Я приехал сюда,  -  повторяет  дедушка
Смоллуид, загребая воздух всеми своими десятью пальцами сразу, - присмотреть
за имуществом.
     - Мне кажется, Смолл, - говорит безутешный мистер Гаппи,  -  ты  должен
был нам сказать, что Крук приходится тебе дядей.
     - А вы оба сами ни слова не говорили о нем, вот я и  подумал,  что  вам
будет приятней, если я  тоже  буду  помалкивать,  -  отвечает  этот  хитрец,
таинственно поблескивая глазами. - Да я и не очень-то им гордился.
     - Вас это вовсе и не касалось, дядя он нам или нет, - говорит Джуди.  И
тоже таинственно поблескивает глазами.
     - Он меня ни разу в жизни не видел, - добавляет Смолл, -  так  с  какой
стати мне было знакомить его с вами!
     - Да, с нами он никогда не встречался, о чем теперь следует пожалеть, -
перебивает его дедушка Смоллуид, - но я приехал присмотреть за имуществом, -
просмотреть  бумаги  и  присмотреть  за  имуществом.  Наследство  по   праву
принадлежит нам, и мы его получим. Это дело я  поручил  своему  поверенному.
Мистер Талкингхорн, что живет на Линкольновых полях, здесь по соседству, был
так любезен, что согласился взяться за это в качестве моего  поверенного,  а
уж он такой человек, что "сквозь Землю  видит",  будьте  покойны.  Крук  был
единственным братом миссис Смоллуид; у  нее  не  было  родственников,  кроме
Крука, а у Крука не было родственников, кроме нее. Я говорю о  твоем  брате,
зловредная ты тараканиха... семьдесят шесть лет от роду было старику.
     Миссис Смоллуид тотчас же принимается трясти головой и пищать:
     - Семьдесят шесть фунтов семь шиллингов и семь пенсов! Семьдесят  шесть
тысяч мешков  с  деньгами!  Семьдесят  шесть  сотен  тысяч  миллионов  пачек
банкнотов!
     -  Подайте  мне  кто-нибудь  кувшин!  -  орет  ее  разъяренный  супруг,
беспомощно оглядываясь кругом и не находя под рукой метательного снаряда.  -
Одолжите кто-нибудь плевательницу! Данте мне что-нибудь  твердое  и  острое,
чем в нее запустить! Ведьма, кошка, собака, трещотка зловредная!
     И,  дойдя  до  белого  каления  от  собственного  красноречия,   мистер
Смоллуид, за неимением лучшего, хватает Джуди и что есть  силы  толкает  эту
юную деву на бабушку, а сам как мешок в изнеможении валится назад в кресло.
     - Встряхните меня кто-нибудь, будьте так добры,  -  слышится  голос  из
чуть шевелящейся  кучи  тряпья,  в  которую  он  превратился.  -  Я  приехал
присмотреть за имуществом. Встряхните меня и позовите полисменов,  тех,  что
стоят на посту у соседнего дома, - я  им  объясню  все,  что  нужно,  насчет
имущества. Мой поверенный сейчас явится сюда, чтобы подтвердить мои права на
имущество. Каторга или виселица всякому, кто покусятся  на  имущество!  -  И
пока верные долгу внуки усаживают его и,  как  всегда,  возвращают  к  жизни
встряхиванием и пинками, он, задыхаясь, повторяет, как эхо: "И... имущество!
Имущество!.. Имущество!"
     Мистер Уивл и мистер Гаппи переглядываются: первый  -  с  таким  видом,
словно он умыл руки и больше не желает вмешиваться  в  это  дело,  второй  с
растерянным лицом, словно у него еще остались  какие-то  надежды.  Но  права
Смоллуидов оспаривать бесполезно. Приходит клерк  мистера  Талкингхорна,  на
время покинувший свое служебное место - деревянный диван в передней хозяина,
- и заявляет  полиции,  что  мистер  Талкингхорн  под  свою  ответственность
удостоверяет  родственные   отношения   Смоллуидов   к   покойному,   обещая
представить бумаги н  свидетельства  к  надлежащему  сроку  и  в  надлежащем
порядке. Мистеру Смоллуиду тотчас же разрешают  утвердить  его  права  путем
родственного визита в соседний дом и  втаскивают  его  наверх  в  опустевшую
комнату мисс Флайт, где он сидит в кресле, смахивая на отвратительную хищную
птицу, - новый экземпляр в птичьей коллекции хозяйки.
     Слух  о  приезде  нежданного  наследника  быстро  распространяется   по
переулку и тоже приносит прибыль "Солнечному гербу", а обывателей  держит  в
возбуждении.
