сетей,  но  осторожных,  искушенных  скептиков  она  не
упускает ни за что. Так, жертвой парижских соблазнов  пал  не  Кристоф,  а
Оливье.
   Он оказался в выигрыше от успехов друга. Отблеск славы Кристофа упал  и
на него. Две-три фразы о нем как о человеке, открывшем Кристофа,  принесли
молодому поэту большую известность, чем все  его  писания  за  шесть  лет.
Поэтому, приглашая Кристофа, многие приглашали и  его,  и  он  сопровождал
друга, чтобы незаметно  следить  за  ним.  Должно  быть,  он  был  слишком
поглощен этой задачей и потому не уследил за самим собой. Любовь пришла  и
увлекла его.
   Она была юная девушка, худенькая и хорошенькая; легкие белокурые волосы
мелкими волнами вились над ее узким и  гладким  лбом,  брови  у  нее  были
тонкие, а веки тяжеловатые, глаза голубые, как пролески, изящный  носик  с
трепещущими  ноздрями,  чуть  вдавленные  виски,  своенравный  подбородок,
выразительный, чувственный рот с приподнятыми уголками,  пармиджаниновская
улыбка еще ничего не ведающего юного фавна. У нее была  длинная  и  гибкая
шея,   тонкая   талия,   худощавая   и   стройная   фигурка    и    что-то
тревожно-радостное  в  выражении  юного  лица,  окутанного   волнующей   и
поэтической тайной пробуждения весны - Fruhlingserwachen. Звали ее Жаклина
Ланже.
   Ей еще не исполнилось двадцати лет. Она была  из  богатой,  культурной,
свободомыслящей католической семьи. Отец ее - инженер, неглупый,  толковый
человек с изобретательским складом ума, восприимчивый  к  новым  идеям,  -
создал себе положение своим трудом, политическими  связями  и  браком.  Он
женился по любви и по расчету (в этой среде брак  по  любви  немыслим  без
денежного расчета) на красивой женщине, настоящей парижанке из  финансовых
кругов.  Деньги  остались,  а  любовь  прошла.  Но  искорки  ее   все   же
сохранились. Уж очень она была когда-то пылкой у обоих; однако супруги  не
ставили верность во главу угла. У каждого были свои дела, свои развлечения
и они превосходно ладили, как два добрых приятеля, думающих только о себе,
- не считались с моралью, но остерегались огласки.
   Дочь  была  связующим  звеном  и  вместе  с  тем   предметам   скрытого
соперничества между родителями, потому что оба любили ее ревнивой любовью.
Каждый видел в ней себя  со  своими  самыми  милыми  сердцу  недостатками,
только облагороженными  обаянием  юности,  и  каждый  исподтишка  старался
отнять ее у другого.  Девочка  сразу  почуяла  это  с  невинной  хитрецой,
свойственной юным существам, которые и без того склонны считать,  что  мир
вращается вокруг них, - она непрерывно толкала обоих  на  соперничество  в
проявлении родительских чувств. Не было прихоти, которую  не  удовлетворил
бы отец, если мать отказала в ней, а мать,  раздосадованная  тем,  что  ее
опередили, спешила превзойти  мужа  в  баловстве.  Девочку  портили  самым
непростительным образом; счастье ее, что в ней не было дурных задатков, не
считая эгоизма, присущего почти всем детям, только  у  слишком  богатых  и
балованных  детей  он  достигает  болезненных  размеров  ввиду  отсутствия
препятствий.
   При всей своей любви к дочери родители ни за что не поступились бы ради
нее своими привычками  и  вкусами.  Удовлетворив  все  бессчетные  прихоти
девочки, они на целый день  оставляли  ее  одну.  У  нее  было  достаточно
времени  для  размышлений.  И  она  не  теряла  его  даром.  Не  по  годам
сообразительная и  осведомленная  (при  ней  не  стеснялись  вести  всякие
разговоры), она  в  шесть  лет  рассказывала  куклам  про  любовь,  причем
действующими лицами были муж, жена и любовник. Разумеется,  все  это  было
вполне невинно; но с той минуты, как  она  угадала  за  словами  намек  на
чувство, рассказы про любовь стали относиться уже не к  куклам,  а  к  ней
самой. В натуре  ее  была  заложена  неосознанная  чувственность,  которая
вибрировала   где-то   глубоко,   подобно   звону   невидимых   колоколов,
доносящемуся издалека, из-за грани горизонта. Не поймешь, что  это  такое.
