раза в неделю, от шести до девяти часов вечера. Жан-Мишель не
пропускал ни одного и ко всем проявлял одинаковый интерес. Однажды он взял
внука с собой. Еще за несколько дней до спектакля он во всех  подробностях
рассказал Кристофу содержание пьесы. Кристоф мало  что  понял;  он  уловил
только, что будут какие-то ужасы,  и  хотя  ему  очень  хотелось  все  это
посмотреть, в душе он порядком трусил. Он знал, что будет гроза, и боялся,
как бы и его не спалило молнией;  знал,  что  будет  сражение,  и  не  был
уверен, что и его не убьют. Накануне вечером, ложась в постель, он  дрожал
от страха, а утром в день спектакля готов был молить бога,  чтобы  дедушке
что-нибудь помешало и он бы не пришел. Но, по мере  того  как  приближался
назначенный час, - а дедушка  и  правда  не  шел,  -  Кристоф  все  больше
волновался и поминутно выглядывал в окно.  Наконец  старик  появился;  они
отправились. Сердце у Кристофа сильно билось, в горле так  пересохло,  что
он не мог выговорить ни слова.
   Они подошли к таинственному зданию, о котором так  часто  поминалось  в
разговорах домашних. У входа Жан-Мишель повстречал кого-то из знакомых,  и
Кристоф, судорожно цеплявшийся за дедушкину руку, чтобы, не  дай  бог,  не
потеряться, смотрел на них с изумлением: как  это  можно  в  такую  минуту
болтать о чем-то, да еще и смеяться?
   Дедушка уселся на свое обычное место в первом ряду у самого оркестра  и
тотчас,  опершись  на   балюстраду,   затеял   нескончаемый   разговор   с
контрабасом. Тут он был в своей  среде,  тут  его  слушали  со  вниманием,
уважая его многолетний музыкальный опыт, и старый Крафт этим  пользовался,
можно даже сказать - злоупотреблял.  Кристоф  ничего  не  слышал.  Он  был
совершенно подавлен и страхом в ожидании спектакля, и  великолепием  зала,
который казался ему пределом роскоши, и  многолюдством  -  эти  сотни  лиц
повергали его в невероятное смущение. Он не  смел  повернуть  голову:  ему
чудилось, что все смотрят  на  него;  судорожно  зажав  между  колен  свой
картузик, он не отрывал широко раскрытых глаз от волшебного занавеса.
   Наконец прозвучали три удара. Дедушка высморкался и достал  из  кармана
либретто - он всегда так старательно следил за ходом действия по либретто,
что забывал иной раз смотреть на сцену. Заиграл  оркестр.  При  первых  же
аккордах Кристоф успокоился. В мире звуков он чувствовал себя, как дома, и
с этой минуты, какие бы нелепости ни происходили на  подмостках,  ему  уже
все казалось естественным.
   Поднялся занавес; за ним обнаружились картонные деревья и люди, тоже не
слишком похожие на настоящих. Кристоф смотрел, разинув рот от  восхищения,
но ничто его не удивляло, хотя действие развивалось  в  самой  непривычной
для него обстановке - на некоем  фантастическом  Востоке  -  и  вся  пьеса
представляла собой такое сплетение несуразиц, что разобраться в  ней  было
невозможно.  У  Кристофа  сразу  все  перемешалось  в  голове:  он   путал
действующих лиц, принимал одного за другого, дергал  дедушку  за  рукав  и
задавал ему глупые вопросы, из которых видно было, что он ничего не понял.
Но он не скучал, наоборот, никогда еще  ему  не  было  так  интересно.  Не
считаясь с идиотическим  либретто,  он  сочинял  собственную  повесть,  не
имевшую ничего  общего  с  тем,  что  совершалось  на  сцене;  театральное
действие на каждом  шагу  противоречило  его  фантазиям,  приходилось  все
пересочинять, но это не смущало Кристофа. Он уже облюбовал кое-кого  среди
этих странных существ, которые расхаживали по сцене, что-то выкрикивая  на
разные голоса, и теперь следил, трепеща от волнения, за судьбой тех,  кому
подарил свое сочувствие.  Особенно  пленила  его  босоногая  красавица  не
первой молодости с длинными ярко-золотистыми косами и  глазами  непомерной
величины. Чудовищное неправдоподобие постановки ему не мешало, хотя  он  и
не мог его не видеть своим  острым  детским  зрением.  Он  не  замечал  ни
безобразия актеров -  мужчины,  как  на  подбор,  все  были  долговязые  и
костлявые, а хористки, и маленькие и большие, выстроившиеся в две шеренги,
поражали уродливостью сложения, - ни косматых париков,  ни  неестественных
жестов,  ни  красных  от  натуги  лиц,  ни  высоких  каблуков  тенора,  ни
примитивного грима его  партнерши-примадонны,  у  которой  все  лицо  было
исчерчено  разноцветными  гримировальными  карандашами,   словно   покрыто
татуировкой. Кристоф был как влюбленный,  которому  страсть  не  позволяет
видеть любимый предмет таким, каков он есть в  действительности.  Чудесная
власть иллюзии - этот счастливый дар  детства  -  преображала  безобразные
впечатления, прежде чем допустить их в душу.
