, сидящего за роялем, а рядом должен был  стоять
он. Мельхиор, со скрипкой в руках. От этого пришлось отказаться  не  из-за
дороговизны - Мельхиор готов был на любые  расходы,  -  но  по  недостатку
времени. Умерив свои  притязания,  Мельхиор  помирился  на  аллегорической
виньетке:  колыбель,  игрушечная  труба,  барабан  и  деревянная   лошадка
окружали лиру, из которой исходили  во  все  стороны  солнечные  лучи.  На
титульном листе, после длинного посвящения, в котором имя герцога выделено
было огромными буквами, сообщалось, что "господину Жан-Кристофу  Крафту  в
настоящее время исполнилось шесть лет". По правде сказать,  Кристофу  было
уже семь с половиной. Все эти затеи стоили очень дорого: для того чтобы их
оплатить,  дедушке  пришлось  продать  старинный  ларь   XVIII   столетия,
украшенный резными фигурками, с  которым  он  до  сих  пор  не  соглашался
расстаться,  несмотря  на  неоднократные  предложения  Вормсера,  торговца
случайными вещами. Но Мельхиор  не  сомневался  в  том,  что  подписка  на
издание с лихвой окупит все расходы.
   Его терзала другая  забота:  в  каком  костюме  выпустить  Кристофа  на
эстраду? По этому поводу состоялся  семейный  совет.  Мельхиору  хотелось,
чтобы Кристоф  вышел  с  голыми  икрами  и  в  коротеньком  платьице,  как
четырехлетний ребенок. Но Кристоф был рослый мальчик, даже для своих  лет,
к тому же все в городе его знали, так что вряд  ли  удалось  бы  кого-либо
обмануть насчет его возраста. Тогда Мельхиора осенила блестящая мысль.  Он
решил одеть мальчика во  фрак  с  белым  галстуком.  Напрасно  возмущалась
бедная Луиза, говоря, что ее  сына  хотят  вырядить,  как  шута.  Мельхиор
именно и рассчитывал на то, что столь неожиданный наряд развеселит публику
и она отнесется к Кристофу добродушно. Так и решили, и немедленно  в  доме
появился портной, чтобы снять  мерку  с  маленького  щеголя.  К  вечернему
костюму понадобилось тонкое белье и лакированные туфли; это тоже  стало  в
копеечку. Новая одежда очень стесняла Кристофа;  чтобы  мальчик  попривык,
его несколько раз заставляли репетировать в полном параде. Целый месяц  он
не сходил с табурета. Его учили раскланиваться перед публикой. У  Кристофа
не  оставалось  ни  одной  свободной  минуты.  Он  злился,  но   не   смел
противиться, так как и сам верил, что готовится совершить подвиг,  который
покроет его славой; он и гордился и трепетал от страха. К тому же  никогда
с ним так не нянчились, как  сейчас:  укутывали  в  кашне,  чтобы  его  не
продуло, грели носки, чтобы он не застудил ноги, а за столом  подкладывали
самые лакомые кусочки.
   Наконец великий день  настал.  Явился  парикмахер  и  завил  непокорную
шевелюру Кристофа; мальчик вышел из его рук  курчавый,  как  барашек.  Все
семейство собралось поглядеть на Кристофа и решило в один  голос,  что  он
великолепен. Мельхиор осмотрел сына со  всех  сторон,  повертел  вправо  и
влево и вдруг, ударив себя по лбу, притащил откуда-то  огромный  цветок  и
вдел Кристофу в петлицу.  Но  Луиза  всплеснула  руками  и  объявила,  что
мальчика совсем изуродовали, - чистая  обезьяна!  -  чем  жестоко  обидела
Кристофа. Он, впрочем, сам не знал, гордиться ему  своим  нарядом  или  же
стыдиться. Чутье подсказывало ему, что все это почему-то  стыдно.  Но  еще
более жгучий стыд он испытал на самом концерте; это чувство  было  сильнее
всего, что пережил Кристоф в тот памятный день.
   До начала оставались считанные минуты.  Но  зал  был  наполовину  пуст.
Пуста была и герцогская  ложа.  Некий  всеведущий  доброжелатель  -  такие
всегда находятся - принес известие, что  во  дворце  происходит  заседание
совета и герцог не придет; это он знает из самых  достоверных  источников.
Мельхиор, в полном расстройстве, не  находил  себе  места,  бегал  взад  и
вперед, высовывался в окно. Жан-Мишель тоже волновался,  но  больше  из-за
внука, и донимал его советами. Тревога  старших  передалась  Кристофу;  он
ничуть не боялся за свое исполнение, но ведь придется раскланиваться перед
публикой! Чем больше он об этом думал, тем больше терзался.
