подхватил девочку. Розе было очень больно, но она  даже  и
виду не показала: она не думала о подвернувшейся ноге, а думала только  об
услышанных словах. С трудом поднялась она к себе; каждый шаг  причинял  ей
ужасную боль, но она крепилась, боясь, как бы родители не пристали к ней с
расспросами. Всю ее  пронизало  радостное  волнение.  Доковыляв  до  своей
комнаты, она уселась на стул, стоявший в ногах кровати, и уткнулась  лицом
в одеяло. Щеки ее горели, на глазах выступили слезы,  а  из  груди  рвался
неудержимый смех. Ей было  стыдно,  ей  хотелось  спрятаться  куда-нибудь,
мысли  разбегались,  в  висках  стучало,  мучительно  ныла   лодыжка.   Ее
лихорадило и в то же время охватывало оцепенение. До слуха Розы доносились
обычные шумы, крики детей, игравших на улице, но в ее ушах  звучали  слова
деда; дрожь еще усилилась. Роза  беззвучно  смеялась,  она  молилась,  она
благодарила бога, она надеялась, она боялась чего-то - она любила.
   Мать позвала ее. Роза  попыталась  встать.  При  первых  же  шагах  она
почувствовала такую непереносимую боль, что  чуть  не  лишилась  сознания.
Голова закружилась. Девочка решила, что умирает; ей хотелось умереть, и  в
то же время всеми силами души, всем своим юным существом хотелось жить,  -
жить ради обещанного ей счастья. Не дождавшись Розы, мать вошла  к  ней  в
комнату, и сразу же в  доме  начался  переполох.  Первым  делом  виновница
происшествия получила строгий выговор,  затем  ногу  забинтовали,  девочку
уложили в постель; физическая боль и переполнявшая душу радость отзывались
во всем теле сладостным замиранием.  Незабываемая  ночь!  Воспоминание  об
этих чудесных часах без сна осталось для Розы священным. Она не  думала  о
Кристофе, она  вообще  не  могла  бы  сказать,  о  чем  думает.  Она  была
счастлива.
   Наутро Кристоф, который считал себя  отчасти  виновником  происшествия,
зашел к Розе справиться  о  здоровье;  впервые  он  говорил  с  ней  почти
ласково. Как она  была  признательна,  как  благословляла  свою  боль!  Ей
хотелось болеть всю жизнь,  чтобы  всю  жизнь  испытывать  такую  радость.
Несколько дней Розе пришлось пролежать в постели, и все  эти  дни  она  на
сотни ладов обдумывала слова дедушки и подвергала их сомнению, ибо  у  нее
появились сомнения. Ведь неизвестно, что сказал дедушка:
   - Получится.
   Или:
   - Получилась бы...
   Да и мог ли он сказать такую вещь? Нет, сказал, она сама слышала...  Да
что это они! Неужели же они не видят, какая она дурнушка,  не  видят,  что
Кристоф терпеть ее не может?.. Но так хорошо было надеяться!  Иногда  Роза
убеждала себя: а вдруг она ошиблась и вовсе не такая  некрасивая,  как  ей
кажется? Она приподымалась на стуле, стараясь рассмотреть себя в  зеркале,
висевшем напротив, над камином, и  ничего  не  понимала.  Дедушке  и  папе
виднее, чем  ей;  ведь  никто  не  может  беспристрастно  судить  о  своей
внешности... Господи боже мой, а вдруг это возможно?.. А вдруг окажется  -
случайно окажется, - что она хорошенькая и даже сама об этом не знает!.. А
может быть, она преувеличивает неприязнь Кристофа... Правда, равнодушный к
Розе Кристоф, так мило беседовавший с нею на следующий день после рокового
случая, больше не думал о ней и забывал справиться  о  здоровье  Розы,  но
Роза все прощала, - ведь он так занят! Где ему думать еще и о ней!  Нельзя
подводить под общую мерку артиста, ведь он не такой человек, как прочие...
