атались статьи Клинга о Вагнере  и
об арийском духе.  Для  него  Вагнер,  разумеется,  был  воплощением  того
арийского типа, который сохранился в чистом виде лишь  в  немецкой  нации,
этой  неприступной  крепости,  куда  не   проникли   разлагающие   влияния
латинского  и,  в   частности,   французского   семитизма.   Он   возвещал
окончательное поражение низменного галльского духа. И, однако,  Клинг  изо
дня в день ожесточенно сражался с этим духом, как будто сей извечный  враг
был все еще грозен и опасен.  Во  всей  Франции  он  находил  одного  лишь
великого человека: графа  Гобино.  Клинг  был  маленький  старичок,  почти
карлик,  весьма  учтивый  и  конфузливый,  как  барышня.  Другим   столпом
Wagner-Verein'а был Эрих Лаубер, бывший  директор  химического  завода;  в
сорокалетнем возрасте он вдруг бросил все  свои  дела  и  стал  дирижером.
Сильная воля и богатство помогали ему добиться намеченной  цели.  Это  был
фанатический приверженец Байрейта: если верить слухам,  он  совершил  туда
паломничество из Мюнхена - как полагается, пешком, в сандалиях. Любопытная
черта:   этот   человек,   начитанный,   немало   поездивший   по   свету,
перепробовавший  несколько  профессий  и  везде  выказывавший  незаурядную
энергию, в музыке стал одним  из  баранов  Панургова  стада,  -  всю  свою
самобытность он употребил здесь на то, чтобы быть еще немного глупее,  чем
прочие. Нетвердо чувствуя себя  на  почве  музыки  и  не  доверяя  поэтому
собственному чутью, он рабски держался толкований, которые давали  Вагнеру
капельмейстеры и артисты, получившие  патент  из  Байрейта.  Он  стремился
воспроизвести в мельчайших  подробностях  постановки  и  пестрые  костюмы,
приводившие  в  восторг  маленький  ванфридский  двор  и  отвечавшие   его
незрелому,  варварскому  вкусу.  Лаубер  был  из  той  же  породы,  что  и
фанатический ученик Микеланджело, переносивший на свои копии даже плесень,
которая появилась на священных творениях и потому сама стала священной.
   Кристоф, разумеется, не очень жаловал Лаубера и  Клинга.  Но  это  были
светские  люди,  любезные,  не  без  образования;  с  Лаубером  даже  было
интересно побеседовать на любую тему, кроме  музыки.  К  тому  же  он  был
сумасброд, а сумасброды привлекали Кристофа в силу контраста  с  несносной
заурядностью благоразумных людей. Он еще не знал, что нет ничего несноснее
человека, для которого не обязательна логика,  и  что  оригинальность  еще
реже свойственна тем, кого зря называют "оригиналами",  чем  всем  прочим.
Ибо эти "оригиналы"  -  попросту  маньяки,  мышление  которых  не  сложнее
тиканья часов.
   Иозиас Клинг и Лаубер, которым  хотелось  завоевать  Кристофа,  сначала
наперебой подчеркивали свое уважение к  нему.  Клинг  напечатал  хвалебную
статью о его музыке, а  Лаубер,  дирижируя  оркестром,  исполнявшим  пьесы
Кристофа на  одном  из  концертов  общества,  старался  соблюсти  малейшие
указания автора. Кристоф был тронут. Но благоприятное  впечатление  быстро
стерлось по неразумию самих господ вагнерианцев. Кристоф не обманывался  в
людях под влиянием похвал и восторгов. Он был  требователен  и  не  желал,
чтобы восхищались качествами, отнюдь ему не свойственными, -  более  того,
противоречившими его натуре; для него друг по недоразумению был чуть ли не
страшнее врага. А посему Кристоф ни на волос не  питал  признательности  к
Клингу, который произвел его в  ученики  Вагнера  и  пытался  сопоставлять
фразы из его Lieder с отдельными местами "Тетралогии", хотя в них только и
было общего, что несколько нот в гамме.  И  он  без  всякого  удовольствия
слушал одно из своих произведений, втиснутых - вкупе с какой-то  бездарной
подделкой под Вагнера - между двумя массивными, как  глыбы,  отрывками  из
творений бессмертного Рихарда.