   Однако пора было начинать; публика проявляла  нетерпение.  Оркестр  Hof
Musik Verein'а заиграл увертюру к "Кориолану". Кристоф  не  знал,  ни  кто
такой Кориолан, ни кто  такой  Бетховен;  музыку  Бетховена  он,  конечно,
слыхал, но не знал имени композитора; ему никогда не  приходило  в  голову
справляться о названиях исполняемых вещей, - он давал  им  свои  названия,
придумывал для каждой маленький рассказ или представлял себе в связи с ней
какую-нибудь картину природы, деля их на три  категории:  огонь,  земля  и
вода, со множеством дополнительных оттенков. Моцарт почти всегда был  вода
- то лужайка на берегу ручья, то  светлый  туман  над  рекою,  то  быстрый
весенний дождь, то радуга. Бетховен был огонь: пылающий костер с  высокими
языками пламени и огромными клубами дыма; горящий лес, и над  ним  грозная
черная туча, из которой  сверкают  молнии;  бездонное  небо  с  мерцающими
звездами, и одна вдруг срывается, - Кристоф сам не раз с бьющимся  сердцем
наблюдал это в ясные сентябрьские ночи, - срывается и скользит вниз и тихо
гаснет... И теперь, как всегда,  повелительная  страсть  этой  героической
души обожгла его, словно огненный вихрь. Все остальное исчезло; какое  ему
было дело до всего остального? Досада Мельхиора, тревога  Жан-Мишеля,  вся
эта суета кругом, публика, герцог - что ему до них до всех? Что его с ними
связывает? Он был уже не здесь, его  увлекала  за  собой  эта  неукротимая
воля... Он всем существом стремился ей вслед,  задыхаясь,  со  слезами  на
глазах; ноги у него онемели, все тело напряглось  от  ладоней  до  подошв,
кровь била в виски, как барабан перед атакой, он весь дрожал... И вдруг  в
момент наивысшего внимания, когда он слушал,  едва  дыша,  притаившись  за
стойкой для декораций, его словно  с  размаху  ударили  в  сердце:  музыка
оборвалась на середине такта, а затем после секунды молчания взвыли трубы,
загремели литавры -  оркестр  оглушил  зал  казенно-торжественным  военным
маршем.  Переход  был  таким  грубым  и  таким  неожиданным,  что  Кристоф
заскрежетал зубами, топнул ногой об пол и показал кулак стене. Но Мельхиор
ликовал: герцог уже входил в ложу, и это его  приветствовали  национальным
гимном. А Жан-Мишель спешил дрожащим  голосом  преподать  внуку  последние
наставления...
   Увертюра возобновилась и на этот  раз  была  благополучно  доведена  до
конца. Наступил черед Кристофа. Мельхиор весьма тонко составил программу с
таким расчетом, чтобы продемонстрировать одновременно виртуозность и  сына
и отца: первым номером они должны были вместе исполнить сонату Моцарта для
скрипки и рояля. Чтобы не выкладывать все эффекты сразу, решено было,  что
сперва Кристоф выйдет один. Его подвели к выходу на сцену, показали рояль,
поставленный на середине, ближе к рампе, еще раз повторили, что и в  каком
порядке он должен делать, и вытолкнули из-за кулис.
   Кристоф вышел довольно спокойно - он уже привык к театральным залам; но
когда он очутился один на сцене под взглядом  сотен  глаз,  он  вдруг  так
оробел, что невольно попятился и даже  повернул  было  назад,  намереваясь
юркнуть обратно за кулисы, но там стоял отец и делал ему  страшные  глаза.
Пришлось идти дальше. Его уже заметили  из  зала.  Поднялся  шепот,  стали
раздаваться смешки - то тут, то  там,  все  громче  и  чаще.  Мельхиор  не
ошибся: маскарадный  костюм  маленького  дебютанта  производил  именно  то
впечатление, на которое он рассчитывал. Люди прыскали при виде лохматого и
смуглого, как цыганенок, мальчугана, который в доспехах  светского  франта
нерешительно  семенил  по  сцене.  Многие  вставали,   чтобы   лучше   его
разглядеть, и скоро всех охватило неудержимое веселье;  это  был  не  злой
смех, но все же такой прием мог бы смутить и более закаленного гастролера.
Кристоф, напуганный шумом, взглядами, направленными на него со всех сторон
лорнетками, думал только об одном - как  бы  скорее  добраться  до  рояля,
который  представлялся  ему  спасительным  островом  среди  бурного  моря.
