с дикими криками и бранью наступали на Лорхен.  Один  из  них
погрозил ей кулаком, но друг Лорхен  сгреб  дерзкого  за  шиворот,  и  они
схватились. Какой-то старик сказал Лорхен:
   - Если нас засудят, то и тебя тоже.
   - И меня, - отозвалась она, - я не такая трусливая, как вы.
   И пошла, и пошла...
   Крестьяне не знали, что и делать. Обратились к отцу:
   - Что ты не заткнешь ей глотку?
   Старик  понял,  что  если  Лорхен  не  угомонится,  дело  может   плохо
кончиться. Он знаком предложил  крестьянам  замолчать.  Наступила  тишина.
Только девушка продолжала говорить, но,  не  встречая  возражений,  вскоре
утихла, как огонь без пищи. Отец Лорхен откашлялся и начал:
   - Ну так куда же ты гнешь? Неужели ты хочешь загубить нас?
   - Я хочу, чтобы его спасли, - ответила она.
   Крестьяне погрузились в  раздумье.  Кристоф  даже  не  пошевелился:  он
застыл в своей гордыне и, казалось, не  понимал,  что  спор  идет  о  нем"
однако вмешательство  Лорхен  взволновало  его.  А  Лорхен  как  будто  не
замечала его; прислонившись к столу, за которым сидел Кристоф, она  дерзко
смотрела на крестьян, а  те  курили,  не  подымая  глаз.  Наконец  старик,
пососав трубку, начал:
   - Топи не топи - если он останется, его песенка  спета.  Унтер  признал
его. По головке за такие вещи не гладят. Одно для него  спасение:  немедля
перемахнуть через границу.
   Крестьянин сообразил, что в конечном счете  для  всех  будет  выгоднее,
если Кристоф исчезнет: он таким образом как бы сам признает свою вину. Так
как беглеца тут уже не  будет,  они  смогут  всю  вину  свалить  на  него.
Остальные поддержали старика  -  они  с  полуслова  понимали  друг  друга.
Теперь, когда решение было принято,  им  хотелось  одного:  чтобы  Кристоф
поскорее убрался. Словно забыв обо  всем,  что  они  наговорили  юноше  за
минуту перед тем, они подошли к нему с таким видом, будто только и  думали
о его спасении.
   - Дорога каждая минута, сударь, -  сказал  отец  Лорхен.  -  Они  скоро
вернутся. За полчаса они дойдут  до  форта.  Да  еще  кладите  полчаса  на
обратный путь... Так что времени осталось в обрез, надо бежать.
   Кристоф поднялся. Он успел принять решение.  Было  ясно,  что  остаться
здесь - значит идти на верную гибель. Но уехать, уехать, не  свидевшись  с
матерью?.. Нет, нет, это выше его сил. Он сказал, что сперва отправится  в
город, - он успеет еще  уехать  и  перейти  границу  ночью.  Но  крестьяне
неистово завопили. Только что они преграждали путь к дверям, чтобы не дать
ему скрыться, а теперь сердились, что  он  медлит.  Вернуться  в  город  -
значит наверняка попасться: его, небось, уже сейчас подкарауливают и,  как
только он переступит порог  дома,  арестуют.  Но  Кристоф  уперся.  Лорхен
поняла его:
   - Вы хотите повидать маму? Я сама пойду к ней.
   - Когда?
   - Сегодня вечером.
   - Правда? Пойдете?
   - Сию же минуту.
   Она накинула косынку.
   - Напишите несколько слов, я ей отнесу... Пойдемте, я дам вам чернил.
   Девушка повела его в смежную  комнату.  На  пороге  она  обернулась  и,
строго глядя на своего милого, наказала ему:
   - А ты будь наготове. Ты его и проводишь. И не вздумай уходить, пока он
не очутится по ту сторону границы.
   - Ладно, ладно, - промолвил тот.
