пол  -  река.  Если
сойти с коврика - утонешь. Кристофа очень  удивляет  и  даже  сердит,  что
другие этого не видят и ходят как ни в чем не бывало по всей  комнате.  Он
хватает мать за юбку:
   - Мама! Там же вода! Надо идти по  мосту!  (Мост  -  это  бороздки  меж
красных плиток.)
   Мать даже не слушает и проходит мимо. Кристоф обижается на нее, как мог
бы  обидеться  автор,  увидев,  что   публика   разговаривает   во   время
представления его пьесы.
   Через минуту все уже забыто. Пол больше не море. Кристоф лежит  плашмя,
упершись  подбородком  в  каменную   плитку,   распевает   какую-то   арию
собственного  сочинения  и  сосет  палец,  пуская  слюни.  Он  погружен  в
созерцание узкой щели между плитками. Щели слагаются в узор, и  эти  узоры
гримасничают,  как  живое  человеческое  лицо.  Чуть  заметное  углубление
ширится,  превращается  в  ущелье;  вокруг  возвышаются  горы.   Пробегает
двухвостка - огромная, как слон. Если бы рядом грянул гром, Кристоф бы  не
услышал.
   Никто им не занимается, да ему никого и не  нужно.  Он  может  обойтись
даже без ковриков-лодок и без ущелий в полу с  их  фантастической  фауной.
Ему  довольно  самого  себя.  Сколько  тут  интересного!  Кристоф   часами
разглядывает свои ногти и громко хохочет. У каждого ноготка свое  лицо,  и
некоторые даже очень на кого-то  похожи,  на  кого-то  знакомого.  Кристоф
заставляет их разговаривать друг с другом, танцевать, драться. А остальное
тело... Кристоф обследует все эти принадлежащие ему  чудеса.  Сколько  тут
удивительных  вещей!  Есть  очень  странные.  Кристоф  разглядывает  их  с
величайшим любопытством.
   Когда его ловят на этом занятии, ему здорово попадает.


   В иные дни,  улучив  минуту,  когда  мать  чем-нибудь  занята,  Кристоф
удирает из дому. На первых порах за  ним  бежали,  ловили  его,  приводили
назад. Потом привыкли: пусть себе бродит, лишь бы не  уходил  далеко.  Дом
стоит на самой окраине, почти сейчас  же  за  ним  начинаются  поля.  Пока
Кристофа еще видно из окон, он идет, не останавливаясь,  мерными  шажками,
по временам припрыгивая на одной ножке. Но за поворотом  дороги,  где  его
уже заслоняют кусты,  он  разом  меняет  свои  повадки.  Прежде  всего  он
останавливается  и,  засунув  палец  в  рот,  соображает,  какую   сегодня
рассказать себе историю. Этих историй у него огромный запас.  Правда,  все
они очень похожи одна на другую, и каждая  уместилась  бы  в  трех-четырех
строчках. Кристоф выбирает. Чаще всего он продолжает начатую вчера - или с
того места,  на  котором  остановился,  или  опять  сначала,  внося  новые
подробности; но  довольно  какого-нибудь  пустяка,  какого-нибудь  мельком
услышанного слова, чтобы мысль Кристофа устремилась по новому следу.
   Любая случайность открывает перед ним целые богатства. Трудно даже себе
представить, как много может подсказать какая-нибудь щепка или  обломанная
веточка, - их всегда сколько угодно валяется вдоль изгородей  (а  если  не
валяется, так можно отломить). Это волшебная палочка. Если она  длинная  и
прямая, она превращается в копье или шпагу; достаточно ею  взмахнуть  -  и
возникает войско. Кристоф - генерал; он марширует во главе  своих  полков,
он их ведет, он бросается в атаку  на  ближайший  пригорок.  Если  веточка
тонкая и гибкая, она превращается в хлыстик.  И  вот  уже  Кристоф  мчится
верхом, перелетая через пропасти. Бывает, что  конь  спотыкается  на  всем
скаку, и всадник, очутившись в канаве, не без смущения  разглядывает  свои
перепачканные руки  и  расцарапанные  колени.  Если  палочка  коротенькая,
Кристоф становится дирижером. Он и дирижер и оркестр  одновременно:  машет
палочкой и распевает во все горло; а потом раскланивается  перед  кустами,
которые при каждом порыве ветра кивают ему своими зелеными головками.