   Вскоре Кристоф начал задыхаться в этой молельне вагнеровской секты. Это
была та же консерватория, не менее ограниченная, чем старые, и  еще  менее
терпимая  к  другим,  как  всякий  неофит  в  искусстве.  Кристоф  начинал
понимать, как он ошибался, придавая самодовлеющее значение форме в области
искусства и мышления вообще. Раньше он предполагал, что свет великих  идей
повсюду следует за ними. Теперь он убедился, что, как бы ни менялись идеи,
люди - всегда люди; и в конечном итоге все дело  в  них:  они  накладывают
свой отпечаток на идеи. Если люди бездарны, раболепны, то даже  гениальные
идеи, пройдя через их души, становятся посредственными,  и  клич  свободы,
брошенный героем, сбрасывающим свои цепи, становится для будущих поколений
актом порабощения. Кристоф не мог удержаться,  чтобы  не  высказать  своих
чувств. Он обрушился на фетишизм в искусстве.  Он  заявил,  что  не  нужно
никаких кумиров, никаких классиков,  называться  преемником  вагнеровского
гения вправе лишь тот, кто способен  низвергнуть  Вагнера  и  идти  вперед
прямо, без оглядки на прошлое, кто  имеет  мужество  предоставить  умереть
тому, что должно умереть,  и  пребывает  в  пламенном  общении  с  жизнью.
Глупость  Клинга  заставила  Кристофа  перейти  в  наступление.  Он   стал
подчеркивать  все  то  ложное  и  смешное,  что  обнаруживал  у   Вагнера.
Вагнерианцы не замедлили упрекнуть его в комичной зависти к  их  божеству.
Кристоф не сомневался, что те самые Клинги и Лауберы, которые  боготворили
Вагнера после его смерти, первые стали бы душить его при жизни, - в чем он
был неправ. У них тоже бывали минуты, озаренные вдохновением; лет двадцать
назад они принадлежали к передовому лагерю, но,  как  большинство,  тут  и
застряли. Человек так слаб,  что  выдыхается  при  первом  подъеме;  очень
немногим хватает дыхания, чтобы продолжать восхождение.
   Образ  действий  Кристофа  скоро  расхолодил  его  новых   друзей.   Их
поддержка, по существу, была сделкой: они стояли бы за него,  если  бы  он
стоял за них; а между тем они поняли, что Кристоф не поступится  своим  ни
на йоту, что приручить его не удастся. Теперь его встречали сухо.  Раз  он
отказывался кадить большим и малым богам, признанным этим кланом, то и ему
отказывали в славословиях. Да и произведения его уже не  встречали  такого
приема, как прежде. Некоторые даже выражали недовольство по  поводу  того,
что его имя слишком часто мелькает в программах. Над  ним  насмехались  за
спиной, а тем временем критики продолжали свой поход. Отмалчиваясь,  Клинг
и Лаубер как бы выражали свое согласие с ними. Тем не менее они  опасались
порвать с Кристофом:  во-первых,  мозг  прирейнского  жителя  предпочитает
полурешения, ничего не решающие и удобные тем,  что  позволяют  затягивать
неопределенное положение до скончания века; а кроме того, они рассчитывали
в конце концов  обломать  Кристофа:  взять  его  если  не  убеждением,  то
измором.
   Но Кристоф опередил их. Если кто-нибудь питал к нему неприязнь,  но  не
желал в этом  признаться,  пытался  обмануть  себя  и  поддерживал  с  ним
приятельские  отношения,   Кристоф   умел   доказать   приятелю,   что   в
действительности они враги. После одного из вечеров  Wagner-Verein'а,  где
Кристоф наткнулся на стену скрытой враждебности, он, недолго думая, послал
Лауберу извещение о своем выходе из общества. Лаубер ничего  не  понял,  а
Маннгейм прибежал к Кристофу с намерением все уладить. Кристофа прорвало:
   - Нет, нет, нет и нет! Ни слова об этих субъектах. Не хочу я их  больше
видеть, не могу. Понимаешь? Не могу... Мне  так  опротивели  люди,  что  я
почти не в состоянии смотреть на них.
   Маннгейм  хохотал  от  всего   сердца.   Он   не   столько   успокаивал
взволнованного Кристофа, сколько старался развлечься интересным зрелищем.
   - Я прекрасно знаю, что не очень-то они хороши, - сказал он, - но разве
это новость для тебя? Что же, в сущности, произошло нового?
   - Ничего. Просто мне надоело... Да,  можешь  сколько  угодно  хохотать,
насмехаться. Я  -  сумасшедший,  это  всем  известно.  Благоразумные  люди
прислушиваются к голосу рассудка. Я  -  нет;  я  действую  по  мгновенному
побуждению. Когда во мне накопилось много электричества, необходим во  что
бы то ни стало разряд; и тем хуже для других, если они  обожгутся!  И  тем
хуже для меня! Я не создан, чтобы жить  в  обществе.  Отныне  я  сам  себе
господин.
