тот  вопрос.  Как  и  большинство
барышень, у которых за  душой  нет  ничего,  кроме  праздных  и  затаенных
желаний, она бродила в потемках. Она не знала, что она такое,  потому  что
не знала, чего она хочет, да и не могла знать, не испытав. И она старалась
испытать все на свой лад, с  наивозможно  большей  свободой  и  наименьшим
риском, стараясь рабски копировать окружающих, заимствуя у  них  моральную
мерку. Она не торопилась делать выбор. Ей хотелось все сберечь, чтобы всем
воспользоваться.
   Но с таким другом, как Кристоф, это оказалось нелегко. Он еще допускал,
что ему могут предпочесть людей, которых он не уважал и даже презирал,  но
не допускал, чтобы его равняли с ними. У  каждого  свой  вкус,  но  прежде
всего надо иметь вкус.
   Кристоф  был  тем  менее  склонен  к  снисходительности,  что  Колетта,
по-видимому, с каким-то особенным удовольствием  коллекционировала  вокруг
себя молодых людей наименее  приемлемого  для  него  типа:  отвратительных
снобов, по большей части богатых и, уж  во  всяком  случае,  праздных  или
имевших синекуру в каком-нибудь министерстве, что, в сущности, одно  и  то
же. Все писали,  -  вернее,  утверждали,  что  пишут.  Писательство  стало
положительно психозом при Третьей республике. А главное, оно было  удобной
ширмой для  тщеславных  бездельников,  -  ведь  умственная  работа  всегда
труднее поддается контролю и открывает  широкий  простор  блефу.  О  своих
великих  трудах  они  лишь  изредка  роняли  сдержанные,  но  почтительные
замечания. Посмотреть на них, так они насквозь проникнуты важностью  своей
задачи, изнемогают под ее непосильным бременем. Сначала Кристоф чувствовал
даже некоторую неловкость оттого, что не  знал  их  произведений  и  имен.
Робко пробовал он навести  справки;  особенно  хотелось  ему  узнать,  что
написал  тот,  кого  единодушно  называли  выдающимся  драматургом.  И   с
удивлением услыхал, что великий драматург создал всего  только  один  акт,
переделанный из романа, который, в  свою  очередь,  был  склеен  из  серии
рассказов, или, вернее,  заметок,  печатавшихся  в  одном  из  ежемесячных
журналов в течение последних десяти лет.  Багаж  остальных  был  не  более
увесистым: две-три пьески, две-три повестушки, два-три стихотворения. Были
такие, что сумели прославиться одной статейкой. Другие - книгой,  "которую
собирались писать". Они презирали большие  полотна  и  придавали  огромное
значение расположению слов и фраз. Слово "мысль" часто  повторялось  в  их
разговорах, но, по-видимому, употреблялось оно не в общепринятом смысле, а
лишь в применении к стилистическим частностям. Среди них  были  и  великие
мыслители, и умы  иронические,  которые  писали  свои  глубокие  изречения
всегда курсивом, чтобы они не прошли незамеченными.
   Все исповедовали культ своего "я" - единственный их культ. Они  хотели,
чтобы и другие его исповедовали. Но  беда  в  том,  что  другие  были  уже
заняты. Что бы они ни делали - говорили, ходили,  курили,  читали  газету,
встряхивали волосами, смотрели вокруг, здоровались друг с  другом,  -  они
думали только об одном: присутствуют ли при  этом  зрители.  Комедиантство
свойственно молодым людям - и прежде всего наиболее  никчемным  людям,  то
есть праздным. Особенно стараются они ради женщины, ибо желают ее,  а  еще
больше жаждут сами стать предметом ее желания. Но  не  брезгают  и  первым
встречным: распускают  хвост  ради  прохожего,  который  в  лучшем  случае
проводит  их  недоуменным   взглядом.   Кристоф   часто   встречал   таких
павлинчиков, - они водились и  среди  пианистов,  среди  скрипачей,  среди
мазилок,  молодых  актеров,   и   все   гримировались   под   какую-нибудь
знаменитость: под Ван-Дейка, Рембрандта, Веласкеса, Бетховена  или  играли
какую-нибудь  роль:  хорошего  художника,  хорошего  музыканта,   хорошего
мастера, глубокого  мыслителя,  веселого  малого,  неотесанного  мужика...
