ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. МИННА

   Месяцев за пять до описанных событий г-жа Иозефина фон  Керих,  недавно
похоронившая своего мужа, государственного советника Стефана  фон  Кериха,
оставила Берлин, где ее удерживали дела покойного супруга, и переехала  на
житье с дочкой на свою родину, в прирейнский городок. Здесь ей принадлежал
старый дом, доставшийся от родных; дом стоял среди сада, -  вернее,  среди
парка, полого спускавшегося к реке неподалеку от дома  Крафтов.  Из  своей
мансарды  Кристоф  видел  свисавшие  над  оградой  тяжелые  ветви   старых
деревьев, видел конек красной замшелой  черепичной  крыши.  Справа,  вдоль
ограды парка тянулась горбатая пустынная улочка, сбегавшая  к  реке;  если
взобраться на тумбу, можно было поверх ограды увидеть  весь  сад.  Кристоф
никогда не отказывал себе в этом удовольствии. Он  видел  поросшие  травой
аллеи, полянки, похожие на некошеные луга, разросшиеся на свободе деревья,
которые, теснясь в беспорядке, тянулись к солнцу, и белый  фасад  с  вечно
закрытыми ставнями. Раза два в год приходил  садовник,  осматривал  сад  и
проветривал дом. Но природа брала  свое,  парк  продолжал  разрастаться  и
дичать, и снова в парке воцарялись покой и тишина.
   Эта тишина и привлекала Кристофа. Тайком  от  всех  он  устраивался  на
своем наблюдательном посту; он рос и постепенно перерастал стену;  сначала
из-за нее выглядывали одни только глазенки, потом появился нос и, наконец,
вся мальчишеская физиономия. Вскоре пришел день, когда,  приподнявшись  на
цыпочки, Кристоф мог уже положить локти на гребень ограды, и хотя стоять в
этой  позе  было  не  очень  удобно,  он  простаивал  на  тумбе,  опершись
подбородком на сплетенные пальцы, и все глядел, слушал, - а вечер наплывал
на лужайку нежно-золотистыми волнами, которое отливали синим отблеском  на
фоне темневших елей. Кристоф стоял так, забыв все на свете, пока на улочке
не  раздавались  шаги  прохожего.  Ночью  сад  далеко  распространял  свои
ароматы: весной оттуда доносилось  благоухание  сирени,  летом  -  акации,
осенью пахло прелой сыростью опавшей листвы. Когда Кристоф возвращался  из
герцогского  замка,  он  всякий  раз,  как  бы   ни   уставал   за   день,
останавливался у ворот, впивая  сладостное  дыхание  сада;  и  как  же  не
хотелось ему возвращаться в свою промозглую комнатушку!.. Сколько  раз  он
играл - в ту далекую пору, когда его еще увлекали игры, - у  входа  в  дом
Керихов на небольшой площади, где между плитами пробивалась травка! По обе
стороны ворот росли два огромных каштана;  сам  дедушка  нередко  приходил
посидеть под ними, покурить трубочку, а дети швыряли друг в друга опавшими
каштанами или раскладывали их аккуратными кучками.
   Как-то утром, проходя по улице, Кристоф, по  обыкновению,  вскарабкался
на тумбу. Мысли его были  заняты  чем-то  посторонним.  Он  собрался  было
уходить, как вдруг ему почудилось что-то необычное.  Кристоф  взглянул  на
дом: окна были открыты, солнечный свет свободно вливался в комнаты, и хотя
никого  не  было  видно,  старый  дом,  казалось,  пробудился  от   долгой
пятнадцатилетней спячки и теперь радуется своему пробуждению.  И  Кристоф,
подавляя странное волнение, остался.
   За обедом Мельхиор завел разговор  о  приезде  г-жи  Керих  с  дочерью,
которые, по его словам, навезли с собой целую груду  багажа,  -  эта  тема
занимала все умы квартала. Площадь перед домом заполнили  зеваки,  которым
непременно  хотелось,  присутствовать  при  выгрузке  вещей  из   экипажа.
Кристоф, крайне заинтересованный этой  новостью,  которая  в  его  тусклом
существовании была немаловажным Событием, вспомнил, идя на урок,  рассказы
отца, по обыкновению все преувеличивавшего, и постарался представить  себе
хозяек сказочного замка. Днем Кристоф, занятый по горло, и думать забыл  о
доме;  но  вечером,  возвращаясь  обратно,  он  вдруг  припомнил  утренний
разговор и, повинуясь острому любопытству, взобрался, по  обыкновению,  на
тумбу, чтобы хоть одним глазком заглянуть в сад. Кроме мирных аллей, кроме
деревьев, недвижно дремавших в закатных лучах,  он  ничего  не  обнаружил.