   - Неужели ты воображаешь, что можешь  обойтись  без  людей?  -  спросил
Маннгейм. - Ведь не будешь же ты сам исполнять все свои произведения! Тебе
понадобятся певцы, певицы, оркестр, дирижер, публика, клака...
   Кристоф кричал:
   - Нет! нет! нет!
   Но при слове "клака" он вскочил:
   - Что? Как тебе не стыдно?
   - Не будем говорить о наемной клаке (хотя, откровенно говоря, пока  еще
не найдено другого средства убедить публику  в  ценности  того  или  иного
произведения).  Но  вообще  без  клаки  не  обойтись  -  пусть  это  будет
маленькая, но хорошо вымуштрованная группа приятелей; у каждого автора она
есть; вот тут-то и могут пригодиться друзья.
   - Не нужны мне друзья!
   - Ну, значит, тебя освищут.
   - Пусть освищут - этого я и хочу.
   Маннгейм был на седьмом небе.
   - Это забава ненадолго. Тебя просто не будут играть.
   - Пусть! Разве я домогаюсь славы?.. Да, я изо всех сил рвался к  ней...
Бессмыслица! Безумие! Глупость!..  Как  будто  удовлетворение  пошленького
тщеславия может  вознаградить  за  все  жертвы  -  неприятности,  мучения,
подлости, унижения, гнусные уступки, - за все, чем оплачиваешь  славу!  Да
будь я проклят, если я буду еще засорять свой мозг подобными заботами!  Ну
их! Не желаю я иметь ничего  общего  с  публикой  и  рекламой.  Реклама  -
гнусная мошенница. Я хочу быть частным лицом, хочу жить  для  себя  и  для
тех, кого люблю...
   - Вот как! - насмешливо сказал Маннгейм. - В таком случае  возьмись  за
какое-нибудь ремесло. Почему бы тебе не тачать сапоги?
   - Ах, будь я башмачником, как несравненный Сакс! - воскликнул  Кристоф.
- Вот весело было бы жить! Башмачник в будни, музыкант в воскресенье, да и
то в тесном дружеском кружке, на радость себе и двум-трем  приятелям.  Вот
это была бы жизнь!.. Только сумасшедший может расточать время и труды ради
сомнительного удовольствия попасть в когти безмозглых критиков.  Разве  не
лучше, не прекраснее, когда тебя любит и ценит десяток честных людей,  чем
когда тебя слушают тысячи ослов: то смешивают с грязью, то превозносят  до
небес... Нет, теперь дьяволу гордыни и  честолюбия  не  поддеть  меня,  уж
поверь!
   - Верю, - сказал Маннгейм. И подумал: "Посмотрим, что он  скажет  через
час".
   Он спокойно подвел итог:
   - Итак, мы помиримся с Wagner-Verein?
   Кристоф воздел руки к небесам:
   - Да я же целый час надсаживаюсь, доказывая обратное! Я же говорю тебе:
никогда ноги моей  там  не  будет!  Меня  в  дрожь  кидает  от  всех  этих
Wagner-Verein'ов, от этих обществ, от этих загонов, где бараны сбиваются в
кучу и блеют хором. Передай им от моего имени, этим баранам, что  я  волк,
что я зубаст и не в моей натуре довольствоваться подножным кормом!
   - Ладно,  ладно,  передам,  -  отозвался  Маннгейм  и  ушел,  довольный
проведенным утром. Он думал: "Совсем сумасшедший, хоть вяжи..."
   Маннгейм немедленно пересказал весь разговор с Кристофом Юдифи, - пожав
плечами, она заметила:
   - Сумасшедший? Ну нет, не верю, как бы ему  того  не  хотелось.  Просто
глуп и до смешного заносчив.
   Между тем ожесточенный поход, начатый Кристофом в  журнале  Вальдгауза,
продолжался.  Не  то  чтобы  это  доставляло  Кристофу  удовольствие:  ему
порядком надоела роль критика, и он готов был все и всех послать к  черту.
Но, поскольку ему изо всех сил старались зажать рот, он  упирался:  враги,
чего доброго, могли бы подумать, что он капитулирует.