   Однако при всей своей безропотной покорности Роза  ждала  с  замиранием
сердца хоть одного ласкового слова от  Кристофа,  равнодушно  проходившего
мимо. Одно-единственное слово,  один-единственный  взгляд!  А  воображение
дорисует  все  остальное.  Какой  малостью  обходится  любовь  при   своем
зарождении! Достаточно одного взгляда, случайного  прикосновения,  и  душу
затопляют такие неудержимые мечты, что она сама, без вмешательства  извне,
творит свою любовь; пустяк, ничто погружает ее в восторги, которые вряд ли
повторятся позже, когда она овладеет наконец тем, к  чему  стремилась,  и,
познав  удовлетворение,  станет  требовательнее.  И  Роза  жила   романом,
созданным ею от начала до конца: Кристоф тайно ее любит и не смеет в  этом
признаться по робости или по какой-то другой причине -  романтической  или
романической, в зависимости от  того,  какая  пища  требуется  воображению
семнадцатилетней глупенькой гусыни. На этой канве Роза без конца  вышивала
истории, одну нелепее другой, она сама видела всю их нелепость и не хотела
видеть; склоняясь над рукодельем,  она  с  каким-то  сладострастием  лгала
себе. Она даже разучилась  болтать:  весь  неиссякаемый  поток  слов  ушел
вспять, подобно тому как воды реки вдруг  уходят  год  землю.  Но  там,  в
глубине души, они с избытком брали  свое.  Какой  разгул  диалогов,  немых
разговоров, которых никто не слышал,  кроме  нее  одной!  Иногда  губы  ее
шевелились, - так люди, желая лучше понять прочитанное,  порой  произносят
какое-нибудь слово про себя по слогам.
   А когда мечта иссякала, Роза чувствовала себя  счастливой  и  грустной.
Она отлично знала, что все не так, как она только что  рассказывала  себе;
но в ней продолжал теплиться огонек счастья, и она снова начинала верить в
жизнь. Она надеялась завоевать сердце Кристофа.
   И, не отдавая себе в этом отчета, Роза начала действовать. Безошибочный
инстинкт,  который  дается   настоящим   чувством,   помог   неуклюжей   и
неискушенной  девочке  найти  пути,  ведущие  к  сердцу  друга.  Роза   не
обращалась теперь прямо к Кристофу. Но, встав с постели и начав бродить по
дому, она решила сблизиться с Луизой. Она  пользовалась  любым  предлогом.
Оказывала матери Кристофа десятки мелких услуг. Всякий раз  осведомлялась,
не нужно ли купить чего новой жилице; мало-помалу она стала ходить  вместо
Луизы на рынок, торговалась с молочником, приносила ей  воду  из  колодца,
даже помогала по хозяйству: мыла лестницу,  натирала  паркет,  и  все  это
несмотря на горячие протесты Луизы.  Луизе  было  совестно,  что  она  без
посторонней помощи не может справиться со своими прямыми обязанностями, но
она была так измучена, что не имела сил противиться. Кристофа целыми днями
не было дома; Луиза страдала от одиночества,  и  общество  этой  любезной,
шумливой девушки доставляло ей искреннюю радость. Роза почти  переселилась
к Крафтам. Она приходила к Луизе с своим  рукодельем,  и  обе  болтали  не
переставая. Девушка с наивной хитростью старалась  перевести  разговор  на
Кристофа. Говорить о Кристофе, даже слышать его имя было для нее счастьем;
руки у нее начинали дрожать, она  боялась  поднять  глаза.  А  Луиза  -  в
восторге, что может говорить о своем ненаглядном сыне, - рассказывала один
за другим смешные и пустяковые случаи из его детства - пустяковые для кого
угодно, но  только  не  для  Розы.  Девушка  с  радостью  и  захватывающим
волнением представляла себе Кристофа маленьким  карапузом,  со  всеми  его
ребяческими шалостями и выдумками; к материнской нежности, которая живет в
сердце каждой женщины, примешивалась иная нежность,  и  Роза  смеялась  от
души  или  утирала  глаза.  Луизу  трогало  это   внимание.   Она   смутно
догадывалась, что  происходит  в  душе  девушки,  и,  не  показывая  виду,
испытывала истинное удовольствие: изо всех обитателей дома она одна знала,
какое  сокровище  это  чистое  сердечко.  Иногда  посреди  рассказа  Луиза
умолкала и  смотрела  на  Розу,  а  та,  удивленная  внезапным  молчанием,
поднимала глаза от рукоделья. Луиза улыбалась. С неожиданной страстью Роза
бросалась ей на шею, прятала на  ее  груди  свое  раскрасневшееся  личико.
Потом обе брались за работу, и снова начинался разговор, словно ничто  его
и не прерывало.
