ве и  обеспеченности  их  детей.  Мистер  Джордж  совершенно  потрясен
изяществом и благовоспитанностью  своих  родных  племянниц,  красотой  Розы,
своей будущей племянницы, и как во сне принимает ласковые  приветствия  всех
этих молодых девиц. Кроме того, он болезненно смущен почтительным обращением
племянника и в душе с огорчением называет себя никчемным шалопаем. Как бы то
ни было, в доме сегодня большая радость,  очень  непринужденное  общество  и
нескончаемое веселье; причем мистер Джордж, со свойственным  ему  грубоватым
добродушием и выправкой отставного военного, не ударил лицом в грязь, а  его
обещание приехать на свадьбу и быть посаженым отцом у Розы вызвало  всеобщее
одобрение. Голова кружится у мистера Джорджа, когда, лежа в ту ночь на самой
парадной кровати в доме брата, он перебирает все это в уме, и  ему  чудится,
будто призраки его племянниц (перед этими  девицами  в  кисейных  платьях  с
развевающимися  оборками  он  весь  вечер  испытывал  благоговейный  трепет)
вальсируют на немецкий манер по его стеганому одеялу.
     На следующее утро братья запираются в комнате заводчика, и старший,  со
свойственной ему ясностью ума и здравым смыслом, начинает объяснять, как, по
его мнению, лучше всего устроить Джорджа у него на заводе, но  младший  жмет
ему руку и перебивает его:
     - Брат, миллион раз благодарю  тебя  за  более  чем  братский  прием  и
миллион раз благодарю за более чем братские предложения. Но я уже решил, как
мне жить дальше. Я тебе все объясню, только сначала  хочу  посоветоваться  с
тобой по одному семейному вопросу. Скажи мне. - и кавалерист,  сложив  руки,
глядит на брата с непоколебимой твердостью, -  скажи,  как  убедить  матушку
вычеркнуть меня?
     - Я не совсем понимаю тебя, Джордж, - отвечает заводчик.
     - Я говорю, брат, как  убедить  матушку,  чтобы  она  меня  вычеркнула?
Как-нибудь надо ее убедить.
     - Ты хочешь сказать - вычеркнула из своего завещания?
     - Ну да, вот именно.  Короче  говоря,  -  объясняет  кавалерист,  снова
сложив руки с еще более решительным видом, - я хочу сказать... пусть...  она
меня вычеркнет!
     - Но, дорогой Джордж, - отзывается брат, - неужели тебе так  необходимо
подвергнуться этой операции?
     - Обязательно! Непременно! Если этого не  сделают,  я  не  отважусь  на
такую подлость, как остаться дома. Этак, пожалуй, я скоро опять удеру. Я  не
затем вернулся домой, брат, чтобы отнять у твоих детей их права,  не  говоря
уж о твоих правах, брат. Ведь я-то давным-давно потерял свои права! Если  вы
все хотите, чтоб я остался, нужно меня  вычеркнуть,  а  не  то  я  не  смогу
держать голову высоко. Слушай!  Ты  слывешь  человеком  умным,  деловым,  ты
можешь мне посоветовать, как все это проделать.
     - Я могу посоветовать тебе, Джордж, - уверенным тоном говорит заводчик,
- как не проделывать этого и все-таки достигнуть  своей  цели.  Посмотри  на
нашу мать, подумай о ней, вспомни, как волновалась она, когда нашла тебя! Ты
думаешь, можно хоть чем-нибудь  заставить  ее  сделать  такой  шаг  во  вред
любимому сыну? Ты думаешь, есть хоть малейший шанс на ее  согласие,  и  она,
наша  милая,  любящая  старушка,   не   будет   глубоко   обижена   подобным
предложением? Если  ты  так  думаешь,  ты  ошибаешься.  Нет,  Джордж!  Лучше
примирись с тем, что тебя не вычеркнут. Я полагаю,  -  говорит  заводчик,  с
улыбкой глядя на брата и  забавляясь  задумчивым  и  глубоко  разочарованным
выражением его лица, - я полагаю, можно все устроить и без вычеркиванья.
     - Как же это, брат?
     - Если уж тебе так  хочется,  можешь  сам  потом  сделать  завещание  и
распорядиться, как тебе угодно, наследством, которое ты, к своему несчастью,
получишь.
     - Это верно, - говорит кавалерист, подумав. И,  положив  руку  на  руку
брата, застенчиво спрашивает: - Ты не откажешься передать это своей  жене  и
детям?
     - Конечно, нет.