Временами  это  набегало  волной  с  порывами  ветра,   неведомо   откуда,
обволакивало, бросало в краску, перехватывало дыхание. Было и  страшно,  и
радостно, и непонятно. А потом это так  же  внезапно  затихало.  Ни  звука
больше. Разве что смутный гул, еле уловимый отголосок,  тающий  в  голубой
дали. Знаешь только, что это где-то там, по ту сторону  гор,  и  что  туда
надо идти как можно скорее, - там счастье. Ах, только бы дойти!..
   Но  поскольку  идти  было  еще   далеко,   откуда-то   являлись   самые
фантастические представления о том, что ждет там, за  горами.  Ум  девочки
был всецело поглощен догадками.  У  нее  была  подружка  Симона  Адан,  ее
сверстница, и они  часто  вместе  обсуждали  этот  важный  вопрос.  Каждая
вносила  собственные  домыслы,  опыт  своих  двенадцати   лет,   сведения,
почерпнутые из подслушанных разговоров и тайком проглоченных  книжек.  Они
становились на цыпочки,  цеплялись  за  выступы,  силясь  заглянуть  через
старую стену, за которой было скрыто будущее. Но как они ни изощрялись, ни
воображали, будто что-то видят сквозь щели, - они не видели ровно  ничего.
Фривольная мечтательность и парижский скепсис сочетались в них с подлинной
чистотой. Они  говорили  чудовищные  вещи,  сами  того  не  подозревая,  и
усматривали невесть что в самых простых  вещах.  Жаклина  беспрепятственно
шарила повсюду, совала носик во все отцовские книги. К счастью, от  дурных
знакомств ее ограждали неподдельная  невинность  и  инстинкт  по  существу
целомудренной девочки, малейшее вольное слово или описание вызывали у  нее
отвращение; она сразу же бросала книгу и обходила сомнительные знакомства,
как напуганная кошечка - лужу грязи, ничуть не запачкавшись.
   Романы не привлекали ее: в них все было слишком трезво и сухо. Но когда
она читала стихи - разумеется, любовные, - сердечко ее билось от  волнения
и надежды найти в них разгадку тайны. Стихи в какой-то мере приближались к
ее детскому восприятию. Они не показывали явлений, а пропускали их  сквозь
призму желания или сожаления; они, как и  она,  словно  заглядывали  через
щели в старой стене. Но знали они  гораздо  больше:  они  знали  все,  что
требовалось знать, и облекали это  в  такие  нежные,  таинственные  слова,
которые надо вскрывать очень, очень бережно, чтобы  добраться  до...  Увы,
добраться ни до чего не удавалось, но  все  время  чудилось,  что  вот-вот
доберешься...
   Любопытствующие искательницы  не  отчаивались.  Они  шепотом,  замирая,
читали друг другу стихи Альфреда де Мюссе или Сюлли-Прюдома, в которых  им
виделись  бездны  разврата;  они  переписывали  эти  стихи;   доискивались
скрытого смысла даже в тех строфах, где его подчас и не  было  вовсе.  Эти
маленькие тринадцатилетние женщины, целомудренные и бесстыдные, ничего  не
знавшие о любви, не то в шутку, не то всерьез рассуждали о любви и страсти
и на промокательной бумаге, под отеческим оком учителя, очень  кроткого  и
вежливого старичка, записывали  в  классе  стихи  вроде  тех,  которые  он
однажды перехватил и, прочтя, чуть не умер на месте:

   О, дайте, дайте вас в объятья заключить,
   Любовь безумную в лобзаньях ваших пить,
   По капле, медленно!..

   Они учились в популярной среди высшего круга фешенебельной  школе,  где
преподавали  университетские   профессора.   Здесь   их   любовные   мечты
воплотились.  Почти  каждая  девочка  была  влюблена  в   кого-нибудь   из
преподавателей. Только бы он был молод и относительно недурен  собой.  Они
трудились, как самые примерные девочки, лишь  бы  угодить  своему  кумиру.
Какие проливались слезы, если  плохую  отметку  за  сочинение  ставил  он,
именно он! Когда же он их хвалил, они краснели, бледнели, бросали на  него
благодарные, кокетливые взгляды. А  уж  если  он  беседовал  с  кем-нибудь
отдельно и что-то объяснял или одобрял - это был верх блаженства. Чтобы их
очаровать, вовсе не требовалось быть  орлом.  Когда  на  уроке  гимнастики
учитель подсаживал Жаклину на трапецию, девочку даже в жар бросало. И  как
же они старались друг перед дружкой! Как втайне терзались  ревностью!  Как
умильно строили глазки, чтобы отбить своего  героя  у  выскочки-соперницы!
