и  вынужден  был
присесть на ступеньках. Вернувшись в свою нетопленную  комнату,  он  решил
пересилить болезнь и не ложиться; он сидел на стуле, взмокший,  с  тяжелой
головой, тяжело дыша; в его  горевшей,  больной  голове  гулко  отдавались
лихорадочные ритмы музыки.  В  мозгу  проносились  фразы  из  Неоконченной
симфонии Шуберта. Бедный милый Шуберт! Когда он  писал  эту  симфонию,  он
тоже был одинок, тоже в лихорадке и полусне, в том  состоянии  оцепенения,
которое предвещает великий сон; он грезил  у  камелька;  дремотная  музыка
колыхалась вокруг него, подобно стоячей воде; он вслушивался  в  нее,  как
засыпающий ребенок, который по двадцать раз повторяет фразу из  сочиненной
им самим, полюбившейся ему сказки; приходит сон... приходит  смерть...  До
Кристофа донеслась и  другая  музыка,  -  горячие  руки,  закрытые  глаза,
усталая   улыбка,   музыка,   полная   вздохов   сердца,    мечтающая    о
смерти-избавительнице - первый  хор  из  кантаты  Иоганна-Себастьяна  Баха
"Милосердный боже,  когда  же  ты  пошлешь  мне  смерть?.."  Отрадно  было
отдаваться ласковым звукам, набегающим медленными волнами,  гулу  далеких,
приглушенных колоколов... Умереть, раствориться в покое земли!.. "Und dann
selber Erde werden"... ("А потом самому стать прахом"...)
   Кристоф стряхнул с себя этот болезненный бред, эту смертоносную  улыбку
сирены, которая  подстерегает  ослабевшие  души.  Он  встал  и  попробовал
пройтись по комнате, но не мог держаться на ногах. У него зуб  на  зуб  не
попадал от озноба. Пришлось лечь. Он чувствовал, что на  сей  раз  заболел
серьезно, но не сдавался: он  был  не  из  тех,  кто,  заболев,  поддается
недугу; он боролся, он не хотел быть больным, а главное - он твердо  решил
не умирать. У него была мать, которая ждала его.  Ему  надо  было  столько
сделать! Он не даст убить  себя.  Он  стискивал  зубы,  выбивавшие  дробь,
напрягал уже непослушную волю, - так хороший пловец продолжает бороться  с
захлестывающими его волнами. С каждым мгновением он все глубже  погружался
в пучину; то были бредовые мысли, бессвязные образы, воспоминания о родине
или  о  парижских  гостиных;  как  наваждение,  звучали  ритмы  и   фразы,
кружившиеся, кружившиеся, точно лошади  в  цирке;  вдруг  в  глаза  ударял
золотой свет из "Милосердного самаритянина";  страшные  фигуры  во  мраке;
потом  пропасть,  тьма.  Затем  он  всплывал  вновь,   прорывался   сквозь
туманности, уродливые маски которых то кривлялись у него перед глазами, то
отступали, стискивал кулаки и челюсти. Старался воскресить в памяти  всех,
кого любил в настоящем и в прошлом, милое лицо, промелькнувшее  на  улице,
образ дорогой матери; но самой несокрушимой  скалой  было  его  внутреннее
"я", не поддававшееся распаду, - я, "коему и смерть не в смерть"...  Скалу
снова накрывало море; прибоем уносило душу, волны отбрасывали ее прочь.  И
Кристоф  метался  в  бреду,  выкрикивая  бессмысленные  слова,   дирижируя
воображаемым оркестром, подражая звуку различных инструментов:  тромбонам,
трубам,  цимбалам,  литаврам,  фаготам,  контрабасам...  фыркал,   пыхтел,
яростно колотил кулаками.  В  несчастном  его  мозгу  клокотала  загнанная
внутрь музыка. Давно уже он не слышал музыки, не играл сам -  он  был  как
котел, готовый  взорваться  под  напором  пара.  Некоторые  фразы  буравом
сверлили ему мозг, пробивали барабанную перепонку, и он  выл  от  боли.  А
когда кончались приступы, он падал на подушку, изнемогший,  весь  в  поту,
обессиленный, задыхающийся. Он поставил у кровати графин  с  водой  и  все
время жадно пил. От  возни  в  соседней  комнате,  от  хлопанья  двери  он
вскрикивал. Он с болезненным отвращением чувствовал  кишение  человеческих
существ вокруг. Но воля его  все  еще  боролась,  воинственными  фанфарами
вызывала на бой демонов...