Через несколько минут мальчик уже не  помнил,  что  именно  привлекло  его
сюда, и, по обыкновению, замечтался, наслаждаясь тишиной. Нигде так хорошо
не мечталось ему, как здесь, когда он, с трудом сохраняя равновесие, стоял
на тумбе  у  ограды.  Рядом  с  уродливой,  тесной,  душной  улочкой  этот
позлащенный солнцем сад был полон волшебных  чар.  Мысль  Кристофа  вольно
уносилась в эти ясные, как гармония,  просторы,  и  сами  собой  возникали
мелодии; Кристоф погружался в  сладкий  полусон,  забывал  время,  забывал
жизнь, стараясь уловить все шепоты своего сердца.
   Так, открыв глаза и рот, мечтал  он  и  сейчас,  не  зная  сам,  о  чем
мечтает, ибо ничего не видел. Вдруг  его  что-то  словно  кольнуло.  Прямо
против  него  на  повороте  аллеи  появились  две  женские  фигуры,  и  он
почувствовал устремленный на себя взгляд. Чуть впереди шла молодая женщина
в трауре, с тонкими, неправильными  чертами  лица,  с  пепельно-белокурыми
волосами, высокая, элегантная, с небрежно-красивой  посадкой  головы;  она
смотрела на Кристофа ласково и насмешливо, а чуть позади виднелась фигурка
девочки лет  пятнадцати,  тоже  в  глубоком  трауре;  ее  личико  выражало
единственное желание - сдержать внезапный приступ  смеха;  зажимая  обеими
ладошками рот, она пряталась за  спину  матери,  а  та,  не  оборачиваясь,
досадливо махала ей рукой; чувствовалось, что девочке стоит больших усилий
не расхохотаться. Лицо у нее было свежее, бело-розовое  и  круглое,  носик
чуть-чуть толстоват, губки  тоже,  подбородок  пухленький;  тонкие  брови,
светлые глаза и роскошные белокурые  волосы,  заплетенные  в  две  косы  и
уложенные вокруг головы, круглая и крепкая шейка, гладкий и  белый  лоб  -
настоящая кранаховская девушка.
   При появлении дам Кристоф остолбенел. Ему бы бежать, а  он  стоял,  как
пригвожденный,  на  своей  тумбе,  разинув  рот,  и  только   когда   дама
направилась в его сторону, все так же мило и насмешливо улыбаясь, он вышел
из оцепенения и спрыгнул, вернее, рухнул на тротуар, а со стены посыпались
увлеченные его падением куски известки. Он  услыхал,  как  ласковый  голос
окликнул его: "Мальчик!", - и вслед за этим взрыв хохота, такого ясного  и
мелодичного,  будто  пение  птички.  Прыгая  с  тумбы,  Кристоф  упал   на
четвереньки и, оглушенный падением, постоял так с секунду, потом вскочил и
пустился со всех ног, как будто за ним гнались. Его мучил стыд; даже когда
он остался один в своей  комнатушке,  приступы  острого  стыда  еще  долго
находили на него. С этого дня он стал избегать любимой улочки из какого-то
нелепого страха, словно там, за стеной, кто-то выслеживает  его.  И  когда
ему приходилось сворачивать на знакомую улочку, он шел, держась как  можно
ближе  к  ограде,  не  подымал  головы,  чуть  не  бежал  бегом,  не  смея
оглянуться. И, однако, не переставал думать о  двух  незнакомках,  которых
видел тогда; не раз забирался он на  чердак  и,  сняв  башмаки,  чтобы  не
затопать, часами глядел в слуховое окошко  на  дом  и  сад  Керихов,  хотя
прекрасно знал, что отсюда видны только пышные кроны деревьев да труба  на
крыше.
   Примерно месяц спустя он выступал на вечере  в  Hot  Musik  Verein'е  -
вечера эти устраивались еженедельно - с концертом  собственного  сочинения
для фортепиано с оркестром. Он уже доигрывал последнюю  часть,  как  вдруг
увидел прямо перед собой в ложе  г-жу  Керих  с  дочерью;  обе  пристально
смотрели на него Меньше всего на свете Кристоф ждал их появления здесь,  в
концертном зале, и смешался так, что  чуть  было  не  пропустил  очередное
вступление. Конец вещи он играл, как автомат. После  концерта  он  заметил
(хоть и старался не глядеть в сторону ложи), что дамы Керих аплодируют,  и
аплодируют, явно желая привлечь его внимание. Кристоф поспешил скрыться за
кулисы. Выходя из театра, он чуть не наткнулся в коридоре на  г-жу  Керих;
она, видимо, поджидала юного музыканта, но их разделила толпа.  Невозможно
было не увидеть ее, и, однако же, Кристоф притворился, что не видит, круто
повернулся и ускользнул из театра через служебный выход. Потом  он  горько
корил себя за глупое бегство: ведь совершенно очевидно, что г-жа Керих ему
не враг, и все-таки он знал, что, повторись эта сцена,  повторилось  бы  и
бегство. А как он боялся встретиться с  ней  случайно  на  улице!  Заметив
издали женскую фигуру, напоминавшую г-жу Керих,  он  быстро  сворачивал  в
переулок.