Стоило ему на уроке раскрыть рот - и все мигом хватались  за  карандаши  и
перья. Понять они не старались  -  главное,  не  упустить  ни  слова.  Они
усердно писали и в то же время украдкой, любопытным  взглядом  следили  за
своим божеством, за каждым его движением,  и  одна  из  них,  Жаклина  или
Симона, шептала:
   - Представляешь, как бы ему пошел галстук в синюю крапинку!
   Потом они стали выбирать себе кумира в духе олеографий, сентиментальных
дамских стишков, картинок в модных журналах  -  влюблялись  в  музыкантов,
поэтов,  актеров,  живых  и  мертвых,  в  Муне-Сюлли,   Самена,   Дебюсси;
переглядывались с незнакомыми  молодыми  людьми  в  концерте,  в  светской
гостиной, на улице и тут же мысленно сочиняли любовные приключения -  лишь
бы все время увлекаться, любить, иметь предлог для любви. Жаклина и Симона
все поверяли друг другу - вернейшее доказательство, что по-настоящему  они
ничего не чувствовали, а также лучший способ оградить  себя  от  истинного
чувства. Но их состояние становилось чем-то вроде хронической  болезни,  и
хотя  они  первые  смеялись  над   собой,   однако   сами   же   ревностно
культивировали эти настроения и взвинчивали друг друга. Симона  -  большая
фантазерка и вместе с тем более благоразумная - была необузданнее в  своих
выдумках. А Жаклина - более непосредственная и более  страстная  -  скорее
способна была осуществить любую  фантазию.  Раз  двадцать  она  собиралась
натворить отчаянных глупостей, но только собиралась, как и бывает обычно в
отрочестве. У этих жалких зверюшек (какими были и мы все) случаются минуты
безумия, когда одни чуть не бросаются в  объятия  смерти,  а  другие  -  в
объятия первого встречного. По счастью, у большинства дело не идет  дальше
намерений. Жаклина сочинила вчерне десяток пылких посланий людям,  которых
знала только в лицо, но отправила, и то  без  подписи,  лишь  восторженное
письмо одному критику, уроду,  пошляку,  самовлюбленному  и  ограниченному
сухарю. Она влюбилась в него  из-за  трех  строчек,  в  которых  усмотрела
бездну чувства. Затем она воспылала страстью к знаменитому актеру; он  жил
по соседству, и всякий раз, проходя мимо его парадного, она думала;  "Что,
если войти!"
   Однажды она расхрабрилась и добралась  до  того  этажа,  где  была  его
квартира, но тут же бросилась наутек. О чем бы она стала с  ним  говорить?
Ей нечего, ну просто нечего было ему сказать. Она его не  любила,  и  сама
превосходно  это  знала.  Ее  увлечения   наполовину   были   сознательным
самообманом, а наполовину извечной, чудесной и глупой потребностью любить.
Жаклина была из породы очень рассудительных  и  не  заблуждалась  на  этот
счет, но это не мешало ей безумствовать. Безумец, сознающий свое  безумие,
опасен вдвойне.
   Она часто бывала в  обществе.  Ее  обаяние  привлекало  молодых  людей,
многие влюблялись в нее. Она же никого не любила и кокетничала  со  всеми,
не заботясь  о  том,  какую  может  причинить  боль.  Хорошенькая  девушка
превращает любовь в жестокую  забаву.  Ей  кажется  естественным,  что  ее
любят, но считается она только с тем, кого любит сама.  Она  даже  склонна
думать, что любить ее - само по себе великое счастье. В ее оправдание надо
сказать, что она понятия не имеет о том, что такое любовь, хотя целый день
мечтает  о  любви.  Принято  считать,   что   светская   девица-парижанка,
воспитанная в оранжерейной атмосфере, осведомленнее  деревенской  девушки;
это совершенно неверно.  Правда,  книги  и  разговоры  сосредоточивают  ее
внимание на любви, и от безделья это превращается  чуть  не  в  навязчивую
идею; случается, что такая девица заранее наизусть  знает  всю  драму,  от
слова до слова, а потому не чувствует ее. В любви, как в  искусстве,  надо
не читать то, что говорили другие, а говорить то, что чувствуешь сам; тому
же, кто спешит говорить, не имея, что сказать,  грозит  опасность  никогда
ничего не сказать.