   Und wenn die Welt voll Teufel war,
   und wollten uns verschlingen,
   so furchten wir uns nicht so sehr...
   ("И если б мир был полон демонов и они
   разверзли бы пасть, чтобы поглотить нас,
   мы бы не очень испугались...")

   И над  океаном  раскаленного  мрака,  где  носился  его  дух,  внезапно
воцарялось затишье, пробивался свет,  слышалось  умиротворяющее  рокотанье
скрипок и виол, праздничные звуки труб и рожков, - из больной души  стеной
вставала несокрушимая песнь, как хорал Иоганна-Себастьяна Баха.


   Когда он метался  в  горячке,  борясь  с  призраками  и  с  мучительным
удушьем, ему вдруг почудилось, будто дверь отворилась и  в  комнату  вошла
женщина со свечой в руке. Он подумал, что бредит. Попытался заговорить. Но
не смог и бессильно повалился на подушку. Время от  времени,  когда  волна
просветления выносила его из глубин на  поверхность,  он  чувствовал,  что
кто-то поправляет ему подушку, укрывает ноги одеялом, прикладывает к спине
что-то горячее, а в ногах кровати видел входившую раньше женщину и  смутно
узнавал ее черты. Потом появилось другое лицо - доктор, который осматривал
его. Кристоф не слышал, что говорил доктор, но догадался,  что  его  хотят
отправить в больницу. Он попытался возразить, крикнуть, что не  надо,  что
он хочет умереть здесь один, но из горла его  вырвались  нечленораздельные
звуки. Женщина поняла, вступилась за больного  и  успокоила  его.  Кристоф
никак не мог припомнить, где он видел ее раньше. Как только  ему  удалось,
ценой невероятных усилий, составить связную фразу, он спросил ее, кто  она
такая. Она ответила, что она его соседка по  мансарде,  что  она  услышала
через стену его стоны и, решив, что он нуждается в помощи, позволила  себе
войти. Она обратилась к нему с покорной  просьбой  не  утомлять  себя.  Он
повиновался. К тому же этот недолгий разговор лишил его последних  сил,  -
теперь он лежал неподвижно и молчал, но мозг его продолжал работать, через
силу пытаясь собрать разрозненные воспоминания. Где он ее видел?.. Наконец
вспомнил: да, он встречал ее в коридоре мансарды; это служанка, и зовут ее
Сидония.
   Полузакрыв глаза, он  незаметно  разглядывал  ее.  Это  была  низенькая
женщина, с серьезным бледным лицом, выпуклым лбом,  зачесанными  наверх  и
обнажавшими  виски  волосами,  широкая  в  кости,  курносая,  с   ласковым
пристальным  взглядом  голубых  глаз,  толстыми,  плотно  сжатыми  губами;
степенная,  скромная,  она  не  могла  преодолеть  некоторой   скованности
движений. Самоотверженно и деятельно, без лишних  слов  ухаживала  она  за
Кристофом, строго соблюдая расстояние между ними, как бы подчеркивая,  что
она только служанка и не забывает о границах между классами.
   Когда же Кристофу стало лучше и  он  уже  мог  разговаривать,  Сидония,
ободренная его простотой и  сердечностью,  мало-помалу  стала  вести  себя
непринужденнее, хотя постоянно была начеку; чувствовалось, что она чего-то
не договаривает. В ней уживались смирение  и  гордость.  Из  ее  рассказов
Кристоф узнал, что она  бретонка.  На  родине  у  нее  остался  отец;  она
говорила о  нем  неохотно,  но  Кристоф  без  труда  догадался,  что  отец
пьянствовал, вел разгульный образ жизни и сваливал всю работу на дочь; она
не сопротивлялась из гордости и аккуратно отсылала  ему  часть  заработка,
отлично понимая, куда идут деньги. У нее была еще младшая сестра,  которая
готовилась к экзамену на учительницу и которой  Сидония  очень  гордилась.
Только благодаря ей сестра и могла учиться. Сидония трудилась упорно,  как
вол.
   Хорошо ли ей живется у хозяев? - спросил как-то  Кристоф.  Да,  но  она
хочет бросить это место. Почему? Разве она недовольна своими хозяевами?  О
нет! Хозяева очень добры к ней. Так, может быть,  она  мало  зарабатывает?
Нет, достаточно...