   Все эти чудеса творила музыка. Она окружала все туманным  ореолом  -  и
все становилось прекрасным, благородным и желанным. Она  будила  в  сердце
страстную жажду любви, и она же утоляла эту  жажду  возникавшими  отовсюду
призраками любви, -  создавала  пустоту  и  сама  помогала  ее  заполнить.
Кристоф совсем растерялся от  нахлынувших  на  него  чувств.  Иные  слова,
жесты, музыкальные фразы вызывали в нем трепет; он не смел поднять  глаза,
он уже не знал, хорошо это или дурно, он то  краснел,  то  бледнел,  капли
пота выступали у него на лбу, и больше всего он боялся,  как  бы  все  эти
собравшиеся в зале  люди  не  заметили  его  волнения.  Когда  разразились
неизбежные катастрофы, постигающие любовников в четвертом акте оперы, дабы
дать повод тенору и примадонне пустить свои  самые  пронзительные  рулады,
Кристоф  почувствовал,  что  задыхается;  горло  у  него  болело,  как  от
простуды, он держался руками за шею и не мог проглотить слюну,  глаза  его
были полны слез, руки и ноги стали холодными, как лед. К счастью,  дедушка
был потрясен не меньше его. Он переживал  все  происходившее  на  сцене  с
непосредственностью ребенка. В самых драматических местах он покашливал  с
напускным  равнодушием,  но  Кристоф  отлично  видел,  что  дедушка   тоже
волнуется, и это его радовало. В зале была нестерпимая жара, Кристоф  чуть
не падал от усталости, и сидеть ему было очень жестко. Но он думал  только
о том, много ли еще осталось. "Ах, если бы подольше, ах, только бы еще  не
конец!.."
   И вдруг все кончилось, неизвестно  почему.  Занавес  упал,  все  начали
вставать с мест, очарование развеялось.
   Они возвращались по темным улицам - двое детей, старый и  малый.  Какая
чудная была ночь! Как ярко светила луна! Оба молчали, припоминая про  себя
все увиденное за этот вечер. Наконец дедушка спросил:
   - Ну что, малыш, понравилось тебе?
   Кристоф даже не мог ответить; он еще не очнулся от пережитых  волнений,
и ему не хотелось говорить, чтобы не спугнуть свои грезы; наконец,  сделав
над собой усилие, он пробормотал чуть слышно, с глубоким вздохом:
   - Ах! Очень!
   Старик улыбнулся. Немного погодя он опять заговорил:
   - Видишь теперь, какое это замечательное  занятие  -  быть  музыкантом?
Создавать живые  образы,  чудесные  зрелища,  -  какой  славный  удел  для
человека! Ведь это все равно что быть богом на земле!
   Слова дедушки поразили  Кристофа.  Как!  Все  это  было  создано  одним
человеком? Такая мысль не приходила ему в голову. Ему  казалось,  что  все
это создалось само собой: сотворила природа... А  оказывается  -  человек,
музыкант, каким будет и Кристоф! Господи! Стать таким хоть на  один  день,
на один только день!.. А потом - потом уже все  равно!  Хоть  умереть.  Он
спросил:
   - Дедушка! А кто же это написал?
   Старик стал рассказывать ему о Франце Марии Гаслере,  молодом  немецком
композиторе, который теперь жил в  Берлине  и  которого  дедушка  когда-то
знал. Кристоф слушал, ловя каждое слово. Вдруг он спросил:
   - А ты, дедушка?
   Старика передернуло.
   - Что я? - переспросил он.
   - А ты? Ты тоже писал такие вещи?
   - Ну, а как же! Писал, конечно, - сердито буркнул старик.