   Итак, Жаклина, подобно большей части  молодежи,  дышала  пылью  чувств,
пережитых  другими,  от  чего  ее  постоянно  лихорадило,   горели   руки,
пересыхало в горле, но что заслоняло действительность  от  ее  воспаленных
глаз. Ей казалось, что она все постигла, и она старалась  все  постичь.  В
доброй воле недостатка не было. Она читала, слушала и многое схватывала  -
то тут, то там, на лету, урывками, из разговоров и книг. Она даже пыталась
читать в самой себе. Она была лучше, искреннее своей среды.


   На нее имела благотворное,  но  слишком  кратковременное  влияние  одна
женщина - сестра ее отца, старая дева лет сорока  -  пятидесяти.  У  Марты
Ланже,  несмотря  на  правильные  черты,  лицо  было  какое-то  унылое   и
невыразительное; ходила она всегда  в  черном,  отличалась  сдержанностью,
даже скупостью жестов и движений, говорила мало,  почти  шепотом.  Она  не
привлекла бы ничьего внимания, если бы не ясный взгляд умных серых глаз  и
добрая улыбка на скорбных губах.
   В доме брата она появлялась в те дни, когда у них никого не было.  Брат
относился к ней с уважением, но скучал в ее  присутствии.  Г-жа  Ланже  не
скрывала от мужа, что посещения золовки ей не очень  приятны.  Однако  они
считали необходимым из приличия приглашать ее  раз  в  неделю  к  обеду  и
старались особенно не показывать, что делают это  только  по  обязанности.
Брат говорил о себе - тема, никогда не терявшая  для  него  интереса.  Его
жена думала о чем-то постороннем и улыбалась по привычке, отвечая  наобум.
Все  шло  гладко,  по  всем  правилам  вежливости.   Родственные   чувства
выражались горячо, если тетка из деликатности уходила раньше, чем ожидали,
а чарующая улыбка г-жи Ланже становилась совсем лучезарной  в  те  минуты,
когда ее отвлекали наиболее приятные  воспоминания.  Тетя  Марта  все  это
замечала, от ее внимания не ускользало почти ничего, а в  доме  брата  она
наблюдала много такого, что коробило или огорчало ее, но она не показывала
и виду: к чему? Она любила брата, гордилась его умом, его успехами, как  и
вся их семья, считавшая, что не зря они  терпели  лишения  ради  блестящей
карьеры,  сделанной  старшим  сыном.  Но  сестра  не  преувеличивала   его
достоинств. Она была не глупее его, при  этом  устойчивее  в  нравственном
смысле, мужественнее (столько французских женщин несравненно выше мужчин!)
- она  видела  его  насквозь;  и  когда  брат  спрашивал  ее  мнение,  она
высказывалась с полной откровенностью.  Впрочем,  он  уже  давно  перестал
спрашивать! Он считал, что благоразумнее  не  знать  или  закрывать  глаза
(знал-то он все не хуже ее). Она же замыкалась в себе из гордости.  Никого
не интересовал ее внутренний мир. Помимо всего  прочего,  окружающим  было
спокойнее не вникать в него. Марта жила одна, почти нигде не бывала, у нее
был небольшой круг друзей, и то не очень близких.  Она  могла  бы  создать
себе положение с  помощью  брата  и  благодаря  своему  дарованию,  но  не
создала. В одном из крупных парижских журналов были напечатаны две-три  ее
статьи - исторические и литературные портреты, обратившие на себя внимание
сжатостью, четкостью и  яркостью  изложения.  Этим  она  ограничилась.  Ей
ничего бы не  стоило  завязать  знакомство  с  выдающимися  людьми  -  они
проявляли к ней интерес, и сама она, вероятно, не  прочь  была  сойтись  с
ними поближе. Но она не приложила к этому никаких стараний.  Иногда,  взяв
билет в театр, где играли хорошую, любимую ею вещь, она оставалась дома, и
если у нее была возможность совершить приятное  путешествие,  отказывалась
от  этой  возможности.   В   ней   удивительно   сочетались   стоицизм   и
неуравновешенность. Последняя ни в малейшей степени не влияла  на  ясность
мыслей. Изъян был в ее жизни, а не в мышлении. На сердце  наложило  печать
давнее горе, о котором знала она одна. Еще глубже скрыта от всех и от  нее
самой была печать судьбы -  болезнь,  уже  подтачивавшая  ее  изнутри.  Но
супруги Ланже видели только ее  светлый  взгляд,  который  временами  даже
смущал их.
