c dixisset, conversa  est  retrorsum,  et  vidit
Jesum stantem: et non sciebat quia Jesus est ["Жена, что  ты  плачешь?"  -
"Унесли господа моего,  и  не  знаю,  где  положили  его".  Сказавши  сие,
обратилась назад и увидела Иисуса стоящего; но не узнала,  что  это  Иисус
(лат.). - Евангелие от Иоанна, 20, 13-14]; ряд трагических Lieder на текст
испанских народных cantares [песен (исп.)], в том числе  мрачная  любовная
погребальная песня, подобная зловещим вспышкам пламени:

   Quisiera ser el sepulcro,
   Donde a ti te han de enterrar,
   Para tenerte en mis brazos
   Por toda la eternidad...

   (Я хотел бы быть гробницей,
   где ты будешь почивать,
   чтоб века в своих объятьях
   я бы мог тебя держать...);

   две симфонии под названием "Остров покоя" и "Сон Сципиона", где глубже,
чем в каких-либо других произведениях Жан-Кристофа  Крафта,  выражаются  и
сочетаются лучшие стороны музыкального творчества его  времени:  нежная  и
мудрая, вся в тенистых излучинах, мысль Германии,  страстная  мелодичность
Италии,  живой  ум  Франции,  богатый  тонкими  ритмами  и  гармоническими
оттенками.
   Этот "восторг, порожденный отчаянием в минуту великой  утраты",  длился
месяца два, потом Кристоф снова обрел свое место в жизни,  вступил  в  нее
уверенной поступью, сильный духом.  Дуновение  смерти  развеяло  последние
туманы пессимизма, сумрак  стоической  души  и  фантасмагории  мистической
светотени. Радуга, сияя, взметнулась меж уходящих туч. Око  неба,  чистое,
словно омытое слезами, улыбалось сквозь  облака.  Те  был  тихий  вечер  в
горах.



ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

   Пожар, назревавший в лесу Европы, начал  разгораться.  Тщетно  пытались
его погасить в одном месте, - он тотчас вспыхивал в другом; в клубах  дыма
и дожде искр он перекидывался с места на место, охватывая  пламенем  сухой
кустарник. Уже на  Востоке  происходили  авангардные  бои  -  предвестники
великой войны народов. Вся Европа, еще накануне скептически настроенная  и
равнодушная,  подобно  мертвому  лесу,  стала  добычей  огня.  Жажда  битв
овладела умами людей. В любую минуту могла разразиться война.  Ее  тушили,
она снова вспыхивала. Самый ничтожный предлог являлся пищей  для  нее  Мир
чувствовал себя во  власти  случая,  который  может  привести  к  всеобщей
схватке. Мир ждал. Даже самых миролюбивых не покидала мысль о неизбежности
войны. А  идеологи  ее,  скрываясь  за  широкой  спиной  циклопа  Прудона,
прославляли ее как благороднейшее из деяний человеческих...
   Так вот к чему должно было привести физическое и моральное  возрождение
рас Запада! К этой кровавой бойне устремляли народы порывы страстной  веры
и бурной деятельности. Только наполеоновский гений мог  бы  направить  это
слепое течение к определенной и ясной цели. Но такого  гения  действия  не
было во всей Европе. Казалось, народы избрали себе  в  руководители  самых
ограниченных людей. Разум утратил свою власть. Оставалось только  отдаться
на волю течения. Так поступали и правители и народы.  Европа  походила  на
громадный военный лагерь накануне сражения.
   Кристоф вспомнил такое же тревожное ожидание; тогда рядом  с  ним  было
озабоченное лицо Оливье. В ту пору призрак войны оказался грозовой  тучей,
которая пронеслась мимо. Теперь она нависла  над  всей  Европой.  Но  и  в
сердце Кристофа произошла перемена. Он не мог больше принимать  участие  в
этой ненависти народов. Он пребывал в таком  же  душевном  состоянии,  как
Гете в 1813 году. Разве можно  сражаться,  не  чувствуя  ненависти?  Разве
можно ненавидеть, не будучи молодым?  Ненависть  -  это  пройденный  этап.
Какой же из этих великих народов-соперников менее дорог ему?  Он  научился
отдавать должное каждому из них, он знал, чем им обязан мир. Когда человек
достигает известного предела, "для  него  не  существует  больше  различия
наций,  и  он  ощущает  счастье  или  горе  соседних  народов   как   свое
собственное". Грозовые тучи лежат у  его  ног.  А  вокруг  только  небо  -
"необъятное небо, где парят орлы".
   И все-таки иногда Кристофа беспокоила неприязнь  окружающих.  В  Париже
ему слишком ясно давали почувствовать, что он  принадлежит  к  враждебному
народу; даже его любимец Жорж не отказал себе в удовольствии выразить свое
отношение  к  Германии,  что  очень  огорчило  Кристофа.   Кристоф   решил
удалиться;  предлогом  было  желание  повидаться  с  дочерью  Грации;   на
некоторое время он уехал в Рим. Но и там  обстановка  была  не  спокойнее.
Страшная  чума  национальной  гордыни  распространилась   и   здесь.   Она
преобразила характер итальянцев. Равнодушные  и  беспечные  люди,  которых
Кристоф знал прежде, теперь мечтали только о военной славе, о сражениях, о
победах, о римских орлах, парящих над  песками  Ливии;  им  казалось,  что
близятся  времена  императорского  Рима.   Забавнее   всего,   что   самые
противоположные партии - социалисты  и  клерикалы,  точно  так  же  как  и
монархисты, - поддались этому безумию, не допуская мысли, что они изменяют
своему делу. Из этого явствует, как ничтожна роль политики и человеческого
разума, когда грозные эпидемические страсти охватывают  народы.  Им,  этим
страстям, даже не приходится вытеснять личные пристрастия: они  пользуются
ими; все устремляется к единой цели. В  эпохи  активного  действия  всегда
было так. В армии Генриха IV, как и в Совете при Людовике  XIV,  создавшем
величие Франции, насчитывалось столько же  разумных  и  убежденных  людей,
сколько  и  тщеславных,  корыстных,  пошлых   эпикурейцев.   Янсенисты   и
вольнодумцы, пуритане и прожигатели жизни, угождая своим  инстинктам,  все
служили одному делу. В предстоящих  войнах,  несомненно,  будут  сражаться
рядом интернационалисты и пацифисты, убежденные, как и  их  предки  времен
Конвента, что они воюют во имя блага народа и торжества мира!..
   Насмешливо улыбаясь, Кристоф смотрел с террасы  Яникульского  холма  на
пестрый и в то же время гармоничный город - символ вселенной, над  которой
он господствовал: обгорелые развалины, фасады в стиле барокко, современные
сооружения, кипарисы, сплетающиеся  с  розами,  -  все  века,  все  стили,
слившиеся в мощном и стройном единстве  под  светочем  разума.  Так  разум
должен излучать гармонию и свет на охваченную борьбой вселенную.
   Кристоф недолго пробыл в Риме. Древний город производил на него слишком
сильное  впечатление.  Он  боялся  его.  Чтобы  лучше   проникнуться   его
гармонией, он должен был слушать ее  издалека;  он  чувствовал,  что  если
задержится, то этот город засосет его,  как  засасывал  многих  людей  его
расы. Время от времени он наезжал  в  Германию.  Но  в  конечном  счете  и
несмотря на неизбежность франко-германского конфликта, его  всегда  больше
привлекал Париж. Ведь там живет Жорж, его приемный сын. Но не одно  только
чувство руководило Кристофом. Были и другие, не менее веские,  соображения
чисто интеллектуального порядка,  влиявшие  на  него.  Художнику,  который
привык жить полной духовной жизнью и горячо откликаться  на  все  страсти,
волнующие великую семью народов, трудно было снова привыкнуть  к  жизни  в
Германии. И там было немало художников. Но им не хватало воздуха. Они были
оторваны от своего  народа.  Народ  не  интересовался  ими;  иные  заботы,
бытовые  или  социальные,  поглощали  Общественную  мысль.  Поэты,  полные
презрения и раздражения, замыкались в своем искусстве, которым пренебрегал
народ; из гордости они порывали последние нити, связывавшие  их  с  жизнью
масс,  и  писали  только  для  избранных.   Они   превратились   в   касту
вырождающихся  аристократов,  талантливых,  утонченных,   но   бесплодных,
которая, в свою очередь, дробилась на  соперничавшие  между  собою  кружки
пошлых жрецов искусства; они задыхались в своем тесном загоне и,  не  имея
сил расширить его, с остервенением рыли в  глубину,  копая  и  перекапывая
землю,  пока  она  совсем  не  истощилась.  Тогда  они   предались   своим
анархическим мечтам, даже не  потрудившись  согласовать  их  между  собою.
Каждый топтался на месте в тумане.  У  них  не  было  общего  светильника.
Каждый должен был черпать свет в самом себе.