Проходя по улице, они поглядывали  по  сторонам,  -  обращают  ли  на  них
внимание. Кристоф знал, к  чему  они  клонят,  и  с  коварным  равнодушием
нарочно отводил глаза. Но конфуз их длился недолго:  через  два  шага  они
пыжились перед следующим прохожим. Посетители салона  Колетты  были  более
утонченны: они гримировали главным образом  свой  ум,  подражая  двум-трем
образцам, которые сами были копиями. Или же  выступали  как  олицетворения
идей: Силы, Радости, Жалости, Солидарности, Социализма,  Анархизма,  Веры,
Свободы, - для них это были только роли. Они обладали талантом  превращать
заветнейшие мысли в литературщину и смотрели на самые  героические  порывы
человеческой души как на модные галстуки.
   Стихией, в  которой  они  чувствовали  себя  особенно  привольно,  была
любовь, - тут уж  они  были  хозяевами.  Они  постигли  все  секреты,  всю
казуистику наслаждения; их изощренная фантазия изобретала все новые казусы
в надежде с честью  выйти  из  положения.  Этим  всегда  занимались  люди,
которым нечем заняться:  не  умея  любить,  они  "занимаются"  любовью,  а
главное - толкуют ее. Их комментарии  бывали  куда  пространнее  основного
текста, весьма жиденького. Социология служила приправой к самым скабрезным
мыслям: в те времена все прикрывалось флагом социологии;  как  бы  они  ни
наслаждались, удовлетворяя свои пороки, им все чего-то  не  хватало,  если
они не убеждали себя, что;  поступая  так,  они  подготовляют  наступление
новой эры. Чисто парижский вид социализма: социализм эротический.
   В числе вопросов, волновавших тогда  эту  маленькую  "академию  любви",
было равенство полов в  браке  и  прав  в  любви.  Славные  молодые  люди,
честные, немножко смешные, протестанты,  -  скандинавы  или  швейцарцы,  -
требовали равенства  в  добродетели:  мужчины,  подобно  женщинам,  должны
вступать в брак девственными. Парижские казуисты требовали иного равенства
- в нечистоплотности: женщины, подобно мужчинам, должны  вступать  в  брак
оскверненными, - должны иметь право заводить любовников.  Париж  до  такой
степени был пресыщен адюльтером в воображении и на практике, что это блюдо
начало уже приедаться; в литературном мире пробовали  заменить  его  более
оригинальным изобретением:  проституцией  молодых  девушек,  -  я  разумею
проституцию  упорядоченную,  всеобщую,  добродетельную,   благопристойную,
семейную и при всем том - социальную. Одна  талантливая  книга  трактовала
именно этот вопрос: на четырехстах страницах с забавным педантизмом в  ней
изучалась, "по всем  правилам  Бэконова  метода",  "наилучшая  организация
наслаждения". Словом, полный  курс  свободной  любви,  где  говорилось  об
изяществе,  благопристойности,  хорошем  вкусе,   благородстве,   красоте,
истине, стыдливости,  нравственности,  -  настоящий  Беркен  для  светских
девушек, желавших пойти по  дурной  дороге.  Книга  эта  была  евангелием,
которым тогда восторгался маленький двор Колетты,  а  сама  она  постоянно
толковала  ее.  Естественно,  как  и  все  новообращенные,  Колетта  и  ее
окружение оставляли без внимания все, что еще могло быть в этих парадоксах
верного, правильно подмеченного и даже  человечного,  и  запоминали  самое
худшее. Они не упускали случая сорвать с этой  клумбы  самые  ядовитые  из
всех  ее  обсахаренных  цветочков,  -  афоризмы  в  таком  роде:  "вкус  к
сладострастию может только обострить вкус к  труду";  "чтобы  девственница
стала матерью, не изведав наслаждения, - это просто чудовищно"; "обладание
мужчиной-девственником является для  женщины  естественной  подготовкой  к
сознательному материнству"; долг матери - "создать свободу  для  дочери  с
такой же деликатностью и благопристойностью, с какой она поощряет  свободу
своих сыновей"; придет время, "когда девушки будут возвращаться  от  своих
любовников так же легко, как возвращаются они теперь с  лекции  или  после
визита к своим подругам".
   Колетта со смехом заявляла, что все эти наставления весьма разумны.