   Теперь всполошился и Вальдгауз. Пока он сам  оставался  невредим  среди
града ударов, он с олимпийским спокойствием наблюдал  за  схваткой.  Но  с
некоторых   пор   другие   издания,   по-видимому,   считали   его   особу
неприкосновенной. Они нападали на него, уязвляя его авторское самолюбие  с
такой жестокостью, что при более тонком нюхе  он  сразу  почуял  бы  когти
друга.  И  в  самом  деле,  эти  атаки  производились  по  тайному  почину
Эренфельда  и  Гольденринга:  они  не  видели  другого  способа  заставить
Вальдгауза прекратить полемические наскоки Кристофа. Их расчет был  верен.
Вальдгауз тотчас  же  заявил,  что  Кристоф  начинает  его  раздражать,  и
перестал поддерживать композитора. Тогда вся редакция принялась изыскивать
наилучший способ заткнуть рот Кристофу. Но попробуйте надеть намордник  на
гончую в то мгновенье, когда она рвет свою  добычу!  Все  увещания  только
подливали масла  в  огонь.  Кристоф  обзывал  новых  приятелей  трусами  и
заявлял, что будет говорить все - все, что считает своим  долгом  сказать.
Если они хотят выставить его за дверь - на то их воля! Всему городу станет
известно, что они такие же трусы, как все прочие,  но  добровольно  он  не
уйдет.
   Удрученные коллеги Маннгейма только растерянно переглядывались и горько
выговаривали ему  за  подарок,  который  он  им  преподнес  в  лице  этого
помешанного. Маннгейм,  по  своему  обыкновению  смеясь,  взялся  укротить
Кристофа: он побился об заклад, что уже в следующей статье Кристоф возьмет
тоном ниже. Ему не поверили, но события показали, что  обещание  Маннгейма
не было пустым  хвастовством.  В  следующей  статье  Кристофа,  далеко  не
медоточивой, все же  не  было  язвительных  выпадов.  Способ,  примененный
Маннгеймом, был донельзя прост, и все только удивлялись, как это им раньше
не пришло в голову. Кристоф никогда не перечитывал написанные для  журнала
статьи; корректуру он пробегал небрежно и наспех. Адольф Май делал ему  по
этому поводу кисло-сладкие замечания: он говорил, что опечатки - позор для
журнала; Кристоф же, ставивший критику ниже искусства,  отвечал,  что  те,
кого он заденет, уж как-нибудь поймут его. На этом и сыграл  Маннгейм:  он
сказал, что Кристоф прав, что читать гранки дело корректора; он охотно сам
возьмет  на  себя  эту  обязанность.  Кристоф  собирался   рассыпаться   в
изъявлениях благодарности, но все в один голос поспешили уверить его,  что
редакция от этого только выиграет, так как избавится от лишней проволочки.
И Кристоф предоставил свои корректуры в распоряжение Маннгейма, прося  его
получше их  выправлять.  Маннгейм  взялся  за  дело:  это  было  для  него
развлечением.  Вначале  он  лишь  отваживался  слегка   умерять   резкость
некоторых  выражений,  выбрасывал  кое-где  обидные  эпитеты.   Окрыленный
удачей, он пошел дальше: начал  переправлять  целые  фразы,  извращать  их
смысл; он проявил в этом занятии подлинную виртуозность. Вся соль  была  в
том, чтобы сохранить костяк  фразы  и  своеобразную  манеру  Кристофа,  но
вложить в  его  уста  противоположное  тому,  что  он  хотел  сказать.  На
подтасовку мыслей Кристофа Маннгейм затрачивал  больше  стараний,  чем  на
собственные статьи: он никогда за всю свою жизнь не трудился так  усердно.
Зато успех был полный: музыканты, которых Кристоф  донимал  насмешками,  с
удивлением убеждались, что  он  мало-помалу  становится  любезнее  и  даже
начинает расточать им похвалы. Редакция была в восторге. Маннгейм читал им
вслух  плоды  своих  упражнений.  Они  хохотали  до  упаду!  Эренфельд   и
Гольденринг иногда говорили Маннгейму:
   - Осторожней! Ты перегибаешь палку!
   - Не беспокойтесь, - отвечал Маннгейм.
   И продолжал трудиться с еще большим усердием.
   Кристоф ничего не замечал. Он являлся в редакцию, вручал  статью,  и  с
этой минуты она переставала занимать его. Иногда он  отзывал  Маннгейма  в
сторону:
   - На сей раз я им сказал все начистоту, этим канальям. Почитай-ка.
   Маннгейм читал.
   - Ну, как по-твоему?
   - Сильно, дорогой мой! Ты их стер в порошок.
   - Как ты думаешь, что они на это скажут?
   - Подымут визг и вой!