   Кавалер больше чем кто-либо торопился сплавить Кристофа во  Францию,  а
если можно, то и дальше.
   Лорхен вышла с Кристофом в другую комнату. Он все еще не мог  решиться.
Сердце его разрывалось от боли при мысли, что он не  обнимет  на  прощанье
мать. Когда-то он свидится с нею? Она так стара, так устала, так  одинока!
Этот новый удар добьет ее. Как она будет жить без него?.. Но что  будет  с
нею, если он останется, если его осудят, бросят на  годы  в  тюрьму?  Ведь
тогда-то уж наверное ее ждет нищета и одиночество! Если  же  он  будет  на
свободе, хотя бы вдали от матери, он  сможет  оказать  ей  поддержку;  она
приедет к нему.
   Раздумывать было некогда. Лорхен взяла его  руки  в  свои;  она  стояла
перед ним и смотрела ему прямо в глаза; их лица почти  соприкасались;  она
обхватила его шею руками и поцеловала в губы.
   - Скорей! Скорей! - сказала она вполголоса, указывая на стол.
   Кристоф махнул рукой и сдался. Он сел.  Лорхен  вырвала  из  конторской
книги листок бумаги в красную клетку.
   Он написал:
   "Дорогая мамочка! Прости меня! По моей вине на тебя обрушилась  большая
беда. Действовать иначе я не мог. Я не сделал ничего плохого. Но теперь  я
принужден бежать и  расстаться  с  родиной.  Та,  что  передаст  тебе  эту
записку, расскажет тебе все. Я  хотел  проститься  с  тобой.  Но  меня  не
пускают. Говорят, что меня все равно арестуют еще до свидания, с тобой.  Я
так несчастен, что сам уже ничего не могу решить. Я перейду границу и буду
ждать от тебя весточки. Девушка, которая вручит тебе мое письмо,  привезет
мне ответ. Скажи, как мне поступить? Что ты мне скажешь, то я и сделаю. Ты
хочешь, чтобы я вернулся? Скажи  одно  только  слово,  и  я  вернусь!  Мне
невыносима мысль, что ты останешься одна. Как же ты  будешь  жить?  Прости
меня! Прости! Я люблю тебя и целую..."


   - Поспешим, сударь, а то будет поздно, - сказал друг Лорхен,  приоткрыв
дверь.
   Кристоф торопливо подписался и протянул письмо Лорхен.
   - Вы сами передадите?
   - Сейчас же,  -  сказала  девушка  и  стала  собираться.  -  Завтра,  -
продолжала она, - я привезу вам ответ: ждите меня в  Лейдене  (это  первая
станция по ту сторону границы), на перроне вокзала.
   (Любопытная Лорхен успела прочесть письмо Кристофа через его плечо.)
   - Вы мне расскажете все? Как она перенесла этот удар? И  все,  что  она
скажет? Вы ничего не утаите от меня? - с мольбой спрашивал Кристоф.
   - Все расскажу.
   Они уже не могли говорить так свободно, как раньше: друг  Лорхен  стоял
на пороге и смотрел на них.
   - И потом, господин Кристоф, - сказала Лорхен, - я буду иногда бывать у
нее, я напишу вам о ней, не тревожьтесь.
   Она крепко, по-мужски, стиснула его руку.
   - Идем! - сказал крестьянин.
   - Идем! - сказал Кристоф.
   Все трое вышли. Дойдя до дороги, они  расстались:  Лорхен  повернула  в
одну сторону, Кристоф со своим провожатым в другую. Шли молча. Серп  луны,
задернутый прозрачным, как пар, облачком, исчезал за лесом.  Бледный  свет
лился на поля. В оврагах стлались густые  и  белые,  как  молоко,  туманы.
Зябко вздрагивала листва, омываемая влажным  воздухом...  Как  только  они
вышли за околицу, крестьянин  вдруг  отступил  назад  и  знаком  остановил
Кристофа. Оба прислушались. С  дороги  доносился  мерный  солдатский  шаг.