   Он не мог понять, в чем тут дело, старался понять, старался вызвать  ее
на откровенный разговор. Но, рассказывая о своей однообразной  жизни  и  о
том, как трудно заработать на кусок хлеба, она не  жаловалась:  работа  не
пугала ее, она была для нее  потребностью,  почти  удовольствием.  Сидония
ничего не сказала ему о том, что больше всего тяготило ее, - о  скуке.  Он
сам об этом  догадывался.  Мало-помалу  он  научился  читать  в  ее  душе,
руководствуясь искренней симпатией, которая обостряла его  чутье,  так  же
как обостряла его болезнь  и  воспоминание  о  такой  же  трудной,  полной
тяжелых испытаний жизни, которая выпала на долю  его  любимой  матери.  Он
представлял себе совершенно ясно, как будто речь шла о нем самом, тусклое,
нездоровое, противоестественное существование, обычное  существование,  на
которое буржуазное общество обрекает прислугу; не  злобой,  а  равнодушием
хозяев объяснялось то, что иногда по нескольку дней она не слышала от  них
ни слова, кроме приказаний.  Долгие,  бесконечные  часы  в  душной  кухне,
окошко  которой,  до  половины  закрытое  ящиком  для  хранения  провизии,
выходило на грязную, когда-то белую стену. Ее радости - небрежно брошенная
похвала за вкусный соус, за хорошо зажаренную телятину.  Жизнь  в  четырех
стенах, без воздуха,  без  будущего,  без  единого  проблеска  надежды  на
перемену, без всяких интересов. Хуже всего ей приходилось,  когда  хозяева
уезжали  в  деревню.  Из  экономии  они  не  брали  ее  с  собой,  платили
полагающееся ей месячное жалованье,  ко  не  давали  денег  на  поездку  к
родным; если хочет ехать - пусть едет на свой счет. Она и не хотела  и  не
могла ехать - так и оставалась одна в  пустой  квартире.  Ей  не  хотелось
выйти на улицу, и она  не  разговаривала  с  другими  служанками,  которых
отчасти  презирала  за  грубость  и  испорченность.  Не   искала   никаких
развлечений, была серьезна, бережлива, боялась дурных знакомств. Все время
сидела на кухне или в своей конурке, откуда из-за  труб  едва  можно  было
разглядеть верхушку дерева  в  больничном  саду.  Она  ничего  не  читала,
пробовала работать,  тупела,  скучала,  плакала  от  скуки.  Она  обладала
редкостной способностью плакать, плакать без конца: слезы были ее отрадой.
Но когда ей становилось уж совсем скучно, она не могла даже плакать, а вся
точно замирала, не чувствовала биения собственного  сердца.  Потом  делала
над собой усилие, или жизнь сама незаметно возвращалась к ней.  Тогда  она
начинала думать о сестре,  прислушивалась  к  игравшей  вдалеке  шарманке,
часами о чем-то мечтала, не  спеша  высчитывала,  сколько  ей  понадобится
дней, чтобы кончить работу или скопить ту или  иную  сумму,  сбивалась  со
счета, начинала считать снова, засыпала. Так проходили дни...
   Состояние подавленности чередовалось со  вспышками  по-детски  задорной
веселости. Она подтрунивала над другими и над собой. Она понимала, что  за
люди ее хозяева, верно судила о них, умела рассказать о  том,  как  они  с
жиру бесятся, о барыниных истериках и хандре, о  так  называемых  занятиях
так называемого "избранного общества", о том, как хозяева  вдруг  ахали  и
охали по поводу какой-нибудь картины, музыкальной  пьесы,  книжки  стихов.
Обладая грубоватым здравым  смыслом,  одинаково  далеким  от  искушенности
парижской  прислуги  и  от  беспросветной  глупости  провинциальных  слуг,
восхищающихся только тем, чего  они  не  понимают,  Сидония  относилась  с
почтительным презрением к бренчанию на рояле, к болтовне, ко  всем  прочим
совершенно ненужным и вдобавок крайне скучным развлечениям, занимающим так
много места в фальшивом существовании праздных умов. И мысленно сравнивала
подлинную  жизнь,  стоившую  ей  такой  жестокой  борьбы,  с   выдуманными
радостями  и  горестями  этой  роскошной  жизни,  в  которой  все  кажется
порождением скуки. Впрочем,  она  не  возмущалась.  Так  уж  водится,  так
полагается. Она со всеми мирилась - и со злыми людьми и с глупыми.
   - Всяк по-своему нужен, - говорила она.