   Вечерами,   когда   Кристоф   приходил   домой,   Луиза,    исполненная
благодарности к Розе, не уставала расхваливать молоденькую  соседку,  -  у
Луизы тоже был свой незамысловатый план. Кристофа трогала доброта Розы. Он
видел, что общество ее приятно Луизе, что лицо матери мало-помалу начинает
светлеть, и он горячо благодарил девушку. Она же что-то бормотала в  ответ
и убегала, желая скрыть волнение, - в эти минуты она казалась  Кристофу  в
сотни раз умнее и привлекательнее, чем когда  пускалась  в  разговоры.  Он
глядел теперь на нее менее предубежденным оком и с нескрываемым удивлением
обнаруживал в ней те качества, о которых и не подозревал раньше. Роза  это
заметила; она поняла, что Кристоф относится к ней с большей  симпатией,  и
надеялась, что симпатия эта приведет к любви. Как никогда, отдавалась  она
своим мечтаниям. С великолепной самонадеянностью юности  она  готова  была
верить, что, если чего-нибудь сильно  желаешь,  оно  непременно  сбудется.
Впрочем, разве уж так безрассудны были ее желания? Почему  Кристоф  должен
быть менее чувствителен к доброте,  к  ласковой  заботе,  выказываемой  на
каждом шагу, чем любой другой?
   А Кристоф не думал о Розе. Он уважал Розу, но она  не  занимала  в  его
мыслях ни малейшего места. В те дни его мучило другое. Кристоф уже не  был
Кристофом. Он не узнавал самого себя. В его  душе  свершалась  грандиозная
работа, которая должна была все перевернуть и все разметать.


   Кристоф ощущал усталость и крайнее беспокойство.  Он  был  весь  словно
разбит, хотя причин к  этому  не  было:  подымался  с  постели  с  тяжелой
головой, все чувства были напряжены, как звенящая струна, - все, вплоть до
слуха и зрения. Невозможно сосредоточиться на чем бы  то  ни  было.  Мысль
перепрыгивала с предмета на  предмет  -  утомительно,  как  в  бреду.  Это
непрерывное мелькание образов доводило Кристофа до головокружения. Сначала
он приписывал это весне, чрезмерной усталости.  Но  прошла  весна,  а  его
болезненное состояние только усилилось.
   Это было  то,  что  поэты,  которые  касаются  всего  легко  и  изящно,
называют: одни - треволнениями юношества, другие - томлением Керубино  или
пробуждением любовных желаний в теле и сердце подростка. Как  будто  можно
свести к пустым словам тот страшный кризис, от которого  раскалывается  на
части, умирает все молодое существо и рождается  вновь;  как  будто  можно
определить так детски наивно  этот  катаклизм,  где  все  -  вера,  мысль,
действие, сама жизнь - словно перестают существовать и вновь воскресают  в
ином качестве, пройдя сквозь корчи муки и радости!
   И тело и дух Кристофа находились в непрестанном брожении. Не  имея  сил
сопротивляться, он смотрел на себя с любопытством  и  отвращением.  Он  не
понимал, что с ним происходит. Все его существо распадалось. Дни проходили
в удручающем отупении. Работа стала пыткой. А ночью  -  тяжелые  сны,  без
конца и начала, уродливые видения, первые ростки желания; зверь,  сидевший
в его душе, неистовствовал.  Весь  в  поту,  сжигаемый  внутренним  огнем,
Кристоф со страхом приглядывался к себе. Он пытался стряхнуть  нечистые  и
безумные мысли, с ужасом думал: уж не сумасшествие ли это?
   Наступал день, но и день не приносил защиты от зверя, завладевшего  его
мыслями. Словно где-то  там,  в  самых  скрытых  тайниках  души,  прорвало
плотину и не за что было ухватиться, не из чего было воздвигнуть  преграду
хаосу. Вся  броня,  все  крепости,  защищавшие  доселе  Кристофа  надежным
кольцом стен - его бог, его искусство, его гордыня, его нравственная вера,
-  все  отваливалось  кусками.  Кристофу  казалось,  что  он,  обнаженный,
связанный, лежит и не в силах пошевелиться,  как  труп,  кишащий  червями.
Временами он сжимал кулаки, с возмущением вопрошал себя, куда девалась его
воля, которой он так кичился. Тщетно призывал он ее;  так  ночью  человек,
хотя и знает, что все это только сон, делает усилия, чтобы  проснуться,  и
жаждет пробуждения, но безуспешно:  один  свинцово-тяжелый  сон  сменяется
другим, и только сильнее задыхается скованная душа. Под конец он решил  не
мучиться и не бороться. Он подчинился своей участи с равнодушным и  унылым
фатализмом.