     - Спасибо. И ты не против сказать им, что хоть я, конечно, бродяга,  но
- просто шалопай, а не подлец.
     Заводчик соглашается, подавляя добродушную усмешку.
     - Спасибо. Спасибо. У меня гора с плеч свалилась, - говорит  кавалерист
и, глубоко вздохнув, кладет руки на колени - а ведь я давно уже твердо решил
добиться, чтобы меня вычеркнули!
     Братья сидят лицом к лицу, очень похожие друг на друга,  но  кавалерист
отличается от брата какой-то неуклюжей простотой и полной непрактичностью.
     - Так вот, - продолжает он, стараясь позабыть о своем разочаровании,  -
теперь, чтобы с этим покончить, поговорим вообще о моих планах на жизнь.  Ты
поступил по-братски, когда предложил мне обосноваться здесь  и  занять  свое
место в той жизни, которую ты создал своим умом и деловитостью. Горячо  тебя
благодарю. Это более чем братский поступок, как я уже говорил,  и  я  горячо
тебя благодарю, - говорит Джордж и долго жмет  руку  брату.  -  Но,  сказать
правду, брат, я... я вроде сорной травы, и сажать меня в хорошо  возделанный
сад теперь уже поздно.
     - Дорогой Джордж,  -  возражает  старший  брат,  глядя  ему  в  лицо  с
доверчивой улыбкой и сдвинув густые прямые брови, -  предоставь  это  мне  и
позволь мне сделать попытку.
     Джордж качает головой.
     - Я знаю, ты, конечно, мог бы найти мне работу; но это не  нужно...  не
нужно, дорогой мой! Кроме того, оказалось, что я кое в чем могу быть полезен
сэру  Лестеру  Дедлоку,  с  тех  пор  как  он  заболел...   из-за   семейных
неприятностей; а ему легче принять помощь  от  сына  нашей  матери,  чем  от
любого другого человека.
     - Что ж, дорогой Джордж, - говорит брат, и  легкая  тень  омрачает  его
открытое лицо, - если ты  предпочитаешь  служить  в  домашней  бригаде  сэра
Лестера Дедлока...
     - Ну вот, брат! - восклицает кавалерист, не дав ему договорить, и снова
кладет руку на колено. - Ну вот! Тебе это не  нравится.  Но  я  на  тебя  не
обижаюсь. Ты ведь не привык к тому, чтобы тебе приказывали, а я  привык.  Ты
сам  умеешь  держать  себя  в  полном  порядке  и  подчиняться   собственной
дисциплине; а мне надо, чтобы меня держали в руках  другие.  Я  и  ты  -  мы
привыкли жить по-разному и смотрим на жизнь с  разных  точек  зрения.  Я  не
говорю о своих гарнизонных повадках потому, что вчера чувствовал себя тут  у
вас совсем свободно, да, наверное, вы о них и не вспомните, когда я уеду. Но
в Чесни-Уолде мне будет лучше - там для сорной травы  больше  простора,  чем
здесь; да и нашей милой старушке будет приятней, если я  останусь  при  ней.
Вот почему я решил принять предложение сэра Лестера Дедлока. А когда я через
год приеду сюда и буду посаженым отцом у Розы, и вообще когда бы я  сюда  ни
приехал, у меня хватит ума оставить "домашнюю бригаду" в засаде и не  давать
ей маневрировать на твоей  территории.  Еще  раз  горячо  благодарю  тебя  и
горжусь тем, что ты положишь начало роду Раунсуэллов.
     - Ты знаешь себя, Джордж, - говорит старший брат, пожимая ему  руку,  -
и, может быть, ты даже лучше меня самого знаешь меня. Иди своим путем.  Иди,
только бы нам с тобой снова не потерять друг друга из виду.
     - Не бойся, не потеряем! - отзывается кавалерист. - А теперь  пора  уже
мне сесть на коня и тронуться в обратный путь, брат, но  сначала  я  попрошу
тебя: будь так добр, просмотри одно письмо, которое  я  написал.  Я  нарочно
привез его с собой, чтобы отослать отсюда, - боялся,  как  бы  той,  кому  я
пишу, не стало больно, если б она увидела, что письмо пришло из Чесни-Уолда.
Переписка - это вообще не по моей части, а насчет этого  письма  я  особенно
неспокоен, потому что мне хочется, чтобы оно вышло  искренним  и  деликатным
вместе.