   Кристоф ошибался, думая, что она находит утешение  в  религии;  однажды
Сидония, заведя речь о богачах и счастливцах, сказала:
   - В конце концов все уравняются...
   - Когда же? - спросил он. - После социальной революции?
   - Революции? О, до тех пор много воды утечет! Я в эти глупости не верю.
Всегда будет одно и то же.
   - Так когда же все уравняются?
   - Ну, понятно, после смерти! Прах - он и есть прах.
   Его очень удивил этот спокойный материализм. Он  не  решился  спросить:
"Но  если  нет  ничего,  кроме  этой  жизни,   разве   не   ужасно   такое
существование, как ваше, в то время как другие живут счастливо?"
   Словно угадав его мысль, она продолжала покорным и вялым тоном,  но  не
без иронии:
   - Каждый придумывает себе что-нибудь в утешение. Все не могут  вытащить
счастливый номер. Не повезло, - ничего не поделаешь!
   Она и не помышляла о том,  чтобы  подыскать  себе  место  за  пределами
Франции (ее приглашали, например, в Америку), где  могла  бы  зарабатывать
больше. Мысль покинуть страну не умещалась в ее голове.
   - Камень - везде камень, а не подушка, - говорила она.
   В ней гнездился скептический и насмешливый фатализм. Она принадлежала к
той породе неверующих или не очень  твердых  в  своей  вере  людей,  жизнь
которых не оправдана  и  разумом,  но  которые  при  всем  том  отличаются
необыкновенной  живучестью,  -  к   тому   трудолюбивому   и   апатичному,
беспокойному и покорному французскому крестьянству, которое не очень любит
жизнь,  но  крепко  за  нее  держится  и  не  нуждается  в   искусственных
поощрениях, чтобы сохранить бодрость.
   Кристоф, не знавший французского  крестьянства,  удивился,  поняв,  как
равнодушна эта простая крестьянская девушка ко всякой вере; он  восхищался
ее привязанностью к жизни, жизни безрадостной  и  лишенной  цели,  но  еще
больше его поражало ее крепкое нравственное  чувство,  которому  не  нужно
было никаких дополнительных устоев. До сих пор он видел во  Франции  людей
из народа лишь в кривом зеркале натуралистических  романов  и  современных
литературных теорий, сочиняемых  всякими  посредственностями,  которые,  в
противоположность литераторам века пасторалей и Революции, с удовольствием
представляли себе естественного человека как порочное животное, - так  они
пытались оправдать собственные  пороки...  С  изумлением  убеждался  он  в
неподкупной честности Сидонии. Тут дело было не в морали, а в  безотчетном
чувстве и в гордости. У нее была  своя  аристократическая  гордыня.  Глупо
думать, что слово "народ" означает только  "чернь",  у  народа  есть  своя
аристократия, как и среди буржуазии есть люди,  которые  отнюдь  не  могут
считаться  ее  сливками.  Аристократия  -  это  люди   с   более   чистыми
инстинктами, может быть, с более чистой кровью, чем у  остальных,  знающие
об этом, сознающие свои достоинства. Гордость для  них  в  том,  чтобы  не
уронить себя. Их меньшинство; но даже если они оттеснены, все  знают,  что
им  принадлежит  первое  место  и  одно  их  присутствие   служит   уздой,
сдерживающей прочих. Прочие вынуждены равняться по ним или делать вид, что
равняются. Каждая провинция, каждая деревня, каждая группа людей  является
в какой-то мере подобием того, чем являются их  аристократы;  каковы  они,
таково и общественное мнение: здесь оно крайне сурово, там снисходительно.
И  наблюдающееся  сейчас  анархическое  засилие  большинства  не   ослабит
внутреннего авторитета безгласного меньшинства. Более серьезную угрозу для
последнего представляет отрыв от родной  почвы  и  распыление  по  большим
городам. Но даже и в этом случае затерянные  в  чужой  среде,  разобщенные
друг  с  другом  представители  этой   крепкой   породы   сохраняют   свои
особенности, не смешиваются с  окружающими.  Из  всех  диковинок,  которые
Кристоф видел в Париже, Сидония не знала почти ни одной, да и не старалась
узнать. Сердцещипательные, грязные изделия газетных писак интересовали  ее
так же мало, как политические новости. Она даже не слыхала о существовании
народных университетов,  а  если  бы  и  слыхала,  то,  вероятно,  они  не
привлекли бы ее, как не привлекали проповеди в  церкви.  Она  делала  свое
дело, думала свою думу, и ее ничуть не беспокоило, что она думает не  так,
как другие. Кристоф похвалил ее за это.