   Мерное течение его жизни нарушилось. То он весь целиком проваливался  в
подземные трещины, то яростными скачками подымался  на  поверхность.  Цепь
дней распалась. Среди гладкой равнины времени  вдруг  открывались  зияющие
бездны, грозившие поглотить его без остатка. Кристоф смотрел  на  все  это
глазами постороннего зрителя. Все и вся, да и он сам, стали ему чужими. Он
по-прежнему ходил по делам, выполнял свои обязанности,  но  бездумно,  как
автомат: ему казалось, что вот-вот остановится машина его жизни - механизм
пришел в негодность. Сидя за столом бок  о  бок  с  матерью  и  со  своими
домохозяевами, или в оркестре, среди музыкантов, или  перед  публикой,  он
вдруг ощущал какую-то  пустоту;  тупо  глядел  он  на  окружающих,  на  их
неестественно гримасничавшие лица и ничего не понимал. "Какое отношение, -
думалось ему, - имеют эти люди..." Он не смел добавить: "...ко мне?".
   Он не знал, существует ли он вообще. Когда он  говорил,  ему  чудилось,
будто говорит кто-то другой. Он видел свои движения издали, словно  глядел
сверху, с высокой башни. В полной растерянности  он  проводил  ладонью  по
лбу. Казалось, еще минута, и он учинит какое-нибудь сумасбродство.
   Особенно часто овладевало им такое состояние, когда он бывал на людях и
приходилось вдвойне следить за собой. Вечерами, когда он должен был играть
в  замке,  перед  герцогом  или  на   концерте,   его   вдруг   охватывала
непреодолимая потребность сделать гримасу, сказать грубость,  схватить  за
нос герцога или дать ногой под зад какой-нибудь важной даме.  Как-то  раз,
дирижируя оркестром, он с трудом  поборол  в  себе  желание  раздеться  на
глазах у публики; и чем больше он старался прогнать эту нелепую мысль, тем
настойчивее она возвращалась; он напрягал всю  волю,  чтобы  не  поддаться
наваждению. Он победил в этой  идиотской  борьбе,  но  пришел  домой  весь
мокрый от пота и с пустой головой. Он по-настоящему сходил с  ума.  Стоило
ему подумать, что нельзя делать того-то и  того-то,  как  желание  сделать
именно это овладевало им, доводило до безумия, становилось манией.
   Так проходила его жизнь в непрерывной смене безумных порывов и провалов
в пустоту. Яростный вихрь над пустыней. Откуда налетали эти вихри?  Откуда
шло это безумие? Из какой темной бездны выползали эти  желания,  сводившие
судорогой тело и мозг? Кристоф был словно  лук,  и  чья-то  жестокая  рука
натягивала и натягивала хрупкое полукружие, - для  чего,  зачем?  -  грозя
разломить его и тут же отбросить, как щепку. Чьей он стал добычей? Кристоф
не осмеливался додумать это до  конца.  Он  чувствовал  себя  побежденным,
униженным и боялся убедиться в  своем  поражении.  Он  устал,  он  трусил.
Теперь он понимал тех, кого так презирал  раньше,  -  людей,  не  желающих
видеть стеснительной правды. В эти часы провалов, граничивших с  небытием,
когда память услужливо рисовала зря проходившие дни,  заброшенную  работу,
загубленное  будущее,  он  леденел  от  ужаса.  Но,   леденея,   продолжал
бездействовать; и малодушно отыскивал оправдание  этой  отчаянной  тяге  к
небытию; с горькой  усладой  он  отдавался  этому  ощущению,  как  обломок
корабля - прибою. К чему бороться? Ведь нет ничего,  совсем  ничего  -  ни
красоты, ни добра, ни бога, ни жизни, ничего живого.  Когда  он  шагал  по
улицам, ему вдруг не хватало даже земли  под  ногами:  все  исчезало  -  и
земля, и воздух, и свет; исчезал он сам. Он чуть не падал,  ему  казалось,
что голова перевешивает и он вот-вот стукнется лбом о землю. Он думал, что
это смерть, внезапная, молниеносная. Он думал, что он уже мертв...
   Кристоф менял кожу.  Кристоф  менял  душу.  И,  видя  сброшенную  душу,
сносившуюся и ненужную, душу его детства, он не знал еще, что в нем  зреет
новая душа - молодая и мощная. Подобно тому как  человек  меняет  телесную
оболочку, так же в течение жизни меняет он и душу; и  превращение  это  не
всегда совершается медленно, день за днем; бывают такие  часы,  когда  все
обновляется в одно мгновение. Повзрослев, мы меняем душу. Прежняя оболочка
умирает. В эти часы тоски и страха человеческое существо верит, что  всему
пришел конец. А все только начинается.  Умирает  одна  из  жизней.  И  уже
родилась новая.


