требить
всех подлецов, мучивших, маравших эту женщину. Потом он остановился  перед
нею, с жалостью посмотрел на нее, нежно сжал руками  ее  голову,  виски  и
произнес:
   - Бедняжечка!
   Она хотела отстранить его.
   - Не бойтесь меня, - сказал он. - Я вам друг.
   И тут по ее бледным щекам потекли слезы. Кристоф опустился перед нею на
колени и поцеловал lа lunga man d'ogni bellezza plena - прекрасные,  узкие
и нежные руки, на которые упали две слезы.
   Затем сел на прежнее место. Франсуаза овладела  собой  и  уже  спокойно
продолжала свой рассказ.
   Успех ей создал один драматург. В этой странной  женщине  он  обнаружил
гениальную, демоническую натуру и, что было еще важнее  для  него,  "новую
женщину,  женщину  нашего  времени".  Разумеется,  он,  как  и   все   его
предшественники, сделал ее своей любовницей, и она отдалась ему, как  всем
его предшественникам, без любви и даже с чувством, противоположным  любви.
Но он дал ей славу, а она прославила его.
   - Зато теперь никто уже ничего не может вам сделать. Теперь вы  делаете
из них, что хотите.
   - Вы так думаете? - с горечью спросила она.
   И рассказала ему еще об одной насмешке  судьбы  -  о  своей  страсти  к
ничтожному человеку, которого она сама же презирала: он  был  писателем  и
всячески эксплуатировал  ее,  выпытывая  самые  унизительные  ее  тайны  и
пользуясь ими для своих писаний; потом бросил ее.
   - Я его презираю как последнюю мразь и вся дрожу от ярости  при  мысли,
что люблю его; но стоит ему только подать знак, и я бегу к этому негодяю и
пресмыкаюсь перед ним. Что я могу поделать? Сердце у  меня  так  устроено:
оно не желает  любить  то,  что  ему  приказывает  ум.  И  мне  приходится
приносить в жертву либо веления сердца, либо веления ума. Сердце  и  плоть
кричат, требуют своей доли счастья. А у меня нет на них узды, я ни во  что
не верю, я свободна... Свободна? Нет, я раба моего сердца,  моей  плоти  -
чаще всего, почти всегда их  желания  сильнее  меня.  Они  берут  верх.  Я
стыжусь, а поделать ничего не могу...
   Она замолчала на миг, машинально помешивая золу в камине.
   - Я много раз читала, что сами актеры ничего не чувствуют, - продолжала
она. - И действительно, почти все, кого я знаю, - большие тщеславные дети:
они страдают, только когда затронуто их мелкое самолюбие. Не могу  решить,
они ли настоящие актеры, или я. Мне кажется, что все-таки я. Как бы то  ни
было, я расплачиваюсь за других.
   Она кончила свой рассказ и  собралась  уходить.  Было  три  часа  ночи.
Кристоф предложил ей дождаться утра и лечь на его кровать.  Она  предпочла
сидеть в кресле у потухшего камина и мирно беседовать в тишине.
   - Завтра вы будете сонной.
   - Я привыкла. А вот вы... Что вы делаете завтра?
   - Ничего. У меня только урок в одиннадцать часов... Да ведь я крепкий.
   - Таким и полагается крепко спать.
   - Правда, я сплю как убитый,  несмотря  ни  на  какие  огорчения.  Меня
иногда даже досада берет. Сколько зря пропадает времени!..  Я  буду  очень
рад хоть разок обмануть сон, украсть у него одну ночь.
   Они продолжали разговаривать вполголоса, с  долгими  паузами.  В  конце
концов Кристоф заснул. Франсуаза улыбнулась  и  прислонила  его  голову  к
спинке кресла, чтобы он  не  упал...  А  сама  пересела  к  окну  и  стала
задумчиво смотреть на темный, начинавший светлеть сад.  Около  семи  часов
она бережно разбудила Кристофа и простилась с ним.
   В течение месяца она приходила и не заставала Кристофа - дверь была  на
запоре. Потом Кристоф дал ей ключ от  квартиры,  чтобы  она  могла  войти,
когда захочет. Несколько раз после этого она опять приходила, когда его не
было дома. Тогда  она  оставляла  букетик  фиалок  или  записочку,  наспех
набросанный на листке бумаги рисунок, карикатуру - знак, что она была.  Но
как-то вечером она пришла к Кристофу прямо из театра снова  поговорить  по
душам. Он работал. Они начали  разговаривать,  однако  с  первых  же  слов
поняли, что ни тот, ни  другой  не  настроены  так  рассудительно,  как  в
прошлый раз. Франсуаза собралась уйти, но было поздно. Не то чтобы Кристоф
ее удерживал. Ее держала собственная воля. Они чувствовали,  как  ими  все
сильнее овладевает желание.
   И стали любовниками.
   После этой ночи она долго не показывалась. В нем эта ночь разбудила пыл
чувственности, дремавшей долгое время, и ему уже трудно  было  мириться  с
отсутствием Франсуазы.  Она  запретила  ему  приходить  к  ней.  Он  решил
посмотреть на нее в театре, скрытый  от  посторонних  глаз,  где-нибудь  в
последнем ряду; он весь горел и дрожал  от  любви  и  волнения.  Страстный
трагизм, который она вкладывала в свою игру, сжигал и его. В конце  концов
он не выдержал и написал ей:
   "Вы сердитесь на меня, дорогая? Простите, если я обидел Вас".
   Получив эти смиренные строки, она примчалась к нему и бросилась  в  его
объятия.
   - Лучше было бы  остаться  просто  друзьями.  Но  раз  это  невозможно,
незачем противиться неизбежному. Будь что будет!
   Они соединили свои жизни. Однако каждый  сохранил  прежнюю  квартиру  и
прежнюю  свободу.  Франсуаза  неспособна  была  бы  терпеть   каждодневное
присутствие Кристофа. Да и по роду  ее  занятий  это  было  неудобно.  Она
приходила к Кристофу, изредка  проводила  с  ним  часть  дня  и  ночи,  но
неизменно возвращалась к себе, а иногда и всю ночь проводила дома.
   На  те  месяцы,  что  театр  был  закрыт,  они  вместе  сняли  домик  в
окрестностях Парижа, возле Жифа. Там они прожили счастливые  дни,  хоть  и
омрачавшиеся порой дымкой печали. Дни взаимной близости и мирного труда. У
них была прекрасная, светлая спальня в верхнем  этаже,  откуда  открывался
широкий вид на поля и дальние просторы. Ночью с кровати они видели в окна,
как по  густой  и  блеклой  синеве  неба  проплывают  фантастические  тени
облаков. Лежа в объятиях Друг друга, они слышали  сквозь  дремоту  стрекот
упоенных восторгом кузнечиков, шум грозового ливня; осеннее дыхание  земли
- запахи жимолости, ломоноса, глицинии, скошенного сена пропитывали и  дом
и их самих. Ночная тишь. Сон вдвоем. Безмолвие. Далекий лай  собак.  Пение
петухов. Светает. Жиденький благовест несется с дальней колокольни  сквозь
холодную, утреннюю мглу, от которой в теплом гнездышке пробирает дрожь,  и
они еще теснее и любовнее льнут друг к другу. В диком винограде, увивающем
стену, проснулись птицы. Кристоф открывает  глаза  и,  затаив  дыхание,  с
умилением  смотрит  на  милое,  усталое   лицо   спящей   рядом   подруги,
побледневшее от любви...
   Их любовь не была самодовлеющей страстью. Это была настоящая дружба,  а
тело только требовало своей доли. Они не стесняли друг друга.  Каждый  был
занят своим делом. Франсуазу пленял  талант  Кристофа,  его  доброта,  его
нравственные устои. Во многом она  чувствовала  себя  старше  его,  и  это
доставляло ей материнскую радость. Она огорчалась,  что  не  понимает  его
произведений, - музыка вообще была ей недоступна и только в редких случаях
вызывала у нее порывы  безудержного  волнения,  но  причина  тут  была  не
столько в музыке, сколько в  самой  Франсуазе,  в  тех  страстях,  которые
владели ею в ту пору и окрашивали собой все окружающее -  природу,  людей,
цвета и  звуки.  Тем  не  менее  она  улавливала  талант  Кристофа  сквозь
таинственный, непонятный ей язык музыки,  словно  смотрела  игру  большого
актера, говорящего на незнакомом  языке.  Творчество  Кристофа  живительно
действовало  на  ее  собственный  талант.  А   Кристоф,   создавая   новое
произведение, воплощал свои чувства в  образе  любимой  женщины,  проводил
свои мысли сквозь призму ее мыслей;  и  они  становились  прекраснее,  чем
были, когда зародились в  нем.  Неоценимый  дар  -  близость  такой  души,
поистине  женственной,  -  слабой,  доброй  и   жестокой,   со   вспышками
гениальности. Благодаря ей он многое узнал о жизни и людях, о  женщинах  -
их он знал еще очень  плохо,  а  Франсуаза  судила  о  них  с  беспощадной
проницательностью. Главное же,  она  научила  его  лучше  понимать  театр,
помогла ему проникнуть  в  суть  этого  замечательного  искусства,  самого
совершенного, самого трезвого и полноценного из искусств. Она открыла  ему
красоту этого волшебного орудия человеческой фантазии,  убедила  его,  что
нельзя писать только для  себя,  к  чему  у  Кристофа  была  склонность  -
склонность очень многих художников, подобно Бетховену не  желающих  писать
"для какой-то дурацкой скрипки, когда в них говорит  дух  божий".  Большие
драматурги не стыдятся писать  для  определенного  театра  и  считаться  с
актерами, которые станут истолкователями их мысли. Они знают, что  это  не
может их унизить,  ибо  если  красота  -  в  мечте,  то  величие  -  в  ее
воплощении.  Театр,  как  фресковая  живопись,  выполняет  главную  миссию
искусства. Он - поистине живое искусство.
   Такого  рода  мысли,  высказанные  Франсуазой,  были  созвучны   мыслям
Кристофа, стремившегося теперь к коллективному искусству,  создаваемому  в
тесном общении с людьми  и  ради  этого  общения.  То,  что  поверяла  ему
Франсуаза, помогало  Кристофу  улавливать  тайну  взаимодействия,  которое
возникает между зрителем и актером. Несмотря на всю трезвость ума и полное
отсутствие иллюзий, Франсуаза все-таки ощущала власть взаимного  внушения,
волны братского понимания, которые соединяют актера со  зрительным  залом,
так что голос актера, возносящийся  над  великим  молчанием  многих  тысяч
человеческих душ, становится их  собственным  голосом.  Разумеется,  такое
чувство появлялось у нее очень редко, оно возникало отдельными проблесками
и почти никогда не повторялось в том же месте той же  пьесы.  В  остальное
время это было ремесло  без  души,  рассудочная  и  холодная  техника.  Но
увлекательно именно такое исключение - яркая вспышка,  при  свете  которой
открывается бездна, единая душа многих миллионов людей, чья  сила  на  миг
воплощается в вас.
   Вот эту единую душу и должен выражать большой художник. Идеалом  такого
художника является древний аэд, отождествляющий себя со  всеми  теми,  для
кого он поет,  аэд,  который,  освобождаясь  от  своего  "я",  проникается
коллективными страстями, бушующими над  миром.  Франсуаза  особенно  остро
ощущала эту потребность,  потому  что  она-то  была  неспособна  на  такое
самоотречение и всегда играла только себя.  Буйное  цветение  субъективной
лирики  за  последние  полтора  столетия  приобрело  какой-то  болезненный
характер. Признак нравственной высоты - это способность сильно чувствовать
и  с  такой  же  силой  обуздывать  себя,  быть  сдержанным  в   речах   и
целомудренным  в  мыслях,  не  кичиться  ими,  уметь   взглядом,   словом,
исполненным глубокого смысла,  без  детской  восторженности,  без  женских
излияний, говорить для тех, кому все понятно с  полуслова,  для  настоящих
людей. Современная музыка, которая говорит больше всего о себе и назойливо
сует всюду личные тайны, лишена стыдливости и лишена вкуса. Она напоминает
больных, которые не устают говорить о своих  болезнях  и  описывают  их  с
противными и смешными подробностями.  Франсуаза,  не  будучи  музыкантшей,
усматривала чуть ли не признак упадка в том,  что  музыка  развивается  за
счет поэзии, питается ею, точно нарост. Кристоф возражал, но,  пораздумав,
готов был признать в этом долю правды. Первые Lieder, написанные на  слова
Гете, были сдержанны и точны;  вскоре  Шуберт  извратил  их  романтической
чувствительностью, Шуман - девичьей томностью, и так вплоть до Гуго Вольфа
все  нарастало  тяготение  к   нарочитой   декламации,   к   непристойному
самоанализу, старание осветить малейшие закоулки своей души.  С  сердечных
тайн сорваны все покровы. То, что было в строгих словах сказано  Софоклом,
ныне горланят менады, нахально щеголяя своей наготой.
   Кристоф немного стыдился этого искусства, чувствуя, что и  сам  заражен
им; не думая возвращаться вспять (нелепое и противоестественное  желание),
он черпал силы у тех гениальных мастеров прошлого, которые были  горделиво
скрытны в своем творчестве и причастны к великому коллективному искусству.
Так, Гендель пренебрег слезливым ханжеством своей  эпохи  и  своей  нации,
написав монументальные хоры и оратории, эти героические  эпопеи,  пропетые
народами для народов. Но нелегко было найти темы, способные, как Библия во
времена Генделя, пробудить чувства, общие для всех современных народов.  У
современной Европы нет больше общей книги  -  ни  поэмы,  ни  молитвы,  ни
вероучения,  которые  были  бы  достоянием  всех.  Позор  для   писателей,
художников и мыслителей современности! Никто не писал, никто не мыслил для
всех. Один лишь  Бетховен  оставил  несколько  страниц  нового  Евангелия,
дарящего утешение, но понятно оно только музыкантам, большинство же  людей
никогда не прочтет его. Вагнер  попытался  создать  на  своем  байрейтском
холме религиозное искусство, объединяющее всех людей. Но его великому духу
были слишком уж присущи  все  пороки  упадочной  музыки  и  философии  его
времени, и на священный холм пришли не галилейские рыбаки, а фарисеи.
   Кристофу было ясно, что именно нужно делать, но ему недоставало  помощи
поэта и приходилось творить своими силами, в пределах одной только музыки.
А музыка, что бы ни утверждали, пользуется отнюдь не общедоступным языком,
- нужна тетива слов, чтобы стрелы звуков могли проникнуть во все сердца.
   Кристоф задумал цикл симфоний на темы обыденной жизни. Между прочим, он
собирался написать Домашнюю симфонию -  только  на  свой  лад,  иначе  чем
Рихард  Штраус.  Он  вовсе  не  думал  с  кинематографической   точностью,
пользуясь условной азбукой, воплотить в музыке картину семейной жизни, где
музыкальные  темы,  по  прихоти  автора,  соответствовали   бы   различным
персонажам.  Все  это  казалось  Кристофу  ученым   ребячеством,   которым
забавлялся великий мастер контрапункта... Он хотел изобразить не  каких-то
определенных людей и их поступки, а  чувства,  знакомые  всем,  в  которых
каждый может услышать отголоски своей души. Первая часть говорила о мирном
и простодушном счастье молодой любящей четы, о ее сладострастной нежности,
о вере в будущее. Вторая часть была элегия  на  смерть  ребенка.  Кристофу
претили реалистические изыски в выражении горя; отдельные  образы  у  него
отсутствовали; была лишь великая скорбь - ваша, моя,  любого  человека,  -
перед лицом несчастья, которое постигает  или  может  постичь  всех.  Душа
подавлена отчаянием; но вот она выпрямляется тяжким усилием воли, приносит
свое  страдание  в  дар  богу  и  мужественно  продолжает  свой   путь   в
непосредственно вытекающей  из  второй  части  энергичной  фуге  с  четким
рисунком и властным ритмом, постепенно захватывающим все существо человека
и  приводящим  его  сквозь  битвы  и  слезы  к  мощному   маршу,   полному
несокрушимой  веры.  В  финале  изображены  сумерки  жизни.  Здесь   вновь
возникают темы первой  части,  темы  трогательной  надежды  и  нестареющей
любви, но теперь в них чувствуется большая зрелость и как бы усталость  от
жизни; они пробиваются из  мрака  скорби,  увенчанные  сиянием,  и,  точно
цветущий сноп, возносят в небеса гимн благоговейной любви к жизни, которой
нет конца.
   Кроме того, Кристоф старался найти в древних книгах величавые,  простые
и человечные сюжеты, встречающие отзвук в каждом сердце.  Выбрал  он  два:
"Иосифа" и "Ниобею". Но тут, кроме отсутствия  поэта,  вставала  и  другая
проблема, чреватая опасностями, -  проблема  сочетания  поэзии  и  музыки.
Разговаривая об этом с Франсуазой, он вспомнил, как некогда  набрасывал  с
Коринной [см. "Бунт" (прим.авт.)] план музыкальной драмы, - нечто  среднее
между речитативной оперой и разговорной драмой,  где  искусство  свободной
речи сочеталось бы  со  свободной  музыкой;  о  таком  виде  искусства  не
помышляет почти никто из  современных  композиторов,  а  рутинеры-критики,
начиненные вагнерианством, отвергают его. Это искусство  новаторское,  ибо
тут надо было не просто идти по стопам Бетховена, Вебера, Шумана  и  Бизе,
как бы гениально ни владели они формой  мелодрамы;  не  прилаживать  какую
попало декламацию к какой попало музыке, лишь бы любой  ценой,  с  помощью
самых вульгарных фиоритур, угодить на вульгарный вкус публики -  нет,  тут
надо было создать новый жанр,  где  музыкальные  голоса  сочетались  бы  с
близкими им по звучанию инструментами и где  бы  их  мелодическим  строфам
тактично вторили мечты и вздохи музыки. Само собой разумеется,  что  такая
форма приемлема только для  очень  ограниченного  круга  сюжетов,  ибо  ее
назначение -  передать  благоуханную  поэзию  души  в  минуты  сокровенных
раздумий. Это самый строгий и аристократический вид искусства.  Ясно,  что
оно  вряд  ли  способно  расцвести  в  такую  эпоху,  когда,  невзирая  на
самообольщения современных деятелей искусства, тон все-таки задают пошляки
и выскочки.
   Возможно, что и Кристоф был мало пригоден для такого рода искусства,  -
самый характер его дарования, его плебейская мощь служили тому помехой. Он
лишь стремился к этому искусству и с помощью  Франсуазы  сделал  кое-какие
наброски.
   Так, он воплотил в музыке некоторые страницы Библии,  почти  ничего  не
изменив в них, - например, ту бессмертную сцену, когда  Иосиф  открывается
братьям, когда он, после всего пережитого, изнемогая от волнения и  любви,
шепчет слова, которые без слез не мог читать в старости Толстой:
   "Я больше не могу... Слушайте: я - Иосиф. Жив ли еще отец мой?  Я  брат
ваш, ваш давно потерянный брат... Я - Иосиф..."


   Прекрасная свободная связь Франсуазы и Кристофа не могла быть  прочной.
Правда, им случалось ощущать вместе полноту жизни,  но  они  были  слишком
разными людьми и при этом одинаково  несдержанными,  что  вызывало  частые
столкновения. Эти столкновения никогда не доходили  до  грубости.  Кристоф
уважал Франсуазу, а Франсуаза, хоть и могла быть жестокой, ни  за  что  на
свете не причинила бы зла тем, кто был добр к  ней.  К  тому  же  оба  они
обладали чувством юмора. Франсуаза первая смеялась над собой. И  вместе  с
тем не переставала терзаться, не могла  изжить  свою  страсть  к  прежнему
любовнику, не могла забыть этого  подлеца,  -  ей  было  мучительно  такое
унижение, а еще больше - мысль, что Кристоф догадывается об ее тайне.
   Кристоф видел, что она по целым дням молчит, уйдя в себя,  погрузившись
в свои горькие думы, и не понимал, чего ей недостает для счастья. Ведь она
достигла  всего.  Стала  знаменитой  артисткой,  ее   окружают   лесть   и
поклонение...
   - Все это так, - отвечала она, - но я не принадлежу к тем прославленным
актрисам с душой торговок, для которых театр - та же коммерция. Им  ничего
больше не надо - только бы занять первое место, выйти  замуж  за  богатого
буржуа и, как nec plus ultra [здесь -  предел  желаний  (лат.)],  получить
крест, который дают за храбрость. А для меня  этого  мало.  Для  неглупого
человека удача значит  еще  меньше,  чем  неудача.  Тебе  не  к  чему  это
объяснять!
   - Конечно, - отвечал Кристоф. - Боже ты мой! Такой ли воображал я славу
в детские годы! Я страстно жаждал ее, я  благоговел  перед  ней!  Она  мне
казалась ослепительной! Я обожал ее издалека, как  святыню...  А,  да  что
там!.. И все-таки одно в ней  поистине  прекрасно:  она  дает  возможность
сделать что-то хорошее.
   - Да что ты можешь сделать? Допустим, ты победил. Ну, а  дальше?  Ничто
не изменилось. Театры, концерты - все осталось, как  прежде.  Только  одна
мода сменила другую. Тебя либо не  поняли,  либо,  едва  поняв,  сразу  же
занялись другим... А разве сам ты понимаешь своих собратьев по  искусству?
Они, во всяком случае, тебя не понимают. И меньше всего понимают  те,  кто
тебе особенно дорог! Вспомни хотя бы твоего Толстого...
   Кристоф писал Толстому. Он преклонялся перед  ним,  плакал,  читая  его
книги, и, послав ему свои Lieder, попросил разрешения положить  на  музыку