   Она первая напомнила о себе Кристофу.
   Однажды утром Луиза, сияя от гордости, сообщила за столом,  что  к  ним
приходил лакей в ливрее с письмом, адресованным Кристофу, и  вручила  сыну
длинный конверт с черной траурной каймой, в  углу  которого  был  вытиснен
герб Керихов. Кристоф вскрыл письмо и, дрожа от волнения, прочел следующие
строки:

   "Госпожа Иозефина фон  Керих  просит  господина  придворного  музыканта
Кристофа Крафта пожаловать к ней на чашку чая сегодня в пять тридцать".

   - Не пойду, - заявил Кристоф.
   - Как не пойдешь! - воскликнула Луиза. - А я сказала, что ты будешь.
   Кристоф устроил матери бурную сцену: он  упрекал  ее  за  то,  что  она
вмешивается не в свои дела.
   - Лакей ждал ответа. Я ему сказала, что сегодня  ты  свободен.  Ведь  в
пять часов у тебя уроков нет.
   И как ни кипятился Кристоф, как ни клялся, что никуда  не  пойдет,  все
пути отступления были отрезаны. Когда подоспело время визита,  он,  ворча,
стал одеваться, но в глубине души  не  так  уж  сетовал  на  то,  что  его
нежеланию пришлось отступить перед всемогуществом случая.
   Тогда, в театре, г-жа Керих  без  особого  труда  узнала  в  музыканте,
исполнявшем   концерт   собственного   сочинения,   того    всклокоченного
мальчугана, который с дикарским любопытством заглядывал к ним через ограду
в день ее приезда. Она расспросила соседей, и то, что она узнала  о  семье
Крафтов, о трудной и достойной жизни Кристофа, пробудило в ней  интерес  к
мальчику и желание побеседовать с ним.
   Кристоф, нелепо напыщенный, в новом длиннополом сюртуке, чем-то похожий
на деревенского пастора, позвонил у дверей  Керихов,  жестоко  страдая  от
застенчивости. Он старался уверить себя, что мать и  дочь  не  успели  его
хорошенько разглядеть в тот злополучный день. Он шел за лакеем по длинному
коридору; толстый ковер заглушал шум его  шагов.  Его  ввели  в  гостиную,
стеклянная дверь которой выходила в сад. С утра накрапывал мелкий холодный
дождик, и в камине весело  пылал  огонь.  Возле  окна,  за  которым  мокли
деревья, окутанные туманом, сидели обе хозяйки; г-жа Керих  при  появлении
Кристофа положила на колени вязанье, а ее дочь -  книгу.  Кристоф  заметил
что обе обменялись лукавым взглядом. "Узнали", - подумал он, смутившись, и
сделал неуклюжий поклон, вложив в него все свое искусство.
   Госпожа Керих весело улыбнулась и протянула Кристофу руку.
   - Здравствуйте, дорогой сосед! -  произнесла  она.  -  Очень  рада  вас
видеть. Мне так  хотелось  сказать  вам,  какое  вы  тогда,  на  концерте,
доставили нам удовольствие! А так как иного средства сказать вам об этом у
меня не было, я и пригласила вас к себе. Надеюсь, вы на  меня  за  это  не
посетуете.
   В банально любезных словах было, однако,  столько  сердечного  чувства,
чуть приправленного иронией, что Кристоф воспрянул духом.
   "Не узнали", - подумал он, облегченно вздохнув.
   Госпожа Керих указала на дочь, которая, захлопнув книгу, с любопытством
глядела на гостя.
   - Моя дочка, Минна, тоже очень хотела вас видеть, - сказала она.
   - Но, мама, - возразила девочка, - мы ведь видимся не в первый раз.
   И она расхохоталась.
   "Узнали", - подумал в отчаянии Кристоф.
   - Правда, не впервые, - подтвердила г-жа Керих  со  смехом,  -  в  день
нашего приезда вы уже нанесли нам визит.