   Как-то ночью Кристоф сидел в своей комнатушке, опершись локтями о стол,
освещенный скудным огоньком свечи. Он повернулся  спиной  к  окну.  Он  не
работал.
   Теперь  по  целым  неделям  он  не  мог  работать.  Мысли  беспорядочно
кружились в голове. Все стояло под вопросом: религия,  мораль,  искусство,
сама жизнь. И в этом беспощадном разброде мыслей - ни порядка, ни системы.
Кристоф  набрасывался  на  книги,  обнаруженные  в  пестрой   и   случайно
подобранной библиотеке дедушки и Фогеля; читал книги по теологии,  научные
труды, философию, ничего не понимая в этих разрозненных  томиках  -  всему
надо было учиться с азов;  не  прочитав  до  конца  ни  одной  книжки,  он
заблудился среди туманных разглагольствований и  бесконечных  отступлений,
от которых оставались только усталость и смертельная тоска.
   Так и в этот вечер он сидел исчерпанный до дна, отупевший. Все  в  доме
спали. Окно его комнаты было открыто. Ни одного дуновения ветерка.  Темные
тучи сдавливали небосвод. Кристоф бессмысленно глядел на свечу, догоравшую
в подсвечнике. Он не мог заставить себя  лечь.  Не  думал  ни  о  чем.  Он
чувствовал, как это небытие становится  поистине  бездонным;  старался  не
видеть бездны, грозившей его поглотить,  и  невольно  склонялся  над  нею,
погружал взоры в темные  ее  глубины.  Там,  в  пустоте,  шевелился  хаос,
громоздился мрак. Кристофа охватил  ужас,  по  спине  прошла  дрожь,  кожа
покрылась пупырышками, как от холода, он вцепился в край стола,  чтобы  не
упасть. Это было мучительное ожидание того, что не имело  имени,  -  чуда,
бога...
   Вдруг словно раскрылись шлюзы, и  на  улице,  за  его  спиной,  хлынули
потоки воды, застучали тяжелые, щедрые, прямые струи.  Неподвижный  воздух
дрогнул. Сухая и твердая земля зазвенела, как колокол.  И  могучие  запахи
земли, пышущей животным жаром, аромат  цветов,  плодов,  влюбленной  плоти
дошел до него в яростной спазме наслаждения. Кристоф, почти  галлюцинируя,
напрягся всем  телом,  чувствуя,  как  содрогаются  его  внутренности.  Он
затрепетал... Завеса разодралась. Ослепительный свет! При блеске молнии  в
глубине ночи он увидел бога, он стал богом. Бог был в нем самом. Он разбил
потолок  комнатушки,  стену  дома;  подались  тесные  оковы  человеческого
существа: он заполнил все небо, всю вселенную, небытие. Мир хлынул из него
водопадом. В ужасе и восторге перед этим  крушением  Кристоф  падал  тоже,
уносимый ураганом, который дробил и  сметал,  как  соломинки,  все  законы
природы. Он с трудом переводил дыхание, он опьянел от этого низвержения  в
пределы бога... Бог - бездна! Бог - пропасть! Костер бытия! Ураган  жизни!
Все безумие  жизни,  без  цели,  без  узды,  без  смысла,  -  ради  самого
исступления жизни!


   Когда приступ миновал, Кристоф  заснул  глубоким  сном.  Так  сладко  и
спокойно он не спал уже давно. Утром у него кружилась голова, весь он  был
вялый, разбитый, словно выпил накануне. Но в глубине сердца все еще мерцал
отблеск мрачного и могучего света, который опалил его вчера. Он  попытался
раздуть этот пламень. Тщетно. И чем больше он старался, тем меньше это ему
удавалось. Он всеми  силами  стремился  оживить  хоть  раз  промелькнувшее
видение. Напрасные попытки. Восторг не откликался на призыв воли.
   Однако за этим  приступом  мистического  бреда  последовали  и  другие;
правда, никогда не достигали они такой силы, как в первый раз. И приходили
они тогда, когда Кристоф не ждал их; краткий  миг,  такой  краткий,  такой
внезапный, не успеешь поднять глаза, протянуть руку - и  видение  исчезло,
прежде чем Кристоф мог опознать его; и он недоуменно спрашивал себя: уж не
пригрезилось ли это ему? В ту ночь горел  ослепительным  светом-метеор,  а
теперь  по  следу  его  пролетала  светящаяся  пыль,  пробегали  кро