Крестьянин перескочил через изгородь и пошел полем. Кристоф последовал  за
ним.  Теперь  они  шли  прямо  через  пашню.  Топот   затих.   Крестьянин,
обернувшись к дороге,  погрозил  в  темноте  кулаком.  Сердце  у  Кристофа
екнуло, как у затравленного зверя. Они пустились в путь, обходя деревни  и
одинокие фермы: лай собак выдал бы  их.  Перевалив  через  поросший  лесом
холм,  они  увидели  вдалеке  красные   огни   железнодорожного   полотна.
Ориентируясь на эти маяки, решили направиться  к  станции.  Это  оказалось
делом нелегким. Чем ниже спускались они  в  долину,  тем  гуще  становился
туман. Путь  преграждали  два-три  небольших  ручья.  Дальше  расстилались
неоглядные свекловичные поля, пашни. Казалось, им не будет  конца.  Долина
шла волнами: пригорки сменялись оврагами, приходилось зорко смотреть  себе
под ноги. Проплутав некоторое время наудачу в тумане, они наконец  увидели
на насыпи, в двух-трех шагах, фонари железной дороги. Взобрались на откос.
Пренебрегая опасностью, пошли вдоль полотна и остановились метрах  в  ста,
не доходя до станции; здесь  они  снова  выбрались  на  дорогу.  А  вот  и
станция.  До  отхода  поезда  двадцать  минут.  Вопреки   наказу   Лорхен,
крестьянин расстался с Кристофом здесь. Он спешил домой - ему не терпелось
узнать, какая судьба постигла его односельчан и его собственный дом.
   Кристоф, купив билет до Лейдена, сидел в ожидании поезда в пустом  зале
третьего класса. Когда поезд прибыл, клевавший носом  чиновник  подошел  к
Кристофу, мельком взглянул на его билет и открыл ему дверь.  В  вагоне  не
было ни души. В поезде все спало. Все спало в полях. Но  Кристоф,  как  ни
был он измучен, не спал. Тяжелые стальные колеса несли его  к  границе,  и
чем ближе, тем сильнее жаждал он очутиться  вне  опасности.  Через  час  -
воля. А пока достаточно одного слова - и его схватят... Схватят...  Все  в
нем возмущалось против этой мысли. Быть раздавленным ненавистной  силой!..
Ему не хватало воздуха. Он забыл о матери, об  отчизне,  которую  покидал.
Перед угрозой утраты  свободы  все  вытеснила  единственная  эгоистическая
мысль - о ней, о свободе, которую он жаждал спасти. Любой ценой! Да, пусть
даже ценой преступления... Он жестоко каялся, что сел в поезд, когда можно
было добраться до границы пешком. Решил выгадать несколько  часов.  Стоило
спешить! Чтобы угодить волку в пасть. Конечно, его уже ждут на пограничной
станции; вероятно, даже послан приказ об аресте... Не соскочить ли на ходу
с поезда? Он приоткрыл дверь купе, но было уже поздно: поезд  остановился.
Прошло минут пять. Вечность. Кристоф, забившись  в  угол  купе,  в  страхе
смотрел из-за занавески на перрон, где маячила фигура жандарма.  Начальник
станции вышел из кабинета с депешей в руках и  быстрым  шагом  двинулся  к
жандарму. Кристоф не сомневался, что  депеша  о  нем.  Рука  его  невольно
искала оружие. У него ничего не было, кроме острого ножа о  двух  лезвиях.
Он открыл его, не вынимая из  кармана.  Кондуктор,  с  фонарем  на  груди,
наскочил на начальника станции и побежал вдоль поезда. Кристоф видел,  как
он приближался к его вагону. Судорожно зажав в кулаке  рукоятку  ножа,  он
думал:
   "Я погиб!"