   Жаклина почти не замечала тетки, пока была весела и беспечна, а  другой
она в годы  детства  и  не  бывала.  Но  с  приближением  возраста,  когда
потихоньку назревают телесные и душевные перемены, а  с  ними  -  тревога,
отвращение, страх, порывы беспросветной тоски, в такие минуты  нелепого  и
жестокого смятения, - по счастью, недолгого,  -  когда  девочке  казалось,
будто она гибнет, умирает, тонет, не смея крикнуть: "Спасите!" - тут  одна
только тетя Марта очутилась возле нее и протянула ей руку  помощи.  А  как
далеки были остальные! Как чужды оказались и  отец  и  мать,  любящие,  но
эгоистичные, слишком довольные собой, чтобы заниматься детскими  горестями
четырнадцатилетней куколки! Тетка же угадывала эти  горести  и  сострадала
им. Словами она ничего не выражала. Она просто улыбалась, и когда  Жаклина
поднимала глаза, ее взгляд встречался через стол с добрым взглядом  Марты.
Девочка чувствовала, что та понимает ее, и искала у тетки прибежища. Марта
молча гладила Жаклину по голове.
   Девочка рассказывала ей обо всем, как на духу. Если  на  сердце  у  нее
бывало тяжело, она шла к тетке как к старшему другу и знала, что, когда бы
она ни пришла, ее неизменно встретит понимающий, снисходительный взгляд  и
перельет  в  нее  немного  душевного  спокойствия.  О   своих   выдуманных
влюблениях ей было стыдно говорить тете Марте: она  чувствовала,  что  все
это неправда. Правдой, единственной  правдой  было  смутное,  неосознанное
томление, которое она и поверяла тете.
   - Как бы мне хотелось быть счастливой, тетя! - вздыхала она иногда.
   - Бедная деточка! - улыбаясь, говорила Марта.
   Жаклина клала голову  на  колени  тети  и,  целуя  гладившие  ее  руки,
спрашивала:
   - А я буду счастлива? Скажи, тетя, буду я счастлива?
   - Не знаю, душенька. Это ведь и от тебя немного зависит. Когда  хочешь,
всегда можешь быть счастливой.
   Жаклину это не убедило.
   - А ты сама счастлива?
   Марта грустно улыбнулась.
   - Да.
   - Правда? В самом деле счастлива?
   - Ты не веришь?
   - Верю. Только...
   Жаклина замялась.
   - Ну что?
   - Я хочу быть счастливой по-иному, чем ты.
   - Глупенькая! Надеюсь, оно и будет по-иному, - сказала Марта.
   - А так я бы просто не могла, -  заявила  Жаклина,  решительно  тряхнув
головой.
   - Мне тоже сперва казалось, что я не могу. Жизнь многому учит.
   - Не хочу я учиться! - вскипела Жаклина. - Я хочу быть счастливой,  как
мне хочется.
   - Если бы тебя спросили: как именно, - ты не знала бы, что ответить!
   - Нет, я отлично знаю, чего мне хочется.
   Ей хотелось многого, но назвать она  могла  только  одно,  и  это  одно
звучало постоянным припевом ко всему, что бы она ни говорила.
   - Главное, я хочу, чтобы меня любили.
   Марта молча шила. Немного погодя она сказала:
   - На что тебе любовь, если сама ты не любишь?
   Жаклина недоуменно воскликнула:
   - Странная ты, тетя! Ну конечно,  я  говорю  о  том,  что  люблю  сама!
Остальное меня не касается.
   - А если ты ничего не полюбишь?
   - Этого не бывает. Люди всегда, всегда любят!
   Марта с сомнением покачала головой.
   - Не любят... хотят любить, -  сказала  она.  -  Способность  любить  -
величайшая благодать божия. Моли бога, чтобы он ее тебе даровал.
   - А если меня не будут любить?
   - Даже если не будут. Это еще большее счастье.
   Личико у Жаклины вытянулось. Надув губы, она сказала:
   - Этого я не хочу. Что тут приятного?
   Марта ласково засмеялась, посмотрела  на  Жаклину,  вздохнула  и  снова
принялась за шитье.
   - Бедная деточка! - повторила она.
   - Почему ты  все  время  говоришь:  бедная,  бедная?  -  забеспокоилась
Жаклина. - Не хочу я быть бедной. Я очень, очень хочу быть счастливой!
   - Потому-то я и говорю: бедная деточк