   И замолчал, а пройдя еще несколько шагов,  тяжело  вздохнул.  Это  была
заноза в его сердце - ему всю жизнь хотелось  писать  для  театра,  и  всю
жизнь вдохновение изменяло ему. В папках Жан-Мишеля хранились наброски  не
то одного, не то двух актов задуманной им  оперы,  но  он  не  обманывался
насчет ее достоинств и даже ни разу не решился показать  кому-нибудь  свои
труды.
   Больше они за всю дорогу не проронили ни слова. И оба  не  спали  в  ту
ночь. Старик был расстроен и обратился за утешением к  Библии.  Кристоф  в
постели заново переживал все  события  вечера:  он  припоминал  мельчайшие
подробности; босоногая дева снова и снова проходила перед  ним.  Когда  он
уже совсем было засыпал, в  ушах  у  него  вдруг  опять  начинала  звучать
какая-нибудь музыкальная фраза - так отчетливо, словно оркестр был тут же,
в комнате. Кристоф вздрагивал всем телом, поднимал с подушки  одурманенную
мелодиями голову и восклицал про себя: "Когда-нибудь и я так напишу!  Боже
мой! Неужели я смогу?"
   С этого дня им владело одно желание - еще раз побывать в театре,  и  он
стал учиться с невероятным усердием, тем более что отец  объявил:  пускать
его в театр будут только в награду за успехи.  Театр  поглощал  все  мысли
Кристофа:  первую  половину  недели  он  жил  воспоминаниями   о   прошлом
спектакле, вторую - ожиданием будущего. Больше всего он боялся захворать в
день представления, и этот страх нередко вызывал в нем симптомы  двух  или
трех болезней сразу. А в самый день спектакля он уже ничего не мог есть за
обедом, скитался по дому, как неприкаянный, поминутно смотрел  на  часы  и
приходил в отчаяние оттого, что вечер все  не  наступает;  наконец,  не  в
силах больше терпеть, он за добрый час до начала бежал в театр; по  дороге
он терзался страхом, что не  найдет  свободного  места,  а  когда  наконец
входил первым в совершенно пустой зал, начинались новые  тревоги.  Дедушка
как-то сказал ему, что бывали  случаи,  когда  публика  не  собиралась,  и
актеры решали лучше вернуть деньги, чем играть перед горсточкой  зрителей.
И Кристоф напряженно следил за приходящими и  пересчитывал  их:  "Двадцать
три, двадцать четыре, двадцать пять... Ой, как мало!..  Да  когда  же  они
соберутся!" Но тут в ложах или в партере появлялся какой-нибудь  известный
в городе человек, и у Кристофа становилось немножко легче  на  сердце.  Он
думал: "Ну, этого-то они не посмеют отослать домой!  Для  него-то  уж  они
будут играть!" Но успокаивался он, только когда оркестранты  рассаживались
по местам. И то еще его мучили сомнения: вдруг в  последнюю  минуту  перед
поднятием занавеса объявят о перемене спектакля - так один раз  уже  было.
Своими острыми, как у рыси, глазами  он  старался  прочитать  заглавие  на
партитуре контрабаса - то ли оно, что значилось в  программе?  Прочитав  и
убедившись, что то самое, он через две минуты опять проверял  -  вдруг  он
ошибся! И почему до сих пор нет дирижера? Господи, неужели захворал?..  За
занавесом  слышался  шум  -  поспешные  шаги,  голоса...  Ну  вот,  что-то
случилось, какое-то несчастье, неожиданная помеха!..  Наконец  водворялась
тишина. Дирижер стоит за пультом. Все как будто готово... А  почему-то  не
начинают! Да в чем же дело?.. Кристоф весь кипел от нетерпения. Наконец  -
наконец-то! - раздавался сигнал к началу. У Кристофа екало сердце. Оркестр
играл вступление, и  затем,  несколько  часов  подряд,  Кристоф  утопал  в
блаженстве, отравляемом лишь мыслью о том, что оно скоро кончится.


   Через некоторое время  произошло  событие,  еще  больше  взбудоражившее
Кристофа. Стало известно, что в город приезжает Франц Мария Гаслер,  автор
той первой оперы, которая так  потрясла  мальчика,  и  будет  дирижировать
концертом из своих произведений. Весь город пришел в волнение.  Творчество
молодого композитора вызывало в Германии яростные  споры,  и  уже  за  две
недели до его приезда в городе только о нем и говорили.  А  что  началось,
когда он приехал! К Мельхиору то и дело забегали знакомые  музыканты,  его
приятели или старые друзья Жан-Мишеля, и приносили последние новости;  они
рассказывали всякие чудеса  о  привычках  знаменитого  композитора  и  его
странностях. Кристоф с жадным вниманием прислушивался к  этим  разговорам.