     Миссис  Панпер  и  миссис  Перкинс   полагают,   что   если   завещания
действительно не существует, то это несправедливо по отношению  к  "молодому
человеку",  и  находят,  что  ему  следует  подарить  что-нибудь  ценное  из
наследства. Юный Пайпер и юный  Перкинс,  как  члены  неукротимого  детского
кружка - грозы прохожих на Канцлерской улице, - целый  день  превращаются  в
прах и пепел, играя в "самовозгорание" за  водопроводной  колонкой  или  под
воротами, и над их останками раздаются  дикие  вопли  и  гиканье.  Маленький
Суиллс и мисс М. Мелвилсон ведут дружескую беседу со  своими  покровителями,
чувствуя, что столь необычайные события  должны  уничтожить  преграду  между
профессионалами  и   непрофессионалами.   Мистер   Богсби   объявляет,   что
"Популярная песня "Король Смерть" - соло и хор, - исполняемая всей труппой",
будет всю  эту  неделю  гвоздем  Гармонической  программы;  причем  в  афише
сказано, что "Джеймс Джордж  Богсби,  невзирая  на  огромные  дополнительные
расходы, ставит этот номер, побуждаемый  общими  пожеланиями  многочисленных
уважаемых лиц, высказанными в баре, а также стремлением выразить  скорбь  по
поводу недавно случившегося печального  события,  вызвавшего  столь  большую
сенсацию".  Одно  обстоятельство,  связанное  с  покойным,  особенно  сильно
волнует переулок, а именно: общество  считает,  что  следует  заказать  гроб
нормального размера, несмотря на то, что положить в него нужно так  мало.  В
середине дня, после того как гробовщик сообщил в баре "Солнечного  герба"  о
полученном им заказе  на  "шестифутовик",  общество  чувствует  себя  вполне
удовлетворенным и провозглашает, что поступок мистера Смоллуида  делает  ему
великую честь.
     За пределами переулка и даже на значительном от него  расстоянии  также
наблюдается большое возбуждение: ученые и философы  приезжают  взглянуть  на
место происшествия; на углу улицы из карет высаживаются доктора,  приехавшие
с той же целью, и слышатся такие ученые рассуждения о воспламеняющихся газах
и фосфористом водороде, какие переулку и во сне  не  снились.  Некоторые  из
этих авторитетов (конечно, мудрейшие) с возмущением заявляют,  что  покойник
не смел умирать той смертью, какую  ему  приписывают,  а  другие  авторитеты
напоминают им об одном исследовании  этого  рода  смерти,  перепечатанном  в
шестом  томе  "Философских  трудов",  и  об  одном  небезызвестном  учебнике
английской судебной медицины, а также о случае с графиней  Корнелией  Бауди,
имевшем место в Италии (и  подробно  описанном  некиим  Бьянкини,  веронским
пребендарием, автором ряда ученых трудов, в  свое  время  слывшим  человеком
неглупым), а также - о свидетельствах господ Фодере и Мера, двух  зловредных
французов, упорно  стремившихся  изучить  этот  предмет,  и,  наконец,  -  о
подтверждающем возможность подобных фактов свидетельстве  господина  Ле  Ка,
некогда довольно известного французского врача, который был столь  невежлив,
что жил в доме, где случилось происшествие подобного рода, и даже написал  о
нем статью; тем не менее первые из упомянутых авторитетов стоят на своем,  и
упрямство, с каким мистер Крук ушел из  этого  мира  столь  окольным  путем,
кажется им чем-то  совершенно  непозволительным  и  оскорбительным  для  них
лично.
     Чем меньше переулок разбирается во всех этих спорах, тем больше все это
нравится переулку, и с  тем  большим  удовольствием  он  угощается  яствами,
которые можно получить в  "Солнечном  гербе".  Вскоре  появляется  художник,
сотрудник иллюстрированной газеты, с листами бумаги, - на  которых  передний
план  и  фигуры  уже  нарисованы  и  годятся  для  чего  угодно,  Начиная  с
кораблекрушения на корнуэльском берегу и вплоть до парада в Гайд-парке * или
митинга в Манчестере *, - и, расположившись  в  спальне  миссис  Перкинс,  -
комнате, которая навеки останется достопримечательностью, - мгновенно делает
набросок с дома мистера Крука чуть ли не  в  натуральную  величину,  точнее,
превращает этот дом в громадное здание - ни дать ни взять Тэмпл.  А  получив
приглашение заглянуть в  роковую  комнату  при  лавке,  он  создает  из  нее
помещение длиной в три четверти мили,  а  высотой  в  пятьдесят  ярдов,  чем
переулок особенно восторгается. Все это время  оба  джентльмена,  о  которых
говорилось выше, рыщут из дома в дом и присутствуют на философских диспутах,
- словом, ходят всюду и слушают всех и каждого, однако успевают  то  и  дело
нырять в зал "Солнечного герба" и писать там маленькими хищными  перьями  на
листках тонкой бумаги.