   Нервы его были натянуты до предела, и он,  не  задумываясь,  ударил  бы
ножом кондуктора, если бы тому пришла в голову злополучная мысль подойти и
открыть дверь его купе. Но кондуктор задержался  у  соседнего  вагона:  он
проверял билет  у  нового  пассажира.  Поезд  тронулся.  Кристоф  старался
утишить неистовое биение сердца. Он не шевелился. Он не смел  еще  сказать
себе, что спасен. Пока граница не останется позади, он не поверит этому...
Рассветало. В темноте проступали очертания деревьев. На дороге причудливой
тенью промелькнул  экипаж,  запели  колокольчики,  мигнул  глаз  фонаря...
Прижавшись  лицом  к  стеклу,  Кристоф   старался   разглядеть   столб   с
императорским гербом, отмечавший границу, где кончалось  его  рабство.  Он
все еще искал глазами этот столб в еле брезжившем  свете,  когда  раздался
свисток, извещавший о прибытии на первую бельгийскую станцию.
   Кристоф вскочил, широко раскрыл дверь и  всей  грудью  вдохнул  ледяной
воздух. Свободен! Впереди - целая жизнь! Радость жизни!.. И тотчас  же  на
него навалилась тоска: тоска по тому, что он покидал, тоска при мысли, что
ждет его впереди; и усталость от этой тяжелой ночи сразила его. Он без сил
рухнул на скамью. Уже показалась станция. Когда  кондуктор  спустя  минуту
открыл дверь купе, он застал Кристофа спящим и дернул его за  рукав.  Тот,
проснувшись, сконфузился, -  ему  казалось,  что  он  проспал  целый  час;
тяжелым шагом вышел  он  из  вагона;  поплелся  к  таможне  и,  уверившись
наконец, что находится на иностранной территории, что опасность  миновала,
растянулся на скамье в зале ожидания и свалился, как камень, в бездну сна.


   Кристоф проснулся почти в полдень. Лорхен могла приехать не раньше  чем
через два-три часа. В ожидании  прибывающих  поездов  Кристоф  метался  по
перрону маленькой станции, а затем спустился со ступенек и  пошел  лугами.
День  выдался  серенький,  скучный,  освещенный  каким-то  сонным  светом,
пахнувший уже зимой. В  тоскливое  безмолвие  врывались  жалобные  свистки
маневрировавшего состава.  Почти  у  самой  границы,  на  пустынном  поле,
Кристоф  остановился.  У  ног  его  блестел  маленький,  не  больше  лужи,
прозрачный водоем, в  котором  отражалось  унылое  небо.  Он  был  обнесен
низенькой деревянной оградой. По краям стояли два дерева. Направо - тополь
с трепетавшей обнаженной кроной. За тополем - высокий  орешник  с  черными
голыми  сучьями,  точно  гигантский  спрут.  На  нем  тяжелыми   гроздьями
раскачивались вороны. Увядшие листья падали один за другим на  неподвижную
поверхность пруда...
   Кристофу померещилось, что он уже видел все это: два дерева, пруд...  И
вдруг все как-то странно заколебалось. Такое ощущение бывает у человека  в
иные мгновения его жизненного пути.  Время  внезапно  останавливается.  Не
знаешь, где ты, кто ты, в каком живешь веке и сколько  веков  это  длится.
Кристофу чудилось, что все это уже было однажды.  И  то,  что  происходило
теперь, на самом деле было не теперь, а когда-то, в прошлом. Он уже не был
он. Он видел себя со стороны, издали, он был кем-то, кто уже однажды стоял
здесь, на этом самом месте. В нем росли, гудели воспоминания о  том,  чего
не было; в его венах шумела кровь:
   "Так... Так... Так..."
   Рокот столетий.
   До него много  Крафтов  прошли  через  испытания,  которые  он  пережил
сегодня, испили  горечь  последнего  часа  на  родной  земле.  Род,  вечно
скитавшийся и повсюду гонимый за свою независимость и мятежный нрав.  Род,
вечно мучимый владевшим им демоном, который не позволял ему нигде  осесть.