   Но  никакого  визга  не  слышалось.  Напротив,  лица  вокруг   Кристофа
расцветали улыбками; люди, вызывавшие у него отвращение, раскланивались  с
ним на улице. Однажды он явился  в  редакцию  встревоженный  и  сумрачный;
бросив на стол визитную карточку, он спросил:
   - Что это значит?
   Визитная карточка была от музыканта, которого он только что отчитал; на
ней значилось: "От искренне благодарного".
   Маннгейм, смеясь, ответил:
   - Это он иронизирует.
   Кристоф с облегчением вздохнул.
   - Вот оно что, - сказал он, - а я было подумал: уж не доставил ли я ему
удовольствие своей статьей?
   - Он взбешен, - сказал Эренфельд, -  и  не  хочет  в  этом  признаться.
Пытается подчеркнуть, что он выше всего этого, издевается...
   -  Издевается!..  Свинья!  -  воскликнул  Кристоф,  снова   приходя   в
бешенство. - Так я преподнесу ему еще  статью.  Хорошо  смеется  тот,  кто
смеется последним!
   - Нет, нет, - сказал, встревожившись, Вальдгауз. - Не думаю,  чтобы  он
насмехался. Скорей уж это кротость, он - добрый христианин: когда его бьют
по одной щеке, он подставляет другую.
   - Час от часу не легче! - сказал Кристоф. -  Вот  трус!  Если  это  ему
нравится, я опять его вздую!
   Вальдгауз хотел было вмешаться, но остальные рассмеялись.
   - Да брось... - сказал Маннгейм.
   - Вообще говоря, - отозвался, вдруг успокоившись, Вальдгауз, -  статьей
больше или меньше...
   Кристоф ушел. Приятели веселились от души  и  хохотали,  как  безумные.
Когда они немного успокоились, Вальдгауз сказал Маннгейму:
   - А ведь все висело на волоске. Прошу тебя, будь осторожнее. Как бы  мы
не попались по твоей милости.
   - Да нет же, - ответил Маннгейм. - Мы еще позабавимся... И потом,  ведь
я создаю ему друзей.



ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПЕСКИ ЗАСАСЫВАЮТ

   Как раз в эту пору деятельности Кристофа, мечтавшего возродить немецкое
искусство, в городе проездом побывала труппа французских  актеров.  Вернее
сказать, не труппа, а, как водится, кучка,  случайное  сборище  неизвестно
где подобранных полунищих субъектов, молодых и никому не ведомых  актеров,
готовых идти в кабалу, только бы им позволили выступать на сцене. Все  они
были впряжены в колесницу старой и прославленной  актрисы.  Гастролируя  в
Германии, она по пути остановилась в  маленькой  столице,  где  собиралась
дать три спектакля.
   Журнал Вальдгауза поднял вокруг этих гастролей большой шум. Маннгейм  и
его друзья были осведомлены о литературной и светской жизни  Парижа,  или,
вернее, хвастали своей осведомленностью: повторяли сплетни, подобранные  в
бульварных листках и понятые с грехом пополам; они представляли в Германии
французский дух. Не мудрено, что Кристоф потерял к  нему  всякий  интерес.
Маннгейм наскучил ему своими гимнами в честь Парижа. Он не  однажды  ездил
туда: в Париже у него жили родные, - у него  была  родня  во  всех  концах
Европы; повсюду она усваивала национальные  особенности  страны  и  иногда
получала  ее  титулы.  Это  Авраамово  племя  насчитывало  в  своей  среде
английского  баронета,  бельгийского  сенатора,   французского   министра,
депутата рейхстага и папского графа. При всей своей спаянности и  уважении
к общему корню, от которого они происходили, это были завзятые  англичане,
бельгийцы, французы или паписты; они уже из одной гордости  не  допускали,
чтобы страна, где они поселились,  не  была  лучшей  из  всех.  Один  лишь
Маннгейм из любви к парадоксам решил, что забавнее будет предпочесть любую
чужую  страну  своей.  О  Париже  он  говорил  часто  и  восторженно,  но,
расхваливая парижан, изображал их чуть ли не помешанными - развратниками и
бахвалами, которые только и знают, что устраивать пирушки и  революции,  и
никогда серьезно не относятся даже к себе; поэтому  Кристофа  не  очень-то
прельщала "византийствующая и упадочная республика по ту  сторону  Вогез".
Кристоф искренне представлял себе Париж таким, каким он был  изображен  на
одной наивной гравюре, которую ему довелось  видеть  в  каком-то  немецком
издании, посвященном вопросам искусства: на первом плане -  дьявол  Собора
Парижской Богоматери; скорчившись, сидит  он  над  крышами  города.  Внизу
надп