   Кристоф приходил в  ужас  от  таких  разговоре".  Он  преувеличивал  их
значение и зло, которое они могут причинить. Французы слишком умны,  чтобы
применять на практике то, что проповедует их  литература.  Эти  карликовые
Дидро,  -  разменная  монета  философии  великого  Дени,  -   являются   в
повседневной жизни, подобно гениальному Панургу  Энциклопедии,  такими  же
добропорядочными и такими же трусливыми буржуа, как и все  прочие.  Именно
потому, что они так робки  в  своих  поступках,  они  утешаются  тем,  что
совершают (мысленно) поступки, находящиеся на грани  возможного.  В  такой
игре нет риска.
   Но Кристоф не был французским дилетантом.


   Одному из окружающих Колетту молодых людей она, по-видимому,  оказывала
предпочтение. Понятно, что он казался Кристофу несноснее других.
   Это был сын разбогатевших  буржуа,  из  той  молодежи,  что  занимается
литературой  для  избранных  и  разыгрывает  из  себя  патрициев   Третьей
республики. Звали его Люсьен Леви-Кэр. У него  были  широко  расставленные
глаза,  быстрый  взгляд,  нос   с   горбинкой,   толстые   губы,   светлая
остроконечная бородка а-ля Ван-Дейк,  преждевременно  намечавшаяся  плешь,
которая, однако, его не портила, вкрадчивая речь, изящные манеры, тонкие и
мягкие руки, таявшие в чужой руке. Он держался с подчеркнутой любезностью,
чуть ли не рыцарски учтиво, даже с теми, кого не любил и от кого  всячески
старался отделаться.
   Кристоф видел его уже на первом литературном обеде, куда его  пригласил
Сильвен Кон; и хотя они не обменялись ни одним словом, Кристоф при  первых
же звуках его голоса сразу почувствовал к  нему  необъяснимое  отвращение,
истинные причины  которого  он  понял  лишь  впоследствии.  Любовь  иногда
вспыхивает внезапно, как молния. То же самое  бывает  и  с  ненавистью,  -
чтобы не смущать кротких душ, которых пугает это слово, как и  все  вообще
сильные страсти, скажем так: нравственно здоровый  человек  чутьем  узнает
врага и занимает оборонительную позицию.
   В  противоположность  Кристофу  Леви-Кэр  представлял  дух   иронии   и
разложения, дух, который мягко, вежливо, исподтишка подкапывался  под  все
великое, что было в умиравшем старом обществе: под семью,  брак,  религию,
родину; в искусстве - под все мужественное,  чистое,  здоровое,  народное;
под всякую веру в идеи, в чувства, в великих людей, в человека.  В  основе
мышления этих людей лежало то  чисто  механическое  удовольствие,  которое
получают они от анализа  ради  анализа  -  какая-то  животная  потребность
подтачивать мысль, инстинкт могильного червя.  И  наряду  с  этим  идеалом
грызуна на ниве  культуры  -  чувственность  проститутки  и  синего  чулка
одновременно, ибо у него все было или становилось литературой. Все служило
ему литературной темой: его успехи у женщин, собственные пороки  и  пороки
друзей. Он писал романы и пьесы, где с большим мастерством рассказывал  об
интимной жизни своих родных и знакомых, о своих собственных похождениях  и
связях, в числе прочих и о связи с женой своего  лучшего  друга;  портреты
были сделаны с большим искусством; все  хвалили  сходство:  и  публика,  и
жена, и друг. Добившись признаний или благосклонности женщины, он  не  мог
не  рассказать  об  этом  в  очередной  книге.   Казалось   бы,   подобная
нескромность должна была внести холодок в  его  отношения  с  партнершами.
Ничуть  не  бывало:  они  даже  не  очень  смущались;  для  виду,  правда,
сердились, но в глубине души были в  восторге,  что  прохожие  увидели  их
совсем голыми; раз с них не сняли маску,  стыдливость  их  была  спокойна.
Автор не вносил в  свои  сплетни  никакого  оттенка  мстительности,  даже,
пожалуй, не вносил вкуса к скандалу. Он был не худшим сыном  и  не  худшим
любовником, чем обыкновенные люди. В тех самых главах,  где  он  бесстыдно
разоблачал своего отца, мать и любовницу, были страницы, где он говорил  о
них с поэтической  нежностью  и  теплотой.  Он  и  вправду  питал  большую
привязанность к своей семье, но у людей его породы нет потребности уважать
то, что они любят; наоборот: сильнее всего они любят то, что могут немного
презирать, - предмет их привязанности  кажется  им  тогда  более  близким,
более человечным. Менее  чем  кто-либо  они  способны  понять,  что  такое
героизм и особенно - что такое чистота. Они смотрят на эти  качества  чуть
ли не как  на  проявление  фальши  или  умственной  слабости.  Само  собой
разумеется, они глубоко убеждены,  что  лучше  всех  понимают  героические
образы в искусстве, а  потому  судят  о  них  с  бесцеремонностью  близких
родственников.