Мысль, что великий человек находится здесь, в городе, что он дышит тем  же
воздухом и ходит по тем же тротуарам, приводила Кристофа в немой  восторг.
Мальчик жил теперь единственной надеждой его увидеть.
   Гаслер остановился во дворце - герцог оказал  ему  гостеприимство  -  и
никуда не выходил, кроме как в театр на репетиции, а туда Кристоф не  имел
доступа. Следовательно, у него было очень  мало  шансов  на  осуществление
своей мечты, тем более что Гаслер был небольшой любитель моциона и  обычно
совершал свой путь туда и обратно в герцогской  карете.  Один  только  раз
удалось Кристофу различить в глубине экипажа  закутанную  в  меха  фигуру,
хотя он часами простаивал на  улице  в  толпе  зевак,  работая  локтями  и
коленями, чтобы сперва завоевать, а потом удержать место  в  первом  ряду.
Оставалось по целым дням глазеть на те два окна в  герцогском  дворце,  за
которыми, как ему сказали, скрывался маэстро.  Чаще  всего  Кристоф  видел
только ставни, ибо Гаслер вставал поздно и  окна  у  него  не  открывались
почти до полудня. Это  давало  повод  разным  всезнайкам  утверждать,  что
Гаслер не выносит дневного света и даже днем старается создать вокруг себя
ночь.
   Наконец Кристофу  дано  было  лицезреть  своего  героя.  Наступил  день
концерта.  Весь  город  собрался  в  театр.  Герцог  и  его  свита  заняли
придворную ложу, увенчанную короной, которую поддерживали  два  парящих  в
воздухе толстощеких и толстоногих амура. Театр имел праздничный вид. Сцена
была убрана  дубовыми  листьями  и  цветущим  лавром.  Все  сколько-нибудь
известные в городе музыканты сочли своим  долгом  играть  на  этот  раз  в
оркестре. Мельхиор сидел за своим пюпитром, Жан-Мишель дирижировал хором.
   Когда появился Гаслер, его встретил гром рукоплесканий; дамы  вставали,
чтобы лучше его рассмотреть. Кристоф пожирал его взглядом. У Гаслера  было
тонкое молодое лицо, но уже слегка опухшее и утомленное; он начинал лысеть
с висков, да и на макушке среди кудрявых светлых волос  тоже  просвечивала
небольшая преждевременная плешинка. Голубые глаза смотрели куда-то  вдаль.
Насмешливый рот под короткими светлыми  усиками  все  время  чуть  заметно
подергивался.  Он  был  высокого  роста,  но  держался  неловко,   не   от
застенчивости, а скорее от усталости или скуки. Дирижировал он как бы всем
своим гибким, развинченным  телом,  делая  то  вкрадчивые,  то  неожиданно
резкие движения, он весь извивался, - точь-в-точь как его музыка. Это  был
не человек, а комок  нервов,  а  музыка  Гаслера  представляла  собой  его
подобие. Эта порывистая, трепетная жизнь расшевелила всех  -  даже  обычно
вялых и равнодушных оркестрантов.  Кристоф  с  трудом  переводил  дыхание;
несмотря на всегдашнюю свою боязнь привлечь к себе чьи-нибудь взгляды,  он
не мог усидеть на месте - ерзал, привставал; музыка словно толкала  его  в
сердце - и эти толчки были так сильны и так неожиданны, что  временами  он
просто не мог не двигать головой, руками, ногами - к  великому  неудобству
соседей, которые защищались, как могли,  от  его  неистовой  жестикуляции.
Впрочем,  и  вся  публика  выражала   восторг,   покоренная   не   столько
достоинствами музыки, сколько  славой  музыканта.  Под  конец  разразилась
настоящая буря оваций, а оркестр, по немецкому обычаю, присоединил  к  ней
еще и свои торжествующие фанфары, приветствуя победителя. Кристоф трепетал
от гордости, словно  все  эти  почести  воздавались  ему.  Он  возликовал,
увидев, что лицо Гаслера  озарилось  детской  радостью.  Дамы  кидали  ему
цветы, мужчины махали шляпами; потом все устремились к рампе, каждый хотел
пожать руку маэстро.  Кристоф  видел,  как  одна  восторженная  поклонница
поднесла эту  руку  к  губам,  другая  похитила  носовой  платок,  забытый
Гаслером на пульте. Кристоф тоже старался пробиться к сцене, сам  не  зная
зачем, ибо, очутись он в этот миг перед Гаслером,  он  тотчас  бы  убежал,
подавленный волнением и страхом.  А  все-таки  он  рвался  вперед,  тараня
головой стену из ног и юбок, отделявшую его от Гаслера. Но он был  слишком
мал и так и не пробился.