Род, все же оставшийся верным земле, от которой его отторгали, и уходивший
в нее своими корнями...
   Теперь настала очередь Кристофа пройти теми же тернистыми тропами; и он
обнаруживал следы тех, кто прошел здесь до  него.  Он  смотрел  застланным
слезами взглядом, как теряется  в  тумане  родная  земля,  с  которой  ему
предстояло распроститься. Но не он ли сам так стремился покинуть ее? Да. А
теперь, когда он действительно расставался с  нею,  его  одолевала  тоска.
Надо иметь сердце зверя, чтобы без волнения расстаться  с  родной  землей.
Ведь, счастливые или несчастные, мы жили общей с  ней  жизнью;  эта  земля
была нам матерью, подругой; она родила нас, здесь мы жили.  Мы  напитались
ее соками; в лоне ее схоронен бесценный клад - наши  мечты,  наша  прошлая
жизнь, священный прах родных и любимых. Кристоф видел перед собою  длинную
череду прошедших дней, дорогие образы, которые он оставлял на  этой  земле
или в земле. Его страдания были ему не менее  милы,  чем  радости.  Минна,
Сабина, Ада, дедушка, дядя Готфрид, старый Шульц -  все  пронеслись  перед
его глазами за эти мгновения. Он не мог оторваться от своих мертвецов  (он
и Аду числил среди мертвых). Невыносима была мысль о  матери,  Которую  он
покидал,  -  единственной  живой  среди  всех  любимых,  среди  всех  этих
призраков. У  него  было  искушение  вернуться  -  такой  трусостью  вдруг
показалось ему искать спасения в бегстве. И он решил, что  если  в  ответе
матери, который передаст ему Лорхен, он услышит слишком  жгучую  муку,  то
вернется, а там будь что будет. Ну, а если  он  ничего  не  получит?  Если
Лорхен не удастся повидаться с Луизой? Или  привезти  ему  ответ?  Что  ж,
тогда он вернется.
   Кристоф отправился обратно  на  станцию.  После  долгого  и  тоскливого
ожидания прибыл наконец поезд. Кристоф всматривался,  не  покажется  ли  в
окне смелое девичье лицо: он твердо верил, что Лорхен сдержит слово. Но ее
нигде не было видно. Охваченный тревогой, он обежал всю  цепь  вагонов.  И
вдруг во встречной волне пассажиров мелькнуло лицо, которое показалось ему
знакомым. Это была девочка лет тринадцати-четырнадцати, с пухлыми щечками,
низенькая, большеротая, румяная, как яблоко, с широким вздернутым  носиком
и  толстой  косой,  обернутой  вокруг  головы.  Кристоф  взглянул  на  нее
пристальней и  увидел  у  нее  в  руках  старый  чемодан,  как  будто  его
собственный. И она тоже искоса, как  воробей,  посматривала  на  Кристофа;
убедившись,  что  он  заприметил  ее,  девочка  сделала  несколько   шагов
навстречу и молча остановилась, глядя  на  него  в  упор  своими  мышиными
глазками. И Кристоф узнал маленькую скотницу с фермы Лорхен. Он показал на
чемодан и спросил:
   - Это мне?
   Девочка, не трогаясь с места  и  напустив,  на  себя  простоватый  вид,
ответила:
   - Как знать. Сначала скажите, откуда вы едете.
   - Из Буйра.
   - А от кого посылка?
   - От Лорхен. Да ну же!
   Девчонка отдала ему чемодан.
   - Нате!
   И прибавила:
   - Я вас сразу узнала.
   - Так чего же ты дожидалась?
   - Чтобы вы мне сказали, что это вы.
   - А Лорхен? - спросил Кристоф. - Почему она не приехала?
   Девочка молчала. Кристоф сообразил, что она не хочет говорить на людях.
Но сперва пришлось снести чемодан в таможню. Когда с осмотром  вещей  было
покончено, Кристоф увел девочку в конец перрона.
   - Явилась полиция, - рассказывала девчонка, у которой теперь развязался
язык. - Только-только вы ушли. Стали врываться в дома,  допрашивали  всех,
арестовали длинного Сами, Христиана и дядюшку Каспара.  И  еще  Меланию  и
Гертруду, хотя они кричали, что не виноваты; обе стали плакать, а Гертруда
исцарапала жандарма. Наши говорили полицейским, что это вы все  натворили,
а те не слушали.
   - Как, я? - воскликнул Кристоф.
   - Ну да, - невозмутимо ответила девочка, - вам ведь от этого  вреда  не
будет, раз вы уехали. И тут полиция стала вас всюду разыскивать. Бросились
во все концы.
   - А Лорхен?
   - Лорхен не было дома. Она вернулась после, ведь она ходила в город.
   - Она видела мою маму?
   - Да. Вот письмо. Лорхен собиралась ехать к вам, но ее тоже арестовали.
   - Как же тебе удалось?..
   - А так: Лорхен вернулась в деревню украдкой. Она  стала  собираться  в
дорогу. Но на нее донесла Ирмина, сестра Гертруды. Пришли  ее  арестовать.
Она, как завидела жандармов, поднялась в свою комнату и  оттуда  крикнула,
что она сейчас выйдет - одевается, мол. А я - я была на  винограднике,  за
домом; она шепотом кликнула меня в окно: "Лидия! Лидия!" Я и подошла.  Она
спустила мне ваш чемодан и письмо вашей мамы и объяснила, как  вас  найти;
наказывала отправиться бегом и не попадаться. Я побежала, вот и все.
   - И она ничего больше не сказала?
   - Сказала. Велела передать вам вот эту косынку - в знак того, что я  от
нее.
   Кристоф узнал белую косынку, вышитую красными горошинками и цветами,  и
вспомнил, что Лорхен повязала  ею  голову,  расставаясь  с  ним  накануне.
Наивный предлог, который Лорхен сочинила, чтобы  переслать  ему  этот  дар
любви, не вызвал у него, однако, улыбки.
   - А вот и мой поезд, - сказала девочка. - Мне пора. Прощайте.
   - Погоди-ка, - ответил Кристоф. - А где ты взяла деньги на дорогу?
   - Лорхен дала.
   - Ну хорошо, возьми, - сказал Кристоф, всовывая ей  в  ладошку  немного
мелочи.
   Он удержал за руку убегавшую девочку.
   - И потом...
   Он наклонился и поцеловал ее в  обе  щеки.  Она,  будто  рассердившись,
отстранилась от него.
   - Ну, ну, - сказал Кристоф. - Это я ведь не тебя целую.
   - О! Я знаю, - лукаво отозвалась девчонка, - это для Лорхен.
   Но  не  одну  только  Лорхен  целовал  Кристоф,  касаясь  полных  щечек
маленькой скотницы: он посылал поцелуй всей Германии.
   Девочка вырвалась и бегом бросилась к поезду - поезд уже трогался.  Она
не отходила от окна и махала носовым платком, пока не скрылась из виду.  А
он не отрывал взгляда от маленькой вестницы, деревенской девочки,  которая
принесла ему в последний раз аромат его родины и привет от  тех,  кого  он
любил.


   Когда поезд исчез вдали, Кристоф остался один - на этот раз  совершенно
один, всем чужой человек на чужой земле. В руках у  него  было  письмо  от
матери и косынка - залог любви. Он сунул ее за пазуху и хотел  распечатать
письмо, но пальцы у него дрожали. Что он прочтет? Какую новую  муку  сулят
ему эти строки? И ему уже как бы слышался горький упрек -  нет,  это  выше
его сил, он должен вернуться.
   Наконец Кристоф развернул письмо и прочел:

   "Мое бедное дитя, не волнуйся обо мне.  Я  буду  благ