   По другую сторону Рейна, у западных соседей, наоборот,  над  искусством
то и дело проносились мощные ветры коллективных страстей и народных  бурь.
И, возвышаясь над равниной, точно Эйфелева башня над Парижем, светил вдали
неугасимый светильник классической традиции, завоеванной веками  трудов  и
славы, передаваемой из рук в руки, и  эта  традиция,  не  порабощая  и  не
подавляя ум, указывала ему путь, проторенный  веками,  и  объединяла  весь
народ под своим светочем. Многие  немцы,  словно  заблудившиеся  во  мраке
птицы, неслись к этому далекому маяку. Но разве во Франции  подозревают  о
той глубокой симпатии, которая привлекает к ней столько благородных сердец
соседнего народа, о множестве честных рук, протянутых к  ней,  которые  не
повинны в преступной политике?.. И вы, немецкие братья, вы тоже не  видите
и не слышите нас.  Мы  говорим  вам:  "Вот  наши  руки.  Наперекор  лжи  и
ненависти нас никогда не разлучат. Мы нуждаемся в вас, а вы  нуждаетесь  в
нас, чтобы поддерживать величие нашей мысли и наших народов. Мы два  крыла
Запада. Кто подбивает одно, нарушает полет другого.  Пусть  грянет  война!
Она не разомкнет пожатия наших рук, не остановит взлета  нашего  братского
гения".
   Так думал Кристоф. Он сознавал, в какой мере оба народа дополняют  друг
друга, как их ум, их искусство, их деятельность станут немощны и хромы без
взаимной поддержки. Он, уроженец Рейнской области, где сливаются в  единый
поток обе цивилизации, с детства  ощущал  необходимость  такого  союза.  В
течение всей жизни усилия его гения были бессознательно направлены на  то,
чтобы поддержать равновесие этих двух могучих крыльев. Чем богаче была его
германская фантазия, тем сильнее нуждался он в ясной  четкости  латинского
разума. Вот почему Франция была ему так дорога. Он  вкусил  здесь  радость
самопознания и научился обуздывать себя. Только здесь он был по-настоящему
самим собой.
   Он примирился с теми, кто пытался ему вредить. Он усваивал  чуждую  ему
энергию, сочетая ее со своей. Мощный, здоровый  дух  поглощает  все  силы,
даже враждебные ему, и претворяет их в свою плоть. А со временем наступает
пора, когда человека больше всего привлекает то, что меньше  всего  похоже
на него, ибо это дает ему более обильную пищу.
   В сущности, Кристофу доставляли больше удовольствия  произведения  иных
композиторов - его соперников, чем творчество его подражателей, а  у  него
были и подражатели, которые, к великому ужасу Кристофа, выдавали  себя  за
его  учеников.   Славные   ребята,   преисполненные   почтения   к   нему,
трудолюбивые, достойные, наделенные всеми добродетелями.  Кристоф  дал  бы
много, чтобы полюбить их музыку, но (таков уж его удел!)  был  на  это  не
способен: он считал ее  бездарной.  В  тысячу  раз  больше  его  прельщало
творчество музыкантов, которые лично были ему неприятны и  представляли  в
искусстве враждебные направления... Что ж из этого? Они, по крайней  мере,
живут! А жизнь сама по себе такая добродетель, что тот, кто лишен ее, если
даже наделен всеми  прочими  добродетелями,  никогда  не  будет  настоящим
человеком, потому что он не совсем  человек.  Кристоф  шутя  заявлял,  что
считает своими учениками только тех, кто  борется  против  него.  А  когда
какой-нибудь молодой композитор говорил ему о своем музыкальном  призвании
и, желая расположить в  свою  пользу,  начинал  превозносить  его  талант,
Кристоф спрашивал:
   - Значит, моя музыка удовлетворяет вас? Именно так вы намерены выражать