Опустив голову, не глядя по сторонам, он  ускоренным  шагом  промаршировал
вдоль рампы, а дойдя до середины, вместо того чтобы раскланяться, как  его
учили, круто повернул и ринулся прямо к роялю.  Стул  был  слишком  высок;
Кристоф не мог сесть без помощи отца, но сконфуженный мальчик не догадался
подождать и вскарабкался на  сиденье,  помогая  себе  коленками.  Это  еще
усилило общую веселость. Но теперь Кристоф был спасен: сидя перед  роялем,
он уже никого не боялся.
   Наконец вышел Мельхиор; благожелательность публики  распространилась  и
на него - его встретили довольно шумными аплодисментами. Начали с  сонаты.
Маленький человечек у рояля играл с невозмутимой уверенностью, плотно сжав
губы, не отводя глаз от клавиш; короткие его ножки свисали с  сиденья,  не
доставая до земли. По мере того как развертывались музыкальные фразы,  ему
становилось все легче и свободнее, как будто его окружали хорошо знакомые,
добрые друзья. Из зала к нему долетал ропот  одобрения,  и  временами  его
охватывало чувство удовлетворенной гордости при мысли, что  столько  людей
собралось его послушать и все им восхищаются. Но едва он кончил, как снова
оробел; слыша со всех сторон рукоплескания, он испытывал не  удовольствие,
а стыд. Еще хуже стало, когда Мельхиор взял его за руку, подвел к рампе  и
велел поклониться  публике.  Он  повиновался  и  с  забавной  неуклюжестью
отвесил низкий поклон. Но ему было совестно, он  покраснел  до  ушей,  как
будто делал что-то смешное и гадкое.
   Его опять усадили за рояль, и он, уже  соло,  сыграл  "Утехи  детства".
Публика неистовствовала. После каждой пьески раздавались вопли восторга  и
требования повторить; и как ни горд был Кристоф своим успехом, эти  овации
его оскорбляли, ибо звучали как приказания. Под конец весь зал поднялся  и
рукоплескал стоя; сам герцог аплодировал из  своей  ложи,  подавая  пример
остальным. Но Кристоф продолжал сидеть, не смея шевельнуться,  -  отца  на
этот раз  не  было  возле  него,  и  он  совсем  растерялся.  Аплодисменты
усилились. Кристоф все ниже опускал голову, словно виноватый, краснел, как
рак, и отворачивался от публики. Мельхиор поспешил ему на помощь; он  взял
мальчика на руки и, повернув лицом к герцогской ложе, велел  послать  туда
воздушный поцелуй. Кристоф и ухом не повел. Мельхиор до боли  стиснул  ему
локоть и вполголоса пригрозил его выпороть.  Тогда  Кристоф  стал  покорно
посылать на все стороны поцелуи, но глаз так и  не  поднял  и  по-прежнему
отворачивался от зала. Он чувствовал себя глубоко несчастным, сам не  зная
почему; самолюбие его страдало, и все эти люди в зале были  ему  противны.
Его мучил стыд оттого, что все видят его в этой нелепой позе  -  взяли  на
руки, как маленького, да еще заставляют рассылать воздушные поцелуи, -  не
мудрено, что все хохочут над ним, хоть и аплодируют; и Кристоф сердился на
публику за этот  смех,  сердился  даже  за  аплодисменты.  Когда  Мельхиор
наконец поставил его на пол,  он,  не  оглядываясь,  бросился  за  кулисы.
Какая-то дама кинула ему букетик фиалок, цветы задели его по  лицу  -  это
повергло его в панику, и он пустился бежать со всех ног,  опрокинув  стул,
попавшийся на пути. И чем быстрее он бежал, тем громче смеялись в зале,  а
чем громче смеялись, тем он быстрее бежал.
   Наконец он у выхода - здесь тоже стояли люди и  смотрели  на  него,  но
Кристоф головой пробил себе дорогу и спрятался в  самом  дальнем  углу  за
артистическими уборными. Тут его нашел дедушка: старик не помнил  себя  от
радости и не скупился на похвалы Кристофу. Оркестранты,  хохоча  от  души,
поздравляли мальчика, но тот ни на кого  не  смотрел  и  никому  не  желал
подать руку. Мельхиор, прислушиваясь к неумолкающим аплодисментам, вздумал
было  еще  раз  вывести  Кристофа  на  сцену,  но  мальчик,   разъяренный,
отказался; он вцепился в дедушкин сюртук и пинал ногами всех, кто  пытался
к нему подойти. Под конец он истерически разрыдался; пришлось оставить его
в покое.