   Леви-Кэр пришелся как нельзя более ко  двору  в  обществе  наивничающих
развратниц из богатой и праздной буржуазии. Для них он  был  компаньонкой,
чем-то вроде распутной служанки, ничем не связанной и более  опытной,  чем
они, просвещавшей их и являвшейся для них предметом зависти. С ним они  не
стеснялись и, держа в руке светильник Психеи, с любопытством  разглядывали
голого андрогина, любезно предоставлявшего себя в их распоряжение.
   Кристоф не мог взять в толк, как  это  Колетта,  девушка,  по-видимому,
тонко чувствующая и трогательно стремящаяся избегнуть разлагающего влияния
своей среды, находит удовольствие  в  таком  обществе...  Кристоф  не  был
психологом. Люсьен Леви-Кэр в этом отношении был выше его  на  сто  голов.
Кристоф был поверенным Колетты; но сама Колетта  была  поверенной  Люсьена
Леви-Кэра. Преимущество неоценимое. Женщине всегда приятно думать, что она
имеет дело с мужчиной, который слабее ее. Таким образом она  удовлетворяет
и наихудшие свои наклонности и то,  что  в  ней  есть  самого  лучшего,  -
инстинкт материнства. Люсьен Леви-Кэр  хорошо  это  знал;  одно  из  самых
верных средств тронуть женское сердце - задеть  эту  таинственную  струну.
Кроме того, Колетта чувствовала себя слабой, довольно малодушной  и,  хотя
сознавала, что ее инстинкты не очень ее красят, однако вовсе не  желала  с
ними расставаться. Слушая рассчитанно дерзкие признания своего друга,  она
с удовольствием убеждалась, что и все  прочие  не  лучше  ее  и  что  надо
принимать человеческую природу, как она есть.  Поэтому  она  со  спокойной
совестью отказывалась от  борьбы  со  слишком  приятными  наклонностями  и
позволяла себе еще одну роскошь: утверждать, что она права и что  мудрость
не в том, чтобы  возмущаться,  а  в  том,  чтобы  быть  снисходительной  к
слабостям, которых  -  увы!  -  одолеть  нельзя.  Практическое  применение
подобной мудрости не могло быть слишком обременительным.
   Для человека, умеющего смотреть на жизнь безмятежным взором, постоянный
контраст, существующий в  обществе  между  крайней  утонченностью  внешней
культуры и бесстыдным скотством, придает жизни какую-то пряную остроту.  В
каждом салоне, если только он  не  выставка  ископаемых  и  окаменелостей,
можно наблюдать два пласта, два слоя разговоров, лежащих на разной высоте:
в одном, доступном слуху всех, ведут беседу  умы;  в  другом,  различаемом
лишь немногими, хотя гораздо более громком, ведут беседу инстинкты, скоты.
Эти  два  слоя  часто  противоречат  друг  другу.  В  то  время  как   умы
обмениваются условной монетой, тела  говорят:  Желание,  Неприязнь,  чаще:
Любопытство, Скука, Отвращение. Хотя зверь уже укрощен веками  цивилизации
и затравлен, как жалкие львы в клетке зверинца, он  все  же  не  перестает
мечтать о подходящей для себя добыче.
   Но Кристоф не поднялся еще до  того  умственного  бескорыстия,  которое
приходит лишь с возрастом, когда  умолкают  страсти.  Он  отнесся  слишком
серьезно к роли советчика Колетты. Она просила у него помощи; и вот на его
глазах она  беззаботно  идет  навстречу  опасности.  Поэтому  он  перестал
скрывать свои враждебные чувства к Люсьену Леви-Кэр. Люсьен сначала принял
по отношению к Кристофу позу безупречной и иронической вежливости. Он тоже
почуял врага, однако  не  считал  его  опасным;  он  незаметно,  но  тонко
высмеивал его. Он, конечно, предпочел бы добиться поклонения Кристофа, что
обеспечило бы добрые отношения между ними; но именно этого-то он и не  мог
добиться:  он  это  чувствовал,   ибо   Кристоф   не   владел   искусством
притворяться. Люсьен Леви-Кэр постепенно  перешел  от  чисто  отвлеченного
соперничества мысли  к  тщательно  замаскированной  мелкой  личной  войне,
трофеем которой должна была стать Колетта.