     И вот, наконец, появляется коронер и  производит  дознание,  совершенно
так же, как и в прошлый раз, если не считать того, что, особенно интересуясь
этим случаем, как  из  ряда  вон  выходящим,  он  частным  образом  сообщает
джентльменам  присяжным,  что  "соседний  дом,   джентльмены,   по-видимому,
приносит несчастье;  это  -  обреченный  дом,  но  подобные  вещи  иной  раз
случаются, и это одна из тех загадок, которые мы разгадать не можем".  Затем
на сцену появляется "шестифутовик" и вызывает всеобщее восхищение.
     Мистер Гаппи принимает лишь очень незначительное участие в происходящих
событиях, если не  считать  того,  что  дает  показания,  ибо,  как  и  всем
посторонним, ему велят "проходить,  не  задерживаясь",  и  он  может  только
слоняться около таинственного дома, с острой горечью наблюдать,  как  мистер
Смоллуид запирает дверь на замок, и обижаться  на  то,  что  в  дом  его  не
пускают. Но, прежде чем все заканчивается - то есть на следующий вечер после
катастрофы, - мистер Гаппи находит нужным сообщить кое-что леди Дедлок.
     С замирающим сердцем  и  каким-то  унизительным  ощущением  виновности,
порожденным страхом и бодрствованием в "Солнечном гербе",  молодой  человек,
некий Гаппи, подходит в семь часов вечера к  подъезду  особняка  Дедлоков  и
просит доложить о себе ее милости. Меркурий отвечает, что миледи  собирается
ехать на званый обед; неужели он не видит кареты у подъезда?  Да,  он  видит
карету у подъезда; но тем не менее он желает видеть и миледи.
     Меркурий, как он вскоре скажет одному своему коллеге,  тоже  ливрейному
лакею, охотно бы "вытолкал  вон  молодого  человека",  если  бы  не  получил
приказания принять его, когда бы он ни  пришел.  Поэтому  он  скрепя  сердце
решается  провести  молодого  человека  в  библиотеку.  Здесь  он  оставляет
молодого человека в  просторной,  неярко  освещенной  комнате,  а  сам  идет
доложить о нем.
     Мистер Гаппи озирается по сторонам в полумраке, и всюду  ему  мерещится
не то кучка угля, не то головешка, покрытая белой золой.  Вскоре  он  слышит
шорох.
     Уж ее... Нет, это  не  призрак,  а  прекрасная  плоть  в  блистательном
одеянии.
     - Прошу прощения у вашей милости, - говорит, запинаясь, мистер Гаппи  в
величайшем унынии, - я пришел не вовремя...
     - Я уже говорила вам, что вы можете прийти в любое время.
     Миледи садится в кресло и смотрит ему прямо в лицо,  как  и  в  прошлый
раз.
     - Благодарю покорно, ваша милость. Ваша милость очень любезны.
     - Можете сесть.
     Тон у нее не особенно любезный.
     - Не знаю, ваша милость, стоит ли мне садиться и задерживать вас,  ведь
я... я не достал тех писем, о которых говорил, когда имел  честь  явиться  к
вашей милости.
     - Вы пришли только затем, чтобы сказать об этом?
     - Только затем, чтобы сказать об этом, ваша милость.
     Мистер  Гаппи  и  так  уже  угнетен,  разочарован,  обескуражен,  и   в
довершение всего блеск и красота миледи действуют на  него  ошеломляюще.  Ей
отлично известно, как влияют на людей ее качества, - она слишком хорошо  это
изучила, чтобы не заметить хоть ничтожной доли того впечатления, которое они
производят на всех. Она смотрит на  мистера  Гаппи  пристальным  и  холодным
взглядом, а он не только не может угадать, о чем она  сейчас  думает,  но  с
каждой минутой чувствует себя все более и более далеким от нее.
     Она не хочет начинать разговор, это ясно; значит, начать должен он.
     - Короче говоря,  миледи,  -  приступает  к  делу  мистер  Гаппи  тоном
униженно кающегося вора, - то лицо, от которого я должен  был  получить  эти
письма, скоропостижно скончалось и... - Он умолкает.