   При этих словах девочка засмеялась еще громче.  У  Кристофа  был  такой
несчастный вид, что, вскинув на него глаза, Минна просто зашлась от смеха.
Хохотала она, как безумная, - до слез. Мать хотела было ее остановить,  но
сама не могла удержаться от смеха, и Кристоф, как ни был смущен,  невольно
начал вторить им. Смеялись дамы Керих так искренне,  так  безудержно,  что
обижаться на них  было  просто  невозможно.  Однако  Кристоф  окончательно
растерялся, когда Минна между двумя взрывами хохота спросила его,  что  он
делал на их заборе. Девочка,  видимо,  забавлялась  его  смущением,  а  он
растерянно бормотал что-то невнятное. Наконец г-жа Керих пришла к нему  на
помощь и переменила разговор, приказав подать чай.
   Она дружески расспрашивала Кристофа о его жизни. Но  он  никак  не  мог
прийти в себя. Он не знал, как сесть, как держать чашку,  которая  грозила
опрокинуться; всякий раз, когда ему предлагали  чаю,  молока,  сахару  или
печенья,  он  считал  необходимым  вскакивать  со  стула  и   с   поклоном
благодарить хозяйку; и стоял - прямой, затянутый в свой новый  сюртук,  не
смея повернуть шею, скованную, словно броней, галстуком и воротничком,  не
рискуя оглянуться ни вправо, ни  влево,  ошеломленный  градом  настойчивых
вопросов г-жи Керих и непринужденностью ее манер,  леденея  под  взглядами
Минны, которые подмечали все - его лицо, его руки,  каждое  его  движение,
костюм, каждый жест. И чем больше хозяйки  старались  приручить  Кристофа,
тем больше смущали его: г-жа Керих - неудержимым потоком слов, а  Минна  -
кокетливыми взглядами, которые  она  бросала  на  гостя  просто  так,  для
развлечения.
   Наконец хозяйки отказались от попыток заставить Кристофа разговориться:
он только кланялся и произносил "да" и "нет"; г-жа Керих, на долю  которой
выпала  вся  тяжесть  светской  беседы,  утомилась  и  попросила  Кристофа
сыграть.  Кристоф,  куда   более   смущенный,   чем   на   концерте,   при
многочисленной публике, сыграл адажио Моцарта. Но смущение, даже смятение,
которое он испытывал в присутствии  двух  этих  женщин,  молодой,  наивный
трепет,  наполнявший  его  грудь  волной  тревоги  и  счастья,  так  полно
сочетались с нежной, юношеской чистотой моцартовского адажио, что под  его
пальцами оно зазвучало с особой прелестью - прелестью  весны.  Г-жа  Керих
была  растрогана  и  высказала  это  Кристофу  в   преувеличенно   лестных
выражениях, столь обычных в устах светских людей; и тем не менее она  была
искренна, к тому же из любезных уст приятно слушать  похвалу,  пусть  даже
неумеренную. Лукавая Минна молчала и удивленно  поглядывала  на  мальчика,
такого ненаходчивого во время разговора и такого красноречивого за роялем.
Кристоф почувствовал  симпатию  хозяек  и  расхрабрился.  Он  снова  начал
играть, потом, полуобернувшись к Минне, робко сказал, смущенно улыбаясь  и
не подымая глаз:
   - Вот что я тогда делал на вашей ограде.
   Кристоф сыграл небольшую вещицу, навеянную - тут он не солгал - любимым
садом, на который он не мог наглядеться со своей тумбы, но написанную,  по
правде говоря, много раньше, а вовсе не в тот вечер, когда он  увидел  дам
Керих: однако он старался убедить себя  в  обратном,  -  зачем,  из  каких
неясных побуждений, - это было известно  лишь  его  сердцу.  В  спокойном,
убаюкивающем ритме andante con moto звучали безмятежное пение птиц, шорохи
летних полей, величественный  шелест  деревьев-великанов  в  мирных  лучах
заката.
   Обе слушательницы пришли в восхищение.  Когда  Кристоф  кончил  играть,
г-жа  Керих  поднялась  с  места,  с  обычной  своей  живостью  подошла  к
музыканту, схватила обе его руки  и  горячо  поблагодарила.  Минна  весело
захлопала в ладоши и заявила, что это "просто восхитительно"; а так как ей
очень хочется, чтобы он написал еще такие же "изумительные"  произведения,
она велит приставить к ограде лестницу, - пусть  Кристоф  работает,  когда
ему угодно. Г-жа Керих сказала Кристофу, чтобы он не слушал  эту  безумицу
Минну: но, в свою очередь, пригласила его в любое время  дня  приходить  к
ним, раз ему так нравится в саду, и добавила,  что  вовсе  не  обязательно
заглядывать в дом, если ему этого не хочется.