   - Что же тут особенного? - удивилась она. - Я такая же, как и все.  Вы,
значит, не видели французов?
   - Вот уже год, как я живу среди французов, - ответил Кристоф, - и  все,
кого я встречал, думают только  о  развлечениях  или  подражают  тем,  кто
развлекается. Других я не видел.
   - Ну, понятно! - сказала Сидония. - Вы видели только  богатых.  Богатые
всюду одинаковы. Вы еще ничего не видели.
   - Ваша правда, - согласился Кристоф. - Но я начинаю видеть.
   Впервые перед ним предстал тот Французский народ, который, кажется, жил
на этой земле испокон веков, который составляет с нею одно целое,  который
видел,  как  приходили  и  уходили  бесчисленные   племена   завоевателей,
бесчисленные калифы на час, и прочно стоит на своей земле.


   Кристоф понемногу поправлялся и начал вставать с постели.
   Первой его заботой было, как бы возместить Сидонии то, что она на  него
израсходовала во время его болезни. Так как он не мог еще бегать по Парижу
в поисках работы, он решился, правда не сразу, написать Гехту:  он  просил
его выдать аванс под ближайшую работу. Со  свойственной  ему  удивительной
смесью равнодушия и благожелательности Гехт заставил Кристофа ждать  более
двух недель - двух недель, в течение которых Кристоф жестоко  страдал.  Он
отказывался прикасаться к еде, которую  ему  приносила  Сидония,  и,  лишь
уступая ее настояниям, ограничивался стаканом молока и куском хлеба, в чем
горько упрекал себя, говоря, что кормится  на  чужой  счет.  Наконец  Гехт
прислал ему просимую сумму, не написав от себя ни слова;  за  все  месяцы,
что проболел Кристоф, Гехт ни разу не справился о его здоровье. Он обладал
способностью не располагать к себе людей, даже делая им добро. Объяснялось
это тем, что добро он делал не любя.
   Сидония заходила каждый день на минутку: после полудня и  вечером.  Она
готовила Кристофу обед. Она  возилась  бесшумно;  потихоньку  от  Кристофа
старалась навести у него порядок;  увидев,  в  каком  плачевном  состоянии
находится его белье,  ни  слова  не  говоря,  унесла  его  к  себе  и  все
перечинила. Незаметно их отношения стали более задушевными. Кристоф  много
рассказывал ей о своей  старушке  матери.  Сидония  была  растрогана;  она
представляла  себя  на  месте  одинокой,  разлученной  с  сыном  Луизы   и
проникалась к Кристофу материнским чувством. И  сам  он,  беседуя  с  ней,
бессознательно  старался  возместить  отсутствие  семейного   тепла,   без
которого особенно трудно обойтись, когда ты слаб и болен.  С  Сидонией  он
чувствовал себя ближе к Луизе, чем с кем бы то  ни  было.  Он  поверял  ей
иногда и свои композиторские неудачи. Она жалела его так, как могло жалеть
ее мягкое сердце, но не без иронии к этим  артистическим  огорчениям.  Это
тоже напоминало ему мать и действовало на него благотворно.
   Он старался вызвать Сидонию на откровенность; но она была гораздо более
замкнута, чем он. Он шутя спрашивал,  не  собирается  ли  она  замуж.  Она
отвечала своим обычным, смиренным и насмешливым тоном, что прислуге это не
дозволяется: не оберешься хлопот. Да и  не  так-то  легко  найти  хорошего
человека. Мужчины отъявленные обманщики. Увиваются за тобой, когда  знают,
что у тебя есть деньги, а скушают денежки - и поминай как звали.  Довольно
она насмотрелась на такие проделки, и испытать это удовольствие на себе ей
неохота. Она не сказала Кристофу,  что  у  нее  расстроилась  свадьба:  ее
"нареченный" бросил ее, когда убедился, что весь свой заработок она отдает
родным. Кристоф видел, как она с материнской нежностью играет во  дворе  с
соседскими детьми. А встретив на лестнице, она крепко их целовала, но так,
чтобы никто этого не заметил. Кристоф вспоминал  некоторых  известных  ему
парижских дам и сравнивал их с Сидонией: она  была  неглупа  и  ничуть  не
более безобразна, чем многие из них; на их месте, думал Кристоф, она  вела
бы себя гораздо лучше. Сколько сил, растраченных  зря,  хороших  задатков