   Кристоф вообще великий волшебник. Вот он шагает по полю, глядя в небо и
размахивая руками. Он - повелитель туч. Он приказывает им идти направо.  А
они все равно идут налево. Тогда он бранит их и  повторяет  приказание.  С
бьющимся сердцем он исподтишка следит за ними, - может  быть,  хоть  одна,
хоть самая маленькая, все-таки его послушается. Но они по-прежнему идут  и
идут себе налево. Тогда он топает ногой,  он  взмахивает  своим  волшебным
жезлом и гневно приказывает - идите налево! И, смотри-ка, на этот раз  они
беспрекословно  повинуются.  Кристоф  очень   доволен;   он   горд   своим
могуществом. Он прикасается палочкой к цветку и велит ему  превратиться  в
золоченую карету - ведь именно так бывает в сказках! Правда, до сих пор  у
него ни разу еще не получалось, но он уверен, что когда-нибудь  получится,
нужно только терпение. Он ловит кузнечика, чтобы превратить его в  лошадь,
осторожно кладет свою  палочку  ему  на  спину  и  произносит  заклинание.
Кузнечик пытается улепетнуть, Кристоф преграждает  ему  дорогу,  а  минуту
спустя он уже лежит, растянувшись на  земле,  позабыв  свою  роль  мага  и
волшебника. Теперь Кристоф перевернул кузнечика  на  спину  и  хохочет  от
души, глядя, как тот изворачивается, пытаясь снова стать на лапки.
   А  не  то,  привязав  к  своему  волшебному  жезлу  веревочку,  Кристоф
забрасывает ее в реку и терпеливо  ждет,  пока  клюнет  рыба.  Он  отлично
знает, что рыбы не имеют обычая ловиться на простую веревочку, без  крючка
и наживки, но он считает, что один-то разок могут же они сделать для  него
исключение! Он до того легковерен, что ему даже случалось удить  прямо  на
улице, пропустив кнутик сквозь решетку канализационной  ямы.  И  время  от
времени он  в  волнении  выдергивал  кнутик  -  ему  казалось,  что  леска
отяжелела и сейчас он вытащит сокровище, как было в одной из  тех  сказок,
что ему рассказывал дедушка...
   Но случается - и нередко, - что во время этих  игр  на  Кристофа  вдруг
словно находит какой-то странный сон, минута полного  самозабвения.  Тогда
все окружающее исчезает; он уже не помнит, что он  только  что  делал,  не
помнит даже, кто  он  такой.  Это  происходит  в  один  миг  и  совершенно
неожиданно.  Идя  по  улице,  поднимаясь  по  лестнице,  он  вдруг  словно
проваливается в пустоту. Ему кажется потом, что в эту минуту он ровно ни о
чем не думал. Но когда он  приходит  в  себя,  все  плывет  у  него  перед
глазами, ему странно, что он стоит, как стоял, на той же самой  полутемной
лестнице. Как будто за это время он прожил целую жизнь, -  а  он  всего-то
поднялся на две ступеньки...


   Отправляясь на вечернюю прогулку, дедушка часто берет Кристофа с собой.
Малыш семенит рядом со стариком,  держась  за  его  руку.  Они  бредут  по
тропинкам, через распаханные  поля,  от  которых  идет  сильный,  приятный
запах. Стрекочут кузнечики. Большие сороки стоят поперек тропинки,  искоса
поглядывая на дедушку и Кристофа, и тяжело взлетают при их приближении.
   Дедушка покашливает, Кристоф хорошо понимает, что это  значит.  Старику
не терпится начать рассказ, но он хочет,  чтобы  мальчуган  сам  попросил.
Кристоф охотно исполняет его желание. Они с дедушкой вообще отлично ладят.
Старик обожает внука и счастлив, что нашел в нем внимательного  слушателя.
Для  него  огромное  удовольствие  рассказывать  какие-нибудь  случаи   из
собственной жизни или из жизни великих мужей  древности  и  более  поздних
времен.  Голос  его  в  такие  минуты  звучит  торжественно,  иногда  даже
прерывается от волнения  и  ребяческого  восторга.  Дедушка  старается  не
проявлять своих чувств, но видно, что он сам наслаждается своим рассказом.
К несчастью, ему то и дело не хватает слов. К этой беде ему  пора  бы  уже
привыкнуть, ибо она постигает его всякий раз, как он пытается воспарить на
крыльях красноречия. Но он тотчас забывает о прежних неудачных попытках  и
повторяет их снова и снова.