     Тут  он  передает  брату  письмо,  написанное  убористо,   бледноватыми
чернилами, но четким, круглым почерком, и брат читает:

     "Мисс Эстер Саммерсон, инспектор  Баккет  сказал  мне,  что  в  бумагах
одного человека нашли адресованное мне письмо, посему осмелюсь доложить Вам,
что в письме этом было всего лишь несколько  строк  с  распоряжениями  из-за
границы насчет того, когда, где и как я должен вручить  другое,  прилагаемое
письмо одной молодой и красивой леди, которая в то время была не  замужем  и
жила в Англии. Я в точности выполнил это распоряжение.
     Далее, осмелюсь доложить Вам, что письмо у меня попросили, сказав,  что
оно нужно только для сравнения почерков, а иначе я бы его не  отдал,  потому
что, оставаясь у меня, оно никому не могло принести вреда; ни за что  бы  не
отдал, - разве только меня сначала убили бы выстрелом в сердце, ну, тогда бы
и взяли.
     Далее, осмелюсь  доложить,  что,  если  б  я  только  знал,  что  некий
несчастный джентльмен жив, я бы не успокоился, пока не нашел бы его там, где
он скрывался, и не поделился бы с  ним  своим  последним  фартингом  как  из
чувства  долга,  так  и  по  своему   искреннему   желанию.   Но   считалось
(официально), что он утонул, и он действительно упал за  борт  пассажирского
корабля, ночью, в одном  ирландском  порту,  спустя  несколько  часов  после
прибытия корабля из Вест-Индии, как я своими ушами слышал и от офицеров и от
матросов, и мне известно, что это было (официально) подтверждено.
     Далее, осмелюсь доложить, что в моем скромном,  заурядном  положении  я
остаюсь и всегда буду оставаться Вашим искренне  преданным  и  восхищающимся
Вами слугой, а те качества, которыми Вы наделены превыше всех  на  свете,  я
уважаю гораздо глубже, чем это выражено  в  ограниченных  рамках  настоящего
письма.
     Имею честь кланяться.
                                                                    Джордж".

     - Немного официально написано, - говорит старший брат, с  недоумевающим
видом складывая письмо.
     - Но ничего такого в нем нет, чего  нельзя  было  бы  написать  молодой
девушке, настоящей леди? - спрашивает младший.
     - Ровно ничего.
     Итак,  письмо  запечатали  и  присоединили  к   остальной   сегодняшней
корреспонденции, касающейся железа, которую предстоит сдать на почту.  Затем
мистер Джордж, сердечно простившись с семейством брата, собирается  оседлать
своего коня и отбыть. Однако брат, не желая так скоро  расставаться  с  ним,
предлагает ему доехать вместе в легкой открытой коляске до  того  постоялого
двора, где Джордж должен заночевать, и обещает пробыть там с ним до утра;  а
на  чистокровном  старом  чесни-уолдском  Сером  поедет  слуга.  Предложение
принято с радостью, после  чего  братья  отправляются  в  путь,  и  приятная
поездка, приятный обед,  а  наутро  приятный  завтрак  проходят  в  братском
общении. Затем братья опять долго и горячо жмут друг другу руки и расстаются
- заводчик поворачивает к дыму и огням, а кавалерист - к зеленым просторам.
     Вскоре  после  полудня  во   въездной   аллее   Чесни-Уолда   раздается
приглушенный дерном топот его коня, бегущего тяжелой кавалерийской рысью,  и
всадник,  которому  в  этом  топоте  слышится  звон   и   бряцанье   полного
кавалерийского снаряжения, проезжает под старыми вязами.


ГЛАВА LXIV

     Повесть Эстер

     Вскоре после моей последней, памятной беседы с опекуном он  как-то  раз
утром передал мне запечатанный конверт и сказал: "Это вам к будущему месяцу,
дорогая". В конверте я нашла двести фунтов.
     Никому ничего не говоря,  я  принялась  за  необходимые  приготовления.
Согласуя свои покупки со вкусами опекуна, разумеется хорошо мне  известными,
я старалась сделать себе такое приданое, которое могло  ему  понравиться,  и
надеялась, что это мне удастся. Я никому ничего не говорила, потому что  все
еще побаивалась, как бы это известие не огорчило  Аду,  и  потому  еще,  что
опекун и сам никому ничего не говорил. Конечно, я считала, что мы, во всяком
случае, не должны никого приглашать  на  свадьбу  и  венчаться  будем  самым
скромным образом. Может быть, я только скажу Аде: "Не  хочешь  ли,  душенька
моя, пойти завтра посмотреть, как  я  буду  венчаться?"  А  может  быть,  мы
поженимся и вовсе втихомолку, как поженились она и Ричард,  и  я  никого  не
буду извещать о нашем браке, пока он не состоится. Мне казалось,  что,  будь
выбор предоставлен мне, я предпочла бы последнее.