   В эту минуту вошел офицер и объявил, что герцог просит  исполнителей  к
себе в ложу. Что было делать? Как показать  ему  Кристофа  в  таком  виде?
Мельхиор пришел в бешенство и накинулся на сына с бранью; от этого Кристоф
зарыдал еще пуще.  Но  дедушка  нашел  способ  прекратить  наводнение:  он
посулил Кристофу фунт шоколада -  только  перестань  плакать,  и  Кристоф,
большой сластена, тотчас затих, проглотил слезы и беспрекословно дал  себя
унести; правда,  пришлось  сперва  торжественно  поклясться,  что  его  не
выведут обманом на сцену.
   В герцогской ложе Кристофа подвели к маленькому, краснощекому,  пухлому
господину в визитке, лицом напоминавшему мопса; у  него  были  закрученные
кверху усы и подстриженная остроконечная бородка; он шутливо приветствовал
Кристофа, потрепал его по щеке жирной ручкой и назвал: "Моцарт  redivivus"
[воскресший  (лат.)].  Это  и  был  герцог.  Затем  Кристофа   представили
герцогине, ее дочери и всей их свите. Но так как Кристоф не  смел  поднять
глаз,  то  единственным  его  впечатлением   от   первого   знакомства   с
великосветским обществом был вид десятка женских юбок и форменных  военных
рейтуз. Юная дочь герцога  усадила  его  к  себе  на  колени  и  принялась
расспрашивать, но Кристоф сидел ни жив ни мертв, не шевелясь  и  почти  не
дыша, и на все вопросы вместо него отвечал Мельхиор - заискивающим тоном и
в почтительных до лакейства  выражениях.  Однако  юная  принцесса  его  не
слушала и на все лады поддразнивала Кристофа. Тот краснел все гуще; боясь,
что окружающие это замечают, он решил наконец  объясниться  и  произнес  с
глубоким вздохом:
   - Я потому такой красный, что мне очень жарко.
   Девица покатилась со смеху. Но Кристоф на нее не обиделся, как обижался
только что на публику; наоборот, этот смех ему понравился, а когда она его
поцеловала, это ему понравилось еще больше.
   Тут он увидел дедушку. Старик стоял в коридоре у входа в ложу; на  лице
у него был написан восторг и вместе с  тем  смущение:  ему  тоже  хотелось
подойти и вставить словечко, но он не смел, так  как  его  не  позвали,  и
только издали наслаждался триумфом внука. Кристофа вдруг охватила  горячая
любовь к дедушке;  ему  захотелось,  чтобы  бедному  старику  тоже  отдали
должное, чтобы все узнали, какой он замечательный человек.  Это  развязало
Кристофу язык; он потянулся к уху своей новой приятельницы и прошептал:
   - Я хочу сказать вам один секрет.
   Она засмеялась.
   - Какой?
   - Помните, в моем  менуэте  есть  такое  красивое  _трио_?  Ну,  в  том
менуэте, что я играл? Помните? (Он тихонько пропел это трио.) Ну вот!  Так
это дедушка сочинил, а совсем не я. Остальное все мое, а  вот  это,  самое
красивое, это дедушкино. Он только не велел никому говорить. Вы никому  не
расскажете? - И, указывая на старика,  Кристоф  добавил:  -  Вот  это  мой
дедушка там стоит. Я его очень люблю. Он  очень  добрый  и  все  для  меня
делает.
   Дочь герцога еще веселее расхохоталась,  сказала,  что  Кристоф  душка,
расцеловала его в обе щеки и,  к  великому  конфузу  и  дедушки  и  внука,
немедленно повторила это признание  вслух.  Все  тоже  засмеялись,  герцог
поздравил смущенного старика,  а  тот  тщетно  пытался  что-то  объяснить,
путаясь и заикаясь, словно уличенный в преступлении. Но  Кристоф  надулся,
и, сколько ни заигрывала с ним  потом  герцогская  дочь,  он  молчал,  как
каменный: он презирал ее за то, что она не  сдержала  слова.  Из-за  этого
предательства  он  был  теперь  совсем  не  такого   высокого   мнения   о
коронованных особах. Он был так возмущен, что уже не замечал ничего вокруг
и не слыхал даже, как герцог, смеясь, объявил,  что  назначает  его  своим
придворным пианистом - Hof Musikus'ом.