вашу любовь или ненависть?
   - Да, учитель.
   - Тогда лучше молчите! Вам, видно, нечего сказать.
   Это отвращение к покорным, к рожденным для повиновения, эта потребность
воспринимать новые мысли влекли Кристофа главным образом в те  круги,  где
придерживались взглядов, резко противоположных его взглядам. У  него  были
друзья среди тех, для которых его искусство, его идеалистические  взгляды,
его моральные принципы представляли  собой  мертвую  букву;  они  по-иному
смотрели  на   жизнь,   любовь,   брак,   семью,   на   все   общественные
взаимоотношения; впрочем, это были хорошие  люди,  но  казалось,  что  они
принадлежат к эпохе других  моральных  устоев:  терзания  и  сомнения,  на
которые Кристоф убил часть жизни, были им непонятны. Тем  лучше  для  них!
Кристоф вовсе не собирался с  ними  объясняться.  Он  не  требовал,  чтобы
окружающие разделяли его убеждения,  тем  самым  подкрепляя  их;  в  своей
правоте он и без того был уверен. Он требовал,  чтобы  его  познакомили  с
другими воззрениями, заставили полюбить  людей  другой  породы.  Любить  и
познавать все больше. Наблюдать и учиться  видеть.  Теперь  он  не  только
допускал чуждый ему образ мыслей, против  которого  когда-то  боролся,  но
даже  радовался  этому,  ибо,  по  его  мнению,  это  умножало   богатство
вселенной. Кристоф любил Жоржа особенно за то, что тот  воспринимал  жизнь
не так трагически, как он. Человечество было бы  слишком  бедным,  слишком
серым, если бы рядилось в однообразную форму строгой морали и героического
долга,  которыми  вооружился  Кристоф.  Человечеству  необходима  радость,
беззаботность, дерзкая непочтительность  ко  всякого  рода  кумирам,  даже
самым священным. Да здравствует "галльское остроумие,  оживляющее  землю"!
Скептицизм и вера равно необходимы. Скептицизм, подтачивая вчерашнюю веру,
освобождает место для завтрашней... Все проясняется для человека, по  мере
того как он удаляется от жизни: точно так же на прекрасной  картине,  если
смотреть издалека, сливаются в чудесной гармонии различные краски, которые
вблизи режут глаз.
   Глаза Кристофа открылись на бесконечное разнообразие как материального,
так и морального мира. Это была одна из его главных  побед  после  первого
путешествия в Италию. В Париже он подружился преимущественно с художниками
и скульпторами; он считал,  что  они  полнее  всего  выражают  французский
гений. С какой  победоносной  дерзостью  они  схватывают  и  запечатлевают
мимолетное  движение  и  едва  уловимые  краски!  Они   срывают   покровы,
окутывающие  жизнь,  заставляя  сердце  трепетать   от   восторга.   Какие
неисчерпаемые богатства таятся в капельке света,  в  мгновении  жизни  для
того, кто умеет видеть! Разве можно сравнить с этими высшими наслаждениями
ума суетный шум споров и грохот войн?.. Но эти споры и  даже  самые  войны
тоже  являются  частью  великолепного  зрелища  Нужно   все   охватить   и
мужественно, радостно  бросить  в  пылающее  горнило  своего  сердца  силы
утверждающие и силы отрицающие, врагов и  друзей,  весь  металл  жизни.  В
конце концов в нас отливается статуя, божественный  плод  нашего  духа,  и
все, что способствует ее украшению,  чудесно,  даже  если  это  стоит  нам
жертв.  Разве  важно,  кто  творец?  Реально  только  творение...   Враги,
стремящиеся нам вредить! Мы недосягаемы, мы неуязвимы для ваших  ударов...
Вы стреляете мимо цели. Я давно уже не здесь!