     Единственное исключение я допустила в отношении миссис  Вудкорт.  Ей  я
сказала, что выхожу замуж за опекуна и что обручились мы уже довольно давно.
Она отнеслась к этому очень одобрительно. Прямо не знала, как  мне  угодить,
да и вообще стала гораздо мягче, чем была в первое время нашего  знакомства.
Она охотно взяла бы на себя любые хлопоты, лишь бы  чем-нибудь  мне  помочь,
однако я, разумеется, позволяла это лишь в той небольшой мере,  в  какой  ей
было приятно помогать мне, не обременяя себя.
     Конечно, не  такое  это  было  время,  чтобы  перестать  заботиться  об
опекуне, и не такое,  конечно,  чтобы  перестать  заботиться  о  моей  милой
подруге. Поэтому я всегда была  очень  занята,  и  это  меня  радовало.  Что
касается Чарли, то она по уши погрузилась  в  рукоделье.  Бывало,  обложится
кипами тканей - корзинки полны доверху, столы завалены, - а  шить  не  шьет,
только день-деньской смотрит вокруг круглыми глазенками, соображая, что  еще
надо сделать, уверяет себя, что она все это сделает, и  наслаждается  своими
почетными обязанностями.
     Между тем я, должна сознаться, никак не могла разделить мнение  опекуна
о найденном завещании и даже питала кое-какие надежды  на  решение  по  делу
Джарндисов. Кто из нас двух оказался прав, выяснится вскоре, но я, во всяком
случае, не подавляла в себе подобных надежд.  У  Ричарда  завещание  вызвало
новый прилив энергии и оживления, но приободрился он лишь на короткое время,
ибо уже потерял даже свою прежнюю способность надеяться  на  безнадежное,  и
мне казалось, будто им целиком овладела лишь одна его лихорадочная  тревога.
Из нескольких слов опекуна, сказанных как-то раз, когда мы говорили об этом,
я поняла, что  свадьба  наша  состоится  не  раньше,  чем  окончится  сессия
Канцлерского суда, на которую молодые  и  я  под  чужим  влиянием  возлагали
надежды, и я все чаще думала, как  приятно  мне  будет  выйти  замуж,  когда
Ричард и Ада станут немного более обеспеченными.
     Сессия должна была  вот-вот  начаться,  как  вдруг  опекуна  вызвали  в
провинцию, и он уехал из Лондона в Йоркшир по делам мистера Вудкорта.  Он  и
раньше говорил мне, что его присутствие там  будет  необходимо.  Как-то  раз
вечером, вернувшись домой от  своей  дорогой  девочки,  я  сидела,  разложив
вокруг себя все свои новые туалеты, рассматривала их и  думала,  и  тут  мне
принесли письмо от опекуна. Он  просил  меня  приехать  к  нему  в  Йоркшир,
указывая, в какой пассажирской карете для меня заказано место  и  в  котором
часу утра она выезжает из города. В постскриптуме он добавлял, что с Адой  я
расстанусь лишь на короткий срок.
     Я в то  время  никак  не  ожидала,  что  мне  придется  уехать,  однако
собралась в полчаса и выехала на другой день рано утром. Я ехала весь день и
весь день опрашивала себя, для чего я могла  понадобиться  опекуну  в  такой
глуши; и все придумывала то одну причину, то другую; но я была очень, очень,
очень далека от истины.
     Приехала я уже ночью и  сразу  увидела  опекуна,  который  пришел  меня
встретить. Это было для меня большим облегчением,  ибо  к  вечеру  я  начала
немного беспокоиться (особенно потому, что письмо его было очень кратким)  и
думать - уж не заболел ли он? Однако он был совершенно  здоров,  и  когда  я
вновь увидела его доброе лицо, какое-то особенно  светлое  и  прекрасное,  я
подумала: ну, значит, он тут сделал еще  какое-то  большое  и  доброе  дело.
Впрочем, угадать это было нетрудно, - ведь я знала, что он и приехал-то сюда
лишь для того, чтобы сделать доброе дело.
     Ужин в гостинице был уже готов, и когда мы  остались  одни  за  столом,
опекун сказал:
     - Ну, Хозяюшка, вам, должно быть, не терпится узнать,  зачем  я  вызвал
вас сюда?
     - Конечно, опекун, - ответила я, - хоть я и не считаю себя  Фатимой,  а
вас - Синей бородой *, но все-таки мне немножко любопытно  узнать,  зачем  я
вам понадобилась.