   К счастью, после концерта за ним  пришел  дедушка;  музыканты  надумали
исполнить серенаду в честь Гаслера,  и  Жан-Мишель  решил  взять  внука  с
собой. Было уже темно; участники несли  зажженные  факелы.  Собрались  все
оркестранты, и разговоры шли только об услышанном в  этот  вечер  шедевре.
Подойдя к дворцу, музыканты, стараясь не шуметь, расположились под окнами.
Они напускали на себя таинственность, хотя всем в городе, и Гаслеру в  том
числе, заранее было известно, что затевается. Затем в дивной ночной тишине
они сыграли несколько самых известных отрывков из произведений Гаслера.  В
окне показался композитор рядом с герцогом, и музыканты  громкими  криками
приветствовали обоих. На площадь вышел слуга и от имени герцога  пригласил
всех во дворец. Они прошли через анфиладу зал,  расписанных  фресками,  на
которых изображены были голые мужчины в касках; тело у  этих  воинов  было
красноватого цвета, они делали угрожающие жесты, а в небе над ними плавали
пухлые облака, похожие  на  губки.  Еще  в  этих  залах  стояли  по  углам
мраморные мужчины и женщины в набедренных повязках из  жести.  Полы  всюду
были устланы толстыми мягкими коврами, заглушавшими шаги.  Под  конец  все
вошли в залу, где было светло, как днем, и столы были уставлены  винами  и
разными удивительными кушаньями.
   Герцог тоже был тут, но Кристоф его даже  не  заметил  -  он  не  видел
никого, кроме Гаслера. Гаслер подошел к музыкантам,  поблагодарил  их;  он
запинался, не сразу находил слова, совсем запутался  в  какой-то  фразе  и
закончил ее грубоватой шуткой,  которая  вызвала  общий  смех.  Потом  все
принялись за угощение. Гаслер беседовал с музыкантами, которых выделил  из
остальных; дедушка был в их  числе.  Ему  Гаслер  сказал  несколько  очень
лестных слов, припомнил, что Жан-Мишель одним из первых стал исполнять его
произведения, и добавил,  что  часто  слышал  весьма  хвалебные  отзывы  о
господине Крафте от своего друга, который некогда был дедушкиным учеником.
Дедушка рассыпался в изъявлениях благодарности; он отвечал Гаслеру  такими
непомерными похвалами, что Кристофу, несмотря на все его преклонение перед
великим композитором, стало стыдно. Но Гаслер,  по-видимому,  находил  все
это естественным и приятным. Под конец  дедушка,  окончательно  увязнув  в
своих витиеватых комплиментах, потянул за руку Кристофа и  представил  его
Гаслеру. Тот улыбнулся мальчику, рассеянно погладил его по  голове;  узнав
же, что Кристоф поклонник его музыки и так мечтал его увидеть, что даже не
спал несколько ночей, он посадил мальчика к себе на колени и стал  ласково
его расспрашивать. Кристоф не помнил себя от счастья;  раскрасневшись,  он
потупил глаза и не мог вымолвить ни слова. Гаслер взял его за  подбородок,
заставил поднять голову. Кристоф решился  взглянуть,  увидел  перед  собой
добрые, смеющиеся глаза - и сам засмеялся. И тут Кристофа  охватило  такое
радостное чувство, ему стало так хорошо в объятиях своего кумира,  что  он
заплакал. Гаслера тронула эта простодушная любовь, он поцеловал Кристофа и
стал утешать его с материнской нежностью, подшучивая над ним,  говоря  ему
всякие забавные словечки, щекоча его, чтобы рассмешить, и Кристоф невольно
хохотал сквозь слезы. Вскоре  он  совсем  освоился  и  уже  без  стеснения
отвечал на вопросы; он даже сам стал поверять  на  ухо  Гаслеру  все  свои
маленькие тайны и мечты: он признался,  что  хочет  быть  музыкантом,  как
Гаслер,  писать  такие  же  чудесные  вещи,  как  Гаслер,  стать   великим
человеком. Куда девалась всегдашняя  его  застенчивость;  он  говорил,  не
думая, он был в каком-то экстазе. Гаслер смеялся его лепету. Он сказал:
   - Когда вырастешь боль