   Музыка Кристофа  приобрела  более  спокойные  формы.  То  были  уже  не
весенние грозы, которые еще так недавно налетали, разражались  и  внезапно
утихали. То были белые летние облака, снежные  и  золотые  горы,  огромные
лучезарные  птицы,  медленно  парящие  в  вышине  и  застилающие   небо...
Творчество! Нивы, зреющие под спокойным августовским солнцем...
   Сперва  смутное  и  глубокое  оцепенение,   тайная   радость   набухших
виноградных кистей, тучного колоса, беременной  женщины,  несущей  в  себе
свой зрелый плод. Гудение органа, жужжание пчел в глубине улья... Из  этой
тревожной  музыки,  отливающей  золотом,  подобно  сотам  осеннего   меда,
постепенно выделяется ведущий ритм, вырисовывается хоровод планет,  и  они
начинают вращаться.


   Тогда вступает воля. Она вскакивает на  спину  проносящейся  с  ржанием
мечты и сжимает ее бока коленями.  Ум  постигает  законы  увлекающего  его
ритма; он укрощает мятежные силы, указывая  им  путь  и  цель,  к  которой
стремится. Возникает симфония разума и инстинкта. Мрак проясняется.  Вдоль
уходящей длинной лентой дороги  светятся  в  определенных  точках  огоньки
маяков, которые, в свою очередь, станут в создаваемом творении  зародышами
маленьких планет, прикованных к центру их солнечной системы...


   Основные контуры картины ясны. Теперь  она  вся  целиком  выступает  из
неясного рассвета.  Все  четче  вырисовываются  гармония  красок,  силуэты
фигур.  Чтобы  довести  произведение  до  конца,  напрягаются  силы  всего
существа. Курильница памяти открыта и  распространяет  благоухание.  Разум
дает  волю  чувствам  и  умолкает,  предоставляя  им  безумствовать;   но,
притаившись рядом, он подстерегает их, выслеживая добычу.
   Все готово; группа  строителей  из  материалов,  похищенных  у  чувств,
возводит  здание,  начерченное  духом.  Великому  зодчему  нужны  искусные
рабочие, знающие свое ремесло и не щадящие сил. Постройка собора  подходит
к концу.
   "И взглянул  Господь  на  дело  рук  своих.  И  увидел,  что  _оно  еще
несовершенно_".
   Взор мастера охватывает весь ансамбль в целом,  и  рука  его  завершает
гармонию.


   Мечта осуществлена. Te Deum... [тебе бога (хвалим)... (лат.)]
   Белые летние облака - огромные лучезарные  птицы  -  медленно  парят  в
вышине, и их распростертые крылья застилают небо.
   И все-таки Кристоф был еще далек от того, чтобы ограничить  свою  жизнь
одним искусством. Такого рода люди не  могут  обойтись  без  любви;  и  не
только без той ровной любви, которую душа художника изливает на все сущее;
нет, ему необходимо кого-нибудь выделить, необходимо отдаться избранным им
существам. Это - корни дерева. Благодаря им обновляется кровь его сердца.
   Кровь Кристофа еще далеко не иссякла. Ее питала  любовь,  которая  была
его самой большой радостью. Двойная любовь - к  дочери  Грации  и  к  сыну
Оливье. Он сочетал их в своих мыслях. Он мечтал соединить их в жизни.


   Жорж  и  Аврора  встретились  у  Колетты.  Аврора  жила  в  доме  своей
родственницы. Часть года она проводила в Риме, остальное время в Париже Ей
было восемнадцать лет, Жорж был старше ее на пять лет. Высокая,  стройная,
изящная, с белокурой головкой, широким смуглым лицом,  легким  пушком  над
губой, светлыми, всегда смеющимися глазами,  которые  не  очень  утруждали
себя  размышлениями,  тяжеловатым  подбородком,  прекрасными,  полными   и
сильными загорелыми руками и высокой грудью, она  производила  впечатление
веселой, крепкой и гордой девушки. Не очень развитая умственно,  не  очень
сентиментальная, она унаследовала от матери ее беспечную лень.  Она  могла
спать беспробудно по  одиннадцати  часов  в  сутки.  Остальное  время  она
слонялась полусонная и беззаботно смеялась. Кристоф называл ее Dornroschen
- спящей красавицей. Она напоминала ему маленькую  Сабину.  Она  напевала,
ложась спать, пела,  просыпаясь,  и  смеялась  без  всякой  причины  милым
детским  смехом,  порою  захлебываясь  от  хохота.  Неизвестно,  чем   она
занималась. Все усилия Колетты придать ей тот искусственный внешний  лоск,
который так легко, подобно лаку, пристает к молодым девушкам, были тщетны:
лак не держался. Она ничего не усваивала;  тратила  месяцы  на  то,  чтобы
прочитать книгу, даже самую интересную, а неделю спустя уже не помнила  ни
заглавия,   ни   содержания.   Она,   нисколько   не   смущаясь,    делала
орфографические ошибки и, говоря о серьезных вещах, совершала  презабавные
промахи.  Она   действовала   на   людей   освежающе   своей   молодостью,
жизнерадостностью,  даже  своими  недостатками,   отсутствием   умственных
интересов, легкомыслием, которое порой граничило с равнодушием, и  наивным
эгоизмом. Она всегда была такая непосредственная!  Но  при  всем  том  эта
простодушная и ленивая девушка умела по временам быть  наивно  кокетливой;
тогда она лови