     - Не хочу лишать вас спокойного сна этой ночью, милая  моя,  -  пошутил
он, - а потому, не откладывая до утра, объясню вам все теперь же. Мне  очень
хотелось так  или  иначе  выразить  Вудкорту,  как  я  ценю  его  человечное
отношение к бедному, несчастному Джо, как благодарен ему за  его  неоценимую
заботливость о наших молодых и как он дорог всем нам. Когда выяснилось,  что
он будет работать здесь, мне пришло в голову: а попрошу-ка я его принять  от
меня в подарок домик, скромный, но удобный, где он  сможет  приклонить  свою
голову. И вот для меня стали подыскивать такой дом, нашли его  и  купили  за
очень недорогую цену, а я привел его в порядок для Вудкорта, стараясь, чтобы
жить в нем было приятно. Но когда я  третьего  дня  отправился  туда  и  мне
доложили, что все готово, я понял, что сам я недостаточно хороший  хозяин  и
не могу судить, все ли устроено, как следует. Ну, я и  вызвал  самую  лучшую
маленькую хозяюшку, какую только  можно  сыскать,  -  пусть,  мол,  приедет,
выскажет свое мнение и поможет мне советом. И вот она сама здесь, - заключил
опекун, - она здесь и улыбается сквозь слезы!
     Я потому улыбалась сквозь слезы, что он был такой милый, такой  добрый,
такой чудесный. Я пыталась сказать ему все, что думала о нем,  но  не  могла
вымолвить ни слова.
     - Полно, полно! -  проговорил  опекун.  -  Вы  придаете  этому  слишком
большое  значение,  Хлопотунья.  Слушайте,  что  это  вы  так  расплакались,
Старушка? Что с вами делается?
     - Это от светлой радости, опекун... от полноты сердца,  -  ведь  оно  у
меня переполнено благодарностью.
     - Так, так, - отозвался он. - Очень рад, что заслужил  ваше  одобрение.
Да я в нем и не сомневался. Все Это я затеял, чтобы сделать приятный сюрприз
маленькой хозяйке Холодного дома.
     Я поцеловала его и вытерла глаза.
     - Я все теперь понимаю! - сказала я. - Давно уже догадывалась по вашему
лицу.
     - Не может быть! Неужели догадывались, милая моя? -  проговорил  он.  -
Что за Старушка, как она умеет читать мысли по лицам!
     Он был так необычно весел, что я тоже не могла не развеселиться, и  мне
стало почти стыдно, что вначале я была совсем невеселой. Ложась в постель, я
немножко поплакала. Сознаюсь, что  поплакала;  но  хочу  думать,  что  -  от
радости, хоть и не  вполне  уверена,  что  от  радости.  Я  дважды  мысленно
повторила каждое слово его письма.
     Наступило чудеснейшее летнее утро, и мы, позавтракав,  пошли  под  руку
осматривать дом, о котором  я  должна  была  высказать  свое  веское  мнение
многоопытной хозяйки. Мы подошли к нему  сбоку,  открыли  калитку  в  ограде
ключом, который взял с собой опекун, вошли в  цветник,  и  первое,  что  мне
бросилось в глаза, это - клумбы и цветы,  причем  цветы  были  рассажены,  а
клумбы разбиты так, как я это сделала у нас дома.
     - Вот  видите,  дорогая  моя,  -  заметил  опекун,  остановившись  и  с
довольным видом наблюдая за выражением моего лица, - я решил подражать  вам,
зная, что лучше не придумаешь.
     Мы пересекли прелестный фруктовый садик, где в зеленой листве прятались
вишни, а на траве играли тени яблонь, и вошли в  дом,  точнее  -  коттедж  с
крошечными, чуть не кукольными комнатками, простой  деревенский  коттедж,  в
котором было так чудесно, так тихо, так красиво, а из окон открывался вид на
такие живописные веселые места:  текущая  вдали  речка  поблескивала  сквозь
нависшую над ней пышную летнюю  зелень  и,  добежав  до  мельницы,  с  шумом
вертела жернова,  а  приблизившись  к  коттеджу,  сверкала,  огибая  окраину
приветливого городка и луг, на котором пестрели группы игроков  в  крикет  и
над белой палаткой развевался флаг, колеблемый легким западным  ветерком.  И
когда мы осматривали хорошенькие комнатки, а выйдя на небольшую  деревенскую
веранду,  прохаживались  под  маленькой  деревянной  колоннадой,  украшенной
жимолостью, жасмином