   Потом Кристофа увели, но и в фойе и на улице люди подходили  к  нему  с
поздравлениями,  а  некоторые  даже  целовали  в  щечку,  к  крайнему  его
неудовольствию, так как он не любил поцелуев, да и вообще терпеть не  мог,
чтобы им распоряжались без его согласия.
   Наконец пришли домой, и, захлопнув  за  собой  дверь,  Мельхиор  тотчас
принялся бранить Кристофа; он обозвал его "простофилей"  за  то,  что  тот
разболтал  про  дедушкино  _трио_.  Кристоф,   считавший,   что   совершил
похвальный поступок, достойный  поощрения,  а  не  упреков,  возмутился  и
наговорил  отцу  дерзостей.  Отец  тоже   вознегодовал   и   заявил,   что
по-настоящему Кристофу надо задать хорошую трепку, ну да уж ладно, счастье
его, что он играл прилично, поэтому его прощают, но,  конечно,  из-за  его
глупости весь  эффект  концерта  пропал.  Кристоф,  оскорбленный  в  своем
чувстве справедливости, обиделся и ушел в угол; там он и сидел, насупясь и
мысленно казня презрением отца, юную принцессу и весь мир. Его уязвляло  и
то,  что  приходившие  соседи,  смеясь,  обращались  с  поздравлениями   к
Мельхиору и Луизе, как будто это они, а не он отличились в концерте и  вся
заслуга принадлежит им, а сам он - так, ничто, неодушевленный предмет,  их
собственность.
   Неожиданно появился придворный лакей и принес  подарки  -  великолепные
золотые часы от герцога, а от его дочери коробку превосходных конфет.  Оба
подарка очень понравились Кристофу, - трудно сказать, который больше, - но
он не хотел в этом признаться даже  самому  себе  и  продолжал  хмуриться,
искоса с вожделением поглядывая на конфеты и раздумывая, прилично  ли  ему
принять этот дар от особы, которая обманула его доверие. Он совсем уж было
решил, что ничего, принять все-таки  можно,  как  вдруг  отец  потребовал,
чтобы он немедленно сел за стол и написал благодарственное письмо под  его
диктовку. Это уж было слишком! Сказалось ли нервное возбуждение, вызванное
событиями дня, или Кристофу было  стыдно  начинать  письмо,  как  требовал
отец, раболепными словами: "Вашего высочества маленький слуга и музыкант -
Knecht und Musicus", - но Кристоф вдруг неудержимо расплакался и больше от
него ничего не удалось добиться. Лакей ждал, насмешливо улыбаясь. Пришлось
Мельхиору самому на" писать письмо. Это  не  улучшило  его  настроения.  В
довершение всех бед Кристоф уронил часы,  и  они  разбились.  Тут  уж  его
разбранили не на шутку. Мельхиор пригрозил, что его оставят без  сладкого.
Кристоф дерзко ответил, что он и сам его есть не станет, Луиза вздумала  в
наказание отобрать у  него  конфеты.  Кристоф,  окончательно  обозлившись,
закричал, что она не имеет права - "конфеты мои, их  мне  подарили,  а  не
тебе, никому не отдам!". Ему закатили пощечину; тогда, в  исступлении,  он
вырвал коробку из рук матери, швырнул ее на пол и  растоптал  ногами.  Его
выпороли, унесли в спальню, раздели и уложили в постель.
   Вечером собрались гости, и  все  уселись  за  обед  -  роскошный  обед,
специально  приготовленный  по  случаю  концерта;  Луиза  хлопотала  целую
неделю. За столом громко смеялись и  чокались.  Кристоф  все  это  слышал,
мечась по подушке, и чуть не умер от такой несправедливости.  Приглашенным
сказали, что мальчик очень утомился, и больше о нем  никто  не  вспоминал.
Только когда обед кончился и гости уже расходились, в спальне  послышались
шаркающие шаги. Жан-Мишель склонился над кроваткой", с чувством  поцеловал
Кристофа, проговорил: "Милый мой, дорогой мальчик!.." - и  тотчас,  словно
устыдившись, ушел, сунув Кристофу принесенные в кармане лакомства.
   Это немного утешило мальчика. Но он так устал от  пережитого  за  день,
что у него не хватило сил подумать о том, что сделал дедушка,  не  хватило
сил даже притронуться к припасенным для него сластям. Его  разламывало  от
усталости, и он почти сейчас же заснул.
   Сон его был тревожен. Нервы еще не угомонились -  Кристофа  то  и  дело
подбрасывало, словно от электрического тока.  В  его  сновидениях  звучала
нестройная музыка. Среди ночи он проснулся. Увертюра Бетховена, которую он
слышал днем, гремела у него  в