     Леди Дедлок невозмутимо доканчивает его фразу:
     - И письма погибли вместе с этим лицом?
     Мистер Гаппи ответил бы отрицательно, если бы мог... но он не  в  силах
скрыть правду.
     - Полагаю, - что так, ваша милость.
     Если бы он  теперь  мог  заметить  в  ее  лице  хоть  малейший  признак
облегчения! Но нет, этого он не заметил бы, даже если бы ее присутствие духа
не смутило его окончательно и если бы сам он смотрел ей в лицо, а не отводил
глаза.
     Он что-то бормочет срывающимся  голосом,  неуклюже  извиняясь  за  свою
неудачу.
     - Это все, что  вы  имеете  мне  сказать?  -  спрашивает  леди  Дедлок,
выслушав его, или, точнее, выслушав то,  что  можно  было  разобрать  в  его
лепете.
     Мистер Гаппи отвечает, что все.
     - Подумайте хорошенько, уверены ли вы  в  том,  что  ничего  больше  не
желаете мне сказать, потому что вы говорите со мною в последний раз.
     Мистер Гаппи в этом совершенно уверен. Да он и правда ничего больше  не
хочет сказать ей сейчас.
     - Довольно. Я обойдусь без ваших извинений. Прощайте.
     И, позвонив Меркурию, она приказывает ему проводить молодого  человека,
некоего Гаппи.
     Но в доме  в  эту  минуту  случайно  оказался  пожилой  человек,  некий
Талкингхорн. И этот пожилой человек, подойдя тихими шагами к  библиотеке,  в
эту самую  минуту  кладет  руку  на  ручку  двери...  входит...  и  чуть  не
сталкивается с молодым человеком, когда тот выходит из комнаты.
     Одним лишь взглядом обмениваются пожилой человек и миледи,  и  на  одно
лишь  мгновение  всегда  опущенная   завеса   взлетает   вверх.   Вспыхивает
подозрение, страстное и острое. Еще мгновение, и завеса опускается снова.
     - Прошу прощения, леди Дедлок... тысячу раз прошу  прощения.  Никак  не
ожидал застать вас здесь в такой час. Я думал, в комнате никого  нет.  Прошу
прощения.
     - Не уходите! - останавливает она его небрежным  тоном.  -  Пожалуйста,
останьтесь здесь. Я уезжаю на обед. Я  уже  кончила  свой  разговор  с  этим
молодым человеком.
     Расстроенный молодой человек выходит, кланяясь и подобострастно выражая
надежду, что мистер Талкингхорн чувствует себя хорошо.
     - Так, так, - говорит  юрист,  посматривая  на  него  из-под  сдвинутых
бровей, хотя кому-кому,  а  мистеру  Талкингхорну  достаточно  лишь  бросить
взгляд на мистера Гаппи. - От Кенджа и Карбоя, кажется?
     - От Кенджа и Карбоя, мистер Талкингхорн. Моя фамилия Гаппи, сэр.
     - Именно. Да, благодарю вас, мистер Гаппи, я чувствую себя прекрасно.
     - Рад слышать, сэр. Желаю вам чувствовать себя как можно лучше, сэр, во
славу нашей профессии.
     - Благодарю вас, мистер Гаппи.
     Мистер Гаппи выскальзывает вон крадущимися шагами. Мистер  Талкингхорн,
чей  старомодный  поношенный  черный  костюм  по   контрасту   еще   сильнее
подчеркивает великолепие леди Дедлок, предлагает ей руку и провожает ее вниз
по лестнице до кареты. Возвращается он, потирая себе подбородок, и в течение
всего этого вечера потирает его очень часто.


ГЛАВА XXXIV

     Поворот винта

     - Что это такое? - спрашивает себя мистер Джордж. - Холостой заряд  или
пуля... осечка или выстрел?
     Предмет  этих  недоумений  -  распечатанное  письмо,  -  явно  приводит
кавалериста в полное замешательство. Он разглядывает  письмо,  держа  его  в
вытянутой руке, потом подносит близко к глазам; берет его то одной рукой, то
другой; перечитывает, наклоняя голову то вправо,  то  влево,  то  хмуря,  то
поднимая брови, и все-таки не может ответить на свой вопрос. Широкой ладонью
он разглаживает письмо на столе, потом, задумавшись, ходит взад и вперед  по
галерее, то и дело останавливаясь, чтобы  снова  взглянуть  на  него  свежим
взглядом. Но даже это не помогает.