   Между двумя своими друзьями Колетта тщательно соблюдала равновесие.  Ее
привлекали нравственное превосходство и талант Кристофа, но  привлекали  и
забавная безнравственность и остроумие Люсьена Леви-Кэра, доставлявшие  ей
больше удовольствия. Кристоф не скупился на поучения, и она выслушивала их
с  трогательной  покорностью,  которая  его  обезоруживала.  Колетта  была
девушка довольно добрая, правда  скорее  из  слабости,  по  мягкосердечию,
однако  прямоты  ей   недоставало.   Она   играла   комедию,   притворяясь
единомышленницей  Кристофа.  Она  хорошо  знала  цену  такому  другу,  как
Кристоф, но не желала приносить жертв ничему и никому, она хотела для себя
только удобств и удовольствий.  Поэтому  она  скрывала  от  Кристофа,  что
по-прежнему  принимает  Люсьена  Леви-Кэра;  она  лгала  с  очаровательной
непринужденностью светских молодых женщин, которые с детства упражняются в
полезном искусстве сохранять всех своих  друзей,  всем  быть  приятной.  В
оправдание себе она говорила, что не хочет  огорчать  Кристофа;  на  самом
деле она лгала, ибо знала, что он прав, а ей хотелось делать  то,  что  ей
нравится,  не  ссорясь,  однако,  с  ним.  Кристоф  догадывался  об   этих
хитростях;  он  журил  ее  и  бранился.  Она  продолжала  играть   мучимую
раскаянием, ласковую и немного печальную  девочку  и  строила  ему  нежные
глазки - feminae ultima ratio [последний аргумент женщины (лат.)]. Колетта
искренне огорчалась при мысли, что может  потерять  дружбу  Кристофа;  она
старалась быть обаятельной и серьезной; и на некоторое время ей  удавалось
его обезоружить.  Но  рано  или  поздно  должен  был  наступить  конец.  К
раздражению  Кристофа   примешивалась   некоторая   доля   бессознательной
ревности. А к лукавству Колетты -  крошечная,  совсем  крошечная  капелька
любви. Тем более бурный готовился разрыв.
   Однажды, уличив Колетту во лжи, Кристоф потребовал, чтобы  она  сделала
окончательный выбор между Леви-Кэром и им. Она попробовала увернуться,  но
потом заявила, что вправе  водить  дружбу,  с  кем  ей  заблагорассудится.
Возражать было нечего, и Кристоф понял, что  он  смешон;  но  он  сознавал
также, что его требовательность проистекает не из эгоизма: ему хотелось ее
спасти, хотя  бы  вопреки  ее  воле.  И  он  довольно  неуклюже  продолжал
допытываться. Но она отказалась дать ответ.
   - Значит, Колетта, вы не хотите, чтобы мы были друзьями? - спросил он.
   - О нет! - отвечала она.  -  Мне  будет  очень  тяжело  лишиться  вашей
дружбы.
   - Но вы не пожертвовали бы ничем ради нее?
   - Не пожертвовала бы? Какое нелепое слово! Зачем надо жертвовать  одним
ради другого? Что за глупые христианские идеи! Право,  вы,  сами  того  не
сознавая, превратились в старого клерикала.
   - Очень может быть, - ответил Кристоф. -  Для  меня  -  либо  то,  либо
другое. Между добром и злом у меня нет середины, даже толщиной в волосок.
   - Да, я знаю, - сказала она. - За это  я  вас  и  люблю.  Очень  люблю,
уверяю вас, но...
   - Но вы и его очень любите?
   Она засмеялась и, бросив на Кристофа самый нежный взгляд, самым сладким
голосом попросила:
   - Останьтесь!
   Он готов был уступить и на сей раз. Но вошел  Люсьен  Леви-Кэр,  и  его
встретили тот же нежный взгляд и тот же  сладкий  голосок.  Кристоф  молча
поглядел на комедию, разыгрываемую Колеттой, и ушел с  твердым  намерением
порвать с ней. Ему было грустно. Как это глупо  -  вечно  привязываться  и
вечно попадаться в ловушку!
   Возвратясь домой и машинально перебирая  книги,  он  от  нечего  делать
раскрыл Библию и прочитал:
   "...И сказал Господь: за то, что дочери Сиона надменны,