стибюле он  бросил  шляпу  на  стол  и  непринужденно
окликнул старого лакея, которого знал с детских лет (старик  служил  здесь
уже в ту пору, когда Кристоф впервые пришел в  замок  с  дедушкой  в  день
встречи  с  Гаслером),  но  лакей,   всегда   добродушно   отвечавший   на
бесцеремонные шутки Кристофа, на сей  раз  принял  холодно-надменный  вид.
Кристоф не придал  этому  значения.  В  следующей  комнате,  передней,  он
встретил   одного   из   чиновников    герцогской    канцелярии,    обычно
словоохотливого  и  не  скупившегося  на  выражения  дружеских  чувств;  к
удивлению Кристофа, этот субъект торопливо прошмыгнул мимо, явно уклоняясь
от разговора. Но все это были мимолетные  впечатления.  Кристоф  прошел  в
соседнюю комнату и попросил доложить о себе герцогу.
   Он был допущен в герцогские покои. Его высочество только что отобедал и
расположился в одной из гостиных.  Прислонившись  к  камину,  он  курил  и
разговаривал с гостями, среди которых Кристоф  разглядел  свою  принцессу,
тоже с папиросой во рту. Небрежно развалясь в кресле,  она  что-то  громко
говорила толпившимся вокруг нее офицерам. Все были очень оживлены, веселы;
Кристоф уже на пороге услышал жирный смех герцога. Но  смех  сразу  умолк,
как только взгляд его высочества упал на Кристофа. Он что-то проворчал  и,
двинувшись прямо на него, крикнул:
   -  А!  Это  вы?  Изволили  наконец  явиться!  Долго  еще  вы   намерены
насмехаться надо мной? Вы, сударь, наглец!
   Кристоф остолбенел, словно его толкнули в грудь, и не сразу мог разжать
челюсти. Он знал за собой лишь одну вину - опоздание, но не могло  же  оно
вызвать такую ярость. Он пролепетал:
   - Ваше высочество, что я сделал?
   Но герцог не слушал его и запальчиво продолжал:
   - Молчать! Я не позволю оскорблять себя всяким бездельникам.
   Мертвенно-бледный Кристоф не мог выдавить ни звука из сжатого судорогой
горла. Наконец он сделал над собой усилие и крикнул:
   - Ваше высочество, вы не имеете права!..  Не  имеете  права  оскорблять
меня. Вы даже не сказали, что я сделал...
   Герцог обернулся к своему секретарю; тот достал  из  кармана  газету  и
подал. Озлобление герцога объяснялось не одним  лишь  желчным  характером:
винные пары тоже сделали свое дело. Он подошел вплотную к Кристофу и  стал
сердито размахивать перед самым его носом развернутой  и  смятой  газетой,
словно тореадор плащом. Он крикнул:
   - Вот она, ваша пачкотня, сударь!.. Вас нужно ткнуть в нее носом?!
   Кристоф узнал социалистическую газету.
   - Не вижу, что тут плохого, - сказал он.
   - Как! Как! - завизжал герцог. - Экая наглость... Писать в этой газете,
где гнусные негодяи оскорбляют меня, осыпают мерзкой руганью!..
   - Ваше высочество, - сказал Кристоф, - я ее не читал.
   - Лжете! - воскликнул герцог.
   - Я не желаю слушать обвинений во лжи, - ответил Кристоф.  -  Я  ее  не
читал, я интересуюсь только музыкой. И, кроме того, я имею  право  писать,
где хочу.
   - Никаких у вас нет прав, кроме одного: молчать! Я был слишком  добр  к
вам.  Я  изливал  на  вас  слишком  много  благодеяний,  на  вас  и   ваше
семейство... А у меня были тысячи причин расстаться с  вами  после  всего,
что учинили вы и ваш отец...  Впредь  я  запрещаю  вам  писать  в  газете,
которая мне враждебна. И вообще раз и навсегда запрещаю вам писать что  бы
то ни было  без  моего  разрешения.  Я  сыт  по  горло  вашей  музыкальной
полемикой. И не позволю человеку, состоящему  под  моим  покровительством,