     "Что же это такое, - раздумывает мистер Джордж, -  холостой  заряд  или
пуля?"
     Неподалеку от него Фил Сквод при  помощи  кисти  и  горшка  с  белилами
занимается побелкой мишеней, негромко насвистывая в темпе быстрого  марша  и
на манер полковых музыкантов  песню  о  том,  что  он  "должен  вернуться  к
покинутой деве и скоро вернется к ней" *.
     - Фил!
     Кавалерист подзывает его кивком.
     Фил идет к нему, как всегда: сначала бочком отходит в  сторону,  словно
хочет куда-то удалиться, потом бросается на своего командира, как в штыковую
атаку. Брызги белил отчетливо выделяются на его грязном  лице,  и  он  чешет
свою единственную бровь ручкой малярной кисти.
     - Внимание, Фил! Слушай-ка, что я тебе прочитаю.
     - Слушаю, командир, слушаю.
     - "Сэр! Позвольте мне напомнить Вам (хотя, как Вам известно, по  закону
я не обязан Вам напоминать), что вексель сроком на два месяца, выданный Вами
под поручительство мистера Мэтью Бегнета  на  сумму  девяносто  семь  фунтов
четыре шиллинга  и  девять  пенсов,  подлежит  к  уплате  завтра,  а  посему
благоволите завтра же внести означенную сумму  по  предъявлении  упомянутого
векселя. С почтением Джошуа Смоллуид". Что ты на это скажешь, Фил?
     - Беда, хозяин.
     - Почему?
     - А потому, - отвечает Фил, задумчиво разглаживая поперечную морщину на
лбу ручкой малярной кисти, - что, когда с тебя требуют  деньги,  это  всегда
значит, что быть беде.
     - Слушай, Фил, - говорит кавалерист, присаживаясь на стол.  -  Ведь  я,
можно сказать, уже  выплатил  половину  своего  долга  в  виде  процентов  и
прочего.
     Отпрянув назад шага на два, Фил неописуемой  гримасой  на  перекошенном
лице дает понять, что, на его взгляд, это не может улучшить положения.
     - Но слушан дальше, Фил, -  говорит  кавалерист,  опровергая  движением
руки преждевременные выводы Фила. - Мы договорились,  что  вексель  будет...
как это называется... переписываться. И я его переписывал множество раз. Что
ты на это скажешь?
     - Скажу, что на этот раз переписать не удастся.
     - Вот как? Хм! Я тоже так думаю.
     - Джошуа Смоллуид, это тот, кого сюда притащили в кресле?
     - Он самый.
     - Начальник, - говорит Фил очень серьезным тоном,  -  по  характеру  он
пиявка, а по хватке - винт и тиски; извивается как змея, а клешни у него как
у омара.
     Образно выразив свои чувства и немного  подождав  дальнейших  вопросов,
мистер Сквод обычным путем возвращается  к  недобеленной  мишени  и  громким
свистом объявляет во всеуслышание, что он должен вернуться и скоро  вернется
к некоей воображаемой деве. Джордж, сложив письмо, подходит к нему.
     - Командир, - говорит Фил, бросив на него хитрый взгляд, -  а  все-таки
есть способ уладить дело.
     - Уплатить долг, что ли? Чего бы лучше - да не могу!
     Фил качает головой.
     - Нет, начальник, нет... не такой плохой. Но способ есть; смотрите, как
надо поступить! - говорит Фил, делая мастерской мазок своей кистью.
     - Ты хочешь сказать -  "произвести  побелку",  то  есть  объявить  себя
несостоятельным должником?
     Фил кивает.
     - Ну и способ! А ты знаешь, что тогда будет с Бегнетами? Ты знаешь, что
они разорятся, выплачивая мои долги?  Так  вот  ты  какой  честный,  Фил,  -
говорит кавалерист, разглядывая его с немалым возмущением, -  хорош,  нечего
сказать!
     Стоя  на  одном  колене  перед  мишенью,  Фил   горячо   оправдывается,
подчеркивая свои слова множеством аллегорических взмахов кистью и  оглаживая
большим пальцем края белой поверхности: оказывается,  он  совсем  позабыл  о
поручительстве Бегнета, - но раз так, делать нечего, и пусть ни один волосок
не упадет с головы любого  члена  этого  достойного  семейства;  а  пока  он
оправдывается, за стеной, в длинном коридоре, раздается шум шагов, и слышно,
как кто-то веселым голосом спрашивает, дома  ли  Джордж.  Бросив  взгляд  на
хозяина, Фил поднимается, припадая на  одну