   - Конечно, можете не заходить  к  нам,  -  сочла  необходимым  добавить
Минна. - Только если вы не придете, смотрите, берегитесь!
   И сердито погрозила пальчиком.
   Минне вовсе не так уж хотелось, чтобы Кристоф ходил к ним в гости, даже
не  хотелось  заставить  его  подчиняться  приличиям,  но   приятно   было
сознавать, что она производит на гостя  впечатление,  и  впечатление,  как
подсказывал ей инстинкт, самое хорошее.
   Кристоф покраснел от удовольствия. Г-жа  Керих  окончательно  приручила
его - с таким тактом расспрашивала она мальчика о Луизе и дедушке, которых
знала еще по прежним своим приездам в их город.  Милая  сердечность  обеих
дам  Керих  возымела  желанное  действие:   Кристоф   был   даже   склонен
преувеличивать эту их привычную  благожелательность  -  так  хотелось  ему
верить в глубину их чувств. С наивным доверием  рассказывал  он  теперь  о
своих планах, о своих горестях. Он не  заметил,  как  прошло  время,  и  в
изумлении вскочил с места, когда лакей  доложил,  что  кушать  подано.  Но
смущение  его  тотчас  сменилось  восторгом:  г-жа  Керих  попросила   его
отобедать вместе с ними, - ведь они уже добрые друзья, не так ли? Кристофа
усадили между матерью и Минной; за столом он проявил куда  меньше  блеска,
чем за роялем. Надо сказать, что этой стороной воспитания в семье  Крафтов
пренебрегали; Кристоф искренне считал, что главное за столом есть и  пить,
а  как  -  это  уж  второстепенное  дело,  но  чистюля  Минна   возмущенно
поглядывала на гостя.
   Хозяйки, очевидно, надеялись, что после обеда Кристоф  откланяется,  но
он поплелся за дамами в гостиную, удобно уселся в  кресло  и,  как  видно,
отнюдь не собирался уходить. Минна зевала в ладошку и умоляюще поглядывала
на мать. Но Кристоф ничего не видел - он был опьянен счастьем  и  полагал,
что и другие испытывают то же самое. Отчасти  виновна  была  в  этом  сама
Минна, - посматривая на Кристофа, она по привычке строила глазки, а  кроме
того, заняв сидячее положение, Кристоф не знал, как встать  с  места,  под
каким предлогом уйти. Так бы он и просидел всю ночь, если бы г-жа Керих  с
милой бесцеремонностью не выпроводила его.
   Кристоф шел домой, чувствуя на себе ласкающий взгляд  карих  глаз  г-жи
Керих и голубеньких глазок Минны; он ощущал прикосновение тонких и нежных,
как лепестки цветка, пальцев и уносил с собой еле уловимый, неведомый  ему
аромат, который  обволакивал  его,  кружил  голову,  доводил  чуть  не  до
обморока.


   Через два дня, как и было условлено, Кристоф снова явился к  Керихам  -
дать Минне первый урок на фортепиано. Потом он стал  приходить  к  Керихам
дважды в неделю, по утрам, на урок, а нередко заглядывал к ним и  вечерами
- поиграть и поговорить.
   Госпожа Керих, женщина добрая и умная,  охотно  принимала  Кристофа.  В
тридцать пять лет она потеряла мужа и, сохранив молодость души и тела, без
сожаления отдалилась от развлечений, хотя имела  в  свете  большой  успех.
Быть может, ей далось это тем легче, что  она  уже  насладилась  ими:  она
здраво рассудила, что нельзя одновременно иметь то, что есть,  и  то,  что
было. Она чтила память покойного г-на Кериха не потому, что  испытывала  к
нему какое-либо иное чувство, кроме настоящей дружбы, даже в  первые  годы
их брака, - она была женщина спокойных чувств и любящего ума.
   Г-жа  Керих  посвятила  себя  воспитанию  дочери,  но   та   же   самая
сдержанность,  которую  она  вносила  в  супружество,   смягчала   излишне
чувствительную и болезненную восторженность материнства,  столь,  впрочем,
естественную, когда на ребенка - и только  на  ребенка  -  мать  переносит
ревнивую потребность любить и быть любимой. Она  очень  любила  Минну,  но
судила о ней вполне трезво, не скрывая от себя ее недостатков,  точно  так
же, как не строила никаких иллюзий и на свой  собственный  счет.  Умная  и
тонк