ристыженный и сердитый. Почему люди всегда  стараются
испортить тебе удовольствие? Он ничего плохого не делал, а  к  нему  вечно
придираются! И отец с ними заодно. Кристофа корили за то, что он шумит, за
то, что он не любит музыки. В конце концов он и  сам  этому  поверил.  Как
удивились бы эти честные чиновники, готовые часами перемалывать  концерты,
если бы им сказали, что из всех собравшихся только один умел по-настоящему
чувствовать музыку - этот вот мальчуган!
   Если хотят, чтобы он сидел смирно, зачем ему играют мелодии, от которых
подмывает вскочить? В этих нотных страничках заключено так много - бешеный
стук копыт, звон шпаг, воинственные клики,  упоение  победой,  а  взрослые
хотят, чтобы он сидел, как они, покачивая головой и мерно  отбивая  носком
такт! Тогда пусть играют что-нибудь тихое и мечтательное или одну  из  тех
болтливых страничек, которые все что-то говорят, говорят, да так  в  конце
концов ничего и не скажут, - ну хоть  ту  пьесу  Гольдмарка,  про  которую
старый часовщик недавно говорил с довольной улыбкой:
   - Прелестно! Ни одного острого угла... Все закруглено...
   Такая музыка не мешала  Кристофу  сидеть  спокойно.  На  него  находила
дрема. Он уже не замечал, что играют, а потом и совсем переставал слышать.
Но ему было хорошо: истома обволакивала его тело, он отдавался мечтам.
   Эти мечты не представляли собою связных историй, - обычно у них не было
ни начала, ни конца. По временам  возникал  какой-нибудь  образ:  мама  на
кухне готовит пирожное и счищает ножом приставшие к пальцам кусочки теста;
водяная крыса, которую Кристоф вчера видел на реке; ветка ивы, из  которой
он хотел сделать себе кнутик...  Бог  весть  почему  всплывали  вдруг  эти
воспоминания! Но чаще всего он ничего  не  видел,  зато  бесконечно  много
чувствовал. Вдруг что-то поднималось в душе - очень важное, но такое,  что
нельзя выразить словами, да и не нужно - и так понятно! Что-то,  что  было
всегда и что Кристоф всегда  знал...  Иногда  на  него  находила  глубокая
грусть,  но  в  этой  грусти  не  было  ничего   безобразного,   грязного,
мучительного - совсем не так, как в жизни, когда он  получал  пощечины  от
отца или, корчась от стыда, вспоминал о каком-нибудь  пережитом  унижении;
от этой грусти в сердце водворялось меланхолическое спокойствие. А  иногда
его охватывала радость, словно в душе разливался свет,  и  Кристоф  думал:
"Да, да, это так... вот гак когда-нибудь и  я  сделаю!"  Он  не  сумел  бы
объяснить, что он понимает под этим гак и почему он это  говорит,  но  ему
самому все было ясно, как божий день, и почему-то непременно надо было это
сказать. Он словно слышал рокот моря: оно  было  совсем  рядом,  за  узкой
полоской дюн. Что это за море, чего оно хочет, он  не  знал.  Но  он  знал
твердо, что когда-нибудь оно перехлестнет через все преграды - и  тогда...
Тогда все будет хорошо. Тогда он будет  счастлив.  Уже  и  сейчас,  оттого
только, что рядом звучал этот могучий голос, все мелкие  огорчения  и  все
обиды теряли свою злую власть; они еще печалили сердце, но уже не ранили и
не оскорбляли; все казалось  естественным,  во  всем  была  даже  какая-то
сладость.
   Как ни странно, но часто именно посредственная музыка  вызывала  в  нем
это пьянящее чувство. Ее писали люди с мелкой  душой,  думавшие  только  о
том, как бы заработать, или  старавшиеся  скрыть  от  себя  пустоту  своей
жизни; для этого  они  прилежно  нанизывали  ноты  согласно  установленным
правилам или, если хотели быть оригинальными, против  этих  правил.  Но  в
звуках, даже когда они выходят из-под пальцев глупца, заключена такая сила
жизни, что они могут поднять бурю в неискушенном сердце.  И,  может  быть,
видения, вызванные этой музыкой, даже более таинственны и более  свободны,
чем те, что навязывает нам мощная мысль гения, властно увлекающая  нас  за
собой,  ибо  пустая  болтовня  и  бесцельное  движение  не   мешают   духу
углубляться в себя...
   Так, забывая обо всем и забытый всеми, грезил Кристоф в  своем  тайнике
за фортепиано, пока по онемевшим ногам у него не начинали бегать  мурашки.
Внезапно очнувшись, он словно видел себя со стороны:  маленький  мальчуган
сидит в пыльном углу, обхватив руками колени, уткнувшись носом в стенку, и
ногти у него грязные, и нос перепачкан в известке...


   В тот  день,  когда  Мельхиор,  войдя  на  цыпочках,  увидел  Кристофа,
сидящего на стуле перед слишком высокой для него клавиатурой, он не  сразу
окликнул сына; с минуту он молча наблюдал за ним,  и  за  эту  минуту  его
осенила блестящая мысль: вундеркинд! Как он раньше  об  этом  не  подумал!
Ведь это сущий клад для семьи! Правда,  Мельхиор  всегда  считал,  что  от
мальчишки ждать нечего - вырастет деревенщиной, как его мать... Но  отчего
не попробовать? Попытка не пытка. А вдруг да  выйдет!  Тогда  можно  будет
устроить турне по Германии, а то и за границей. Вот была бы жизнь! Веселая
и благородная  при  этом!  Мельхиор  всегда  искал  благородства  в  своих
поступках и, поразмыслив, обычно находил.
   Уверившись в возвышенности своих побуждений, он  после  ужина,  не  дав
Кристофу доесть кусок, снова усадил его за рояль и до  тех  пор  заставлял
повторять утренний урок, пока у  мальчика  глаза  не  стали  слипаться  от
усталости. Назавтра опять - три раза. И послезавтра тоже. А дальше  так  и
пошло - каждый день, без передышки.  Кристофу  эти  уроки  скоро  надоели;
потом  стали  вызывать  смертельную  скуку;  наконец  он  не  вытерпел   и
взбунтовался. Зачем все это нужно - то, что его заставляют делать?  Бегать
как можно быстрее руками по клавишам, подвертывая большой палец,  или  без
конца упражнять безымянный, который никак не хочет подниматься отдельно от
своих соседей, - что в этом красивого? Только устаешь до  боли  в  висках.
Где волшебные отголоски, таинственные духи,  мир  грез,  который,  бывало,
приоткрывался перед ним в то мгновение,  когда  палец  нажимал  клавишу?..
Гаммы, упражнения, сухие, монотонные, скучные до слез,  еще  скучнее,  чем
разговоры за столом, а уж что, кажется, скучнее этих разговоров  -  каждый
день одно и то же: все о еде, а и еда-то  каждый  день  одна  и  та  же...
Кристоф стал невнимателен на уроках, получил нахлобучку, но не исправился.
На него посыпались тумаки - это  его  только  озлобило.  Последней  каплей
послужил подслушанный им  как-то  вечером  из  соседней  комнаты  разговор
Мельхиора с Луизой, в котором  отец  излагал  свои  планы  насчет  карьеры
Кристофа. Вот, значит, для  чего  он  должен  целый  день  перебирать  эти
костяшки, - для того,  чтобы  потом  его  показывали,  как  дрессированную
собачку! Умирай вот тут от скуки! Даже на реку некогда сходить - проведать
милые его сердцу уголки. Да что они все, сговорились, что ли, его  мучить!
Кристоф был возмущен: мало того что держат взаперти, еще хотят сделать  из
него посмешище. Он решил, что больше не станет играть или будет играть так
дурно, что  отобьет  у  отца  охоту  с  ним  возиться.  Конечно,  придется
пострадать, но надо же спасать свою независимость.
   На следующем уроке он попытался привести свой  план  в  исполнение.  Он
старательно ударял не по  той  клавише  и  делал  все  ошибки,  какие  мог
придумать. Мельхиор стал кричать на него, потом орать от бешенства,  потом
пустил в ход линейку. На  уроках  у  него  всегда  была  в  руках  тяжелая
линейка. При каждой фальшивой ноте Кристоф получал удар по пальцам, а  над
ухом у него  гремел  оглушительный  голос  отца,  -  казалось,  барабанные
перепонки вот-вот лопнут. Мальчик кривился от боли, кусал губы,  чтобы  не
заплакать, но стоически продолжал мазать - только втягивал голову в  плечи
в предчувствии ударов. Но он избрал неправильную тактику - в этом он скоро
убедился. Мельхиор был не менее упрям и поклялся, что не  спустит  ему  ни
одного промаха, хотя бы пришлось двое суток  просидеть  за  роялем.  Кроме
того, Кристоф переусердствовал: он не брал уже ни  одной  верной  ноты,  и
Мельхиор скоро заподозрил неладное,  видя,  как  маленькая  рука  нарочито
неуклюже опускается на клавиши, всякий раз попадая  не  туда,  куда  надо.
Линейка  заработала  еще  быстрей.  Кристоф  от  боли  уже  не  чувствовал
собственных пальцев. Он молчал, только плакал все горше, давясь рыданиями,
захлебываясь и глотая слезы. Наконец он понял, что так ничего не выйдет, и
принял отчаянное решение. Он снял руки с клавиш  и,  заранее  трепеща  при
мысли о том, какая сейчас разразится буря, храбро проговорил:
   - Папа, я не хочу больше играть.
   Мельхиор задохнулся от негодования.
   - Что?.. Что?.. - закричал он и так дернул мальчика за руку,  что  чуть
ее не вывихнул.
   Кристоф, трясясь от страха и наперед заслоняясь локтем, продолжал:
   - Не хочу больше играть. Во-первых, потому, что  не  хочу,  чтобы  меня
били. А потом...
   Он не договорил. От оглушительной пощечины у него перехватило  дыхание.
Мельхиор закричал:
   - Ах, ты не хочешь, чтобы тебя били? Ты не хочешь!
   Удары посыпались градом. Кристоф вопил сквозь рыдания:
   - А потом... я не люблю музыки!.. Я не люблю музыки!..
   Он сполз со стула. Мельхиор насильно посадил его  обратно,  схватил  за
руки, стал колотить ими по клавишам. Он кричал:
   - Будешь играть!
   А Кристоф кричал в ответ:
   - Не буду! Не буду!
   Мельхиору не удалось его переупрямить. В конце концов,  избив  мальчика
до полусмерти, он выбросил его из комнаты, прибавив в виде напутствия, что
есть ему не дадут ни сегодня, ни завтра, - месяц будешь  сидеть  голодный,
пока не проиграешь все упражнения, все  до  единого!  И,  поддав  Кристофу
ногой под зад, он захлопнул за ним дверь.
   Кристоф очутился на лестнице, на хорошо знакомой ему темной  и  грязной
лестнице с подгнившими ступеньками. В разбитое окно дуло; стены  слезились
от сырости. Кристоф присел на липкую ступеньку; сердце у  него  колотилось
от гнева и пережитых волнений. Он вполголоса ругал отца:
   -  Скотина!  Вот  ты  кто!  Скотина...  грубиян...  изверг...  Да,  да,
изверг!.. Ненавижу тебя! Ненавижу!.. Чтоб ты  скорее  умер!  Ах!  Чтоб  ты
скорее умер!..
   Ему все  сильнее  теснило  грудь.  С  тоской  оглядел  он  замусоренную
лестницу, паутину над разбитым стеклом,  качавшуюся  от  сквозняка.  Один,
один, никому не нужный, один  со  своим  горем,  словно  в  пустыне...  Он
заглянул через перила в пролет лестницы... Броситься туда?.. Или в окно?..
Убить себя, им назло? Вот тогда они  пожалеют!  Глухой  удар  от  падения.
Дверь наверху распахивается. Встревоженные голоса: "Упал! Упал!" Бегут  по
лестнице. Мать и отец приникают к его телу. Мама рыдает: "Это ты  виноват!
Ты убил его, ты!" А он,  отец,  бьет  себя  в  грудь,  падает  на  колени;
колотится головой о перила, кричит: "Я негодяй! Я негодяй!" Кристофу стало
легче, когда он все это вообразил. Он даже  чуть  было  не  пожалел  своих
скорбящих родителей, но потом решил: нет,  так  им  и  надо!  Он  упивался
местью...
   Но, кончив рассказывать себе эту драму, он опять увидел,  что  сидит  в
полутьме на лестнице. Заглянул еще раз вниз, и ему совсем расхотелось туда
броситься. По спине у него пробежал холодок, он  отодвинулся  подальше  от
края - вдруг упадешь! И тут он окончательно понял, что он в плену: заперт,
как птица в клетке, навсегда, без всякой надежды - и нет никакого  выхода,
кроме как разбить себе голову, а  ведь  это,  наверно,  очень  больно!  Он
заплакал, и плакал долго. Слезы катились у него  по  лицу,  он  тер  глаза
грязными кулачками и в один миг весь перемазался. Но, хныча и  всхлипывая,
он все же поглядывал по  сторонам,  и  то,  что  он  видел,  его  невольно
развлекало. На минуту  его  рыдания  совсем  утихли:  паук  шевельнулся  в
паутине, и Кристоф с любопытством следил за ним. Потом он  опять  принялся
плакать, но уже не так  безутешно.  Он  все  еще  ныл  потихоньку,  и  сам
прислушивался к этому тягучему звуку, забывая уже по временам, из-за чего,
собственно, он плачет. Наконец он встал: его тянуло к окну. Он  уселся  на
подоконник, как можно дальше от края, искоса поглядывая на паука,  который
очень его занимал, хотя и внушал ему отвращение.
   Внизу у самого дома протекал Рейн. Если смотреть из окна, казалось, что
висишь прямо над рекой, покачиваясь в небе. Кристоф  всегда  выглядывал  в
окно, когда вприпрыжку спускался по лестнице. Но никогда еще он  не  видел
реку так, как сейчас. Горе обостряет восприятие, как будто слезы  вымывают
из глаз пыль воспоминаний, и все зримое предстает с  невиданной  яркостью.
Кристоф увидел теперь реку, как живое существо - загадочное, но  насколько
же более могущественное, чем все люди, которых он знал! Он нагнулся, чтобы
лучше видеть, прижался губами и носом к стеклу. Куда  она  спешит?  Зачем?
Она неслась так свободно, как будто сама выбирала себе дорогу. Ничто ее не
остановит. В любой час дня и ночи, тучи ли, солнце ли на небе, скорбь  ли,
веселье ли царит в доме, река течет  мимо,  вперед,  вперед,  не  замедляя
бега; ей дела  нет  до  наших  печалей,  сама  она  не  ведает  горя,  она
наслаждается своей силой. Какое счастье быть как она, бежать среди  лугов,
под ветвями прибрежных ив, по блестящей гальке, по  светлому  песку  и  не
знать забот, не ощущать над собой ничьей власти - быть свободным!..
   Кристоф с жадностью смотрел и слушал: ему казалось, что река уводит его
за собой, что он уже странствует где-то далеко вместе  с  нею...  Закрывая
глаза, он  видел  переливы  красок  -  синие,  зеленые,  желтые,  красные;
огромные тени пробегали над  ним,  вокруг  расстилалась  сияющая  гладь...
Потом его видения стали отчетливее. Вот  широкая  равнина,  камыши,  нивы,
волнующиеся на ветру; оттуда веет запахом свежей травы и  мяты.  И  цветы,
всюду цветы - васильки, маки, фиалки. Какая красота! Какой чудный  воздух!
Как было бы хорошо растянуться на мягкой густой траве!.. Кристофу  весело;
пожалуй, он чуточку опьянел, как в праздники, когда отец давал ему  отпить
немножко рейнского вина  из  своего  большого  стакана...  Но  река  течет
дальше... И все кругом меняется...  Теперь  по  берегам  толпятся  большие
деревья, низко склоняя ветви; узорчатые листья, словно  крохотные  ладони,
окунаются в  воду,  плещутся,  трепещут,  переворачиваются  под  волной...
Укрытая в зелени деревушка смотрится в реку. Кипарисы и кресты  над  белой
оградой кладбища, которую лижут волны... А  дальше  скалы,  теснина  среди
гор,  виноградники  на  склонах,  сосновая  рощица,  развалины   старинных
замков... Потом опять луга, нивы, птицы, солнце...
   Огромный поток катит свои зеленые воды - сплошной, единый,  как  единая
мысль, без ряби,  без  морщинки,  отливая  атласным  маслянистым  блеском.
Кристоф не видит его - он закрыл глаза, чтобы лучше слышать. Немолчный гул
реки заполняет его слух; у него кружится голова,  его  зовет,  его  уносит
извечная властительная греза, стремящаяся неведомо куда.  Из  плеска  волн
рождаются быстрые ритмы, полные пламенного веселья, они взвиваются  ввысь.
И по этим ритмам, как виноградная лоза по  решетке,  поднимаются  мелодии:
серебристые арпеджии рояля, жалобное  пение  скрипок,  круглые,  бархатные
звуки флейт... Горы и  луга  исчезли,  река  исчезла.  Кругом  разливается
какой-то странный, нежный, сумеречный свет. Сердце у Кристофа трепещет  от
волнения. Что это перед  ним?  О,  какие  прелестные  лица!..  Темнокудрая
девочка манит его, томно и лукаво усмехаясь... Бледный голубоглазый  юноша
задумчиво  смотрит  на  него...  Еще  улыбки,  еще  глаза  -   любопытные,
вызывающие... Кристоф краснеет под их взглядом, - и добрые, печальные, как
глаза собаки, и глаза, которые повелевают, и глаза, полные страданья...  А
эта женщина, без кровинки в лице, с черными как смоль волосами... Губы  ее
плотно  сжаты,  бездонные  глаза  впиваются  в  него  с  таким   страстным
вниманием, что становится больно... Но вот та всех милее -  та,  с  ясными
серыми глазами, с полураскрытыми губками,  меж  которых  белеют  маленькие
ровные зубы... Какая добрая, ласковая улыбка! От нее тает сердце. Как  она
радует, какое дарит счастье! Еще! Улыбнись еще! Не уходи!.. Исчезла! Но  в
душе остается неизъяснимое блаженство, как будто нет уже больше  на  свете
зла, нет печалей, ничего нет... Только легкий сон,  безмятежная  музыка  -
она плывет в солнечном луче, как паутинка по ветру в погожие летние дни...
Но что же это было? Чьи  это  лица,  почему  при  виде  их  душа  Кристофа
полнится скорбным и сладким волнением? Он никогда  их  не  видел,  но  они
знакомы ему, он их узнает... Откуда же они возникли? Из каких темных бездн
бытия? Из прошлого... или из будущего?..
   Но вот уже все тает... Стираются все ясные очертания.  Еще  раз  сквозь
пелену тумана, точно с огромной высоты,  где  ты  паришь,  как  птицы  над
землей,  видна  река  в  разливе,  затопившая  луга  и  поля,   величавая,
спокойная, почти неподвижная...  А  там,  вдали,  на  горизонте,  стальной
блеск, водная ширь, гряда бегущих волн, - море! Река стремится к нему. Оно
как будто бежит к ней. Оно зовет ее.  Она  покорствует  зову.  Сейчас  они
сольются... Музыка нарастает,  как  буря,  стремительные,  плясовые  ритмы
взлетают и кружатся, все сметено их победным вихрем... Освобожденная  душа
уносится  сквозь  пространство,  как  опьяневшая   от   солнца   ласточка,
врезающаяся в небо с пронзительным криком... О  радость!  Радость!  Ничего
больше нет!.. О нескончаемое счастье!..


   Прошел не один час, наступил вечер, на  лестнице  стало  совсем  темно.
Пролился дождь; от его капель по гладкой одежде реки разбегались  колечки,
и волны, танцуя, уносили их с собой. Бесшумно проплывали сломанные ветки и
черные куски коры, увлекаемые течением. Паук вдоволь напился крови и уполз
отдыхать  в  самый  темный  угол.  А  маленький  Кристоф  все  еще  сидел,
скорчившись, на подоконнике, с блаженной улыбкой на бледном, перепачканном
личике. Он спал.



ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

   Et la facciadel sol nascere ombrata...
   Purg. XXX
   [И солнца лик, поднявшись невысоко... (итал.)
   Данте, "Божественная комедия", "Чистилище", песнь XXX]

   Пришлось покориться. Кристоф героически сопротивлялся, но побои сломили
в конце концов его упорство. Теперь каждое утро и каждый вечер он  по  три
часа кряду просиживал перед  орудием  пытки.  Скривившись  от  напряжения,
изнывая от скуки, он играл, и крупные слезы скатывались  по  его  щекам  и
носу; красные ручонки, окоченевшие от холода, - в комнате не всегда бывало
тепло, - бегали по черным и белым клавишам; при каждой  неверной  ноте  на
пальцы Кристофа обрушивалась линейка, и над самым его ухом  гремел  зычный
голос отца, что было для него еще мучительнее, чем удары. Он был  убежден,
что ненавидит музыку. Однако занимался он с таким рвением, которое  нельзя
было объяснить одним только  страхом  перед  Мельхиором.  Несколько  слов,
оброненных как-то дедушкой, глубоко запали ему в душу. Однажды, видя слезы
Кристофа, старик сказал тем значительным тоном, какой  всегда  сохранял  в
разговорах с внуком: можно немного и пострадать ради того, чтобы  овладеть
прекраснейшим и благороднейшим из искусств, дарованных человеку в утешение
и для его славы. И Кристоф, всегда признательный дедушке за  то,  что  тот
говорил с ним, как со  взрослым,  втайне  был  тронут  этим  бесхитростным
советом,  так  хорошо  согласовавшимся  с  его  ребяческим  стоицизмом   и
нарождающимся честолюбием.
   Но еще больше, чем все  доводы  рассудка,  повлияли  на  него  глубокие
волнения, которые ему как раз об эту пору  довелось  пережить  в  связи  с
музыкой; они-то окончательно покорили его и сделали  на  всю  жизнь  рабом
этого  ненавистного  искусства,  против   которого   он   тщетно   пытался
взбунтоваться.
   В их городе, как почти во всех городах Германии, был театр,  в  котором
ставились оперы, музыкальные комедии, оперетты,  драмы,  водевили,  словом
все, что можно поставить на сцене, во всех вкусах и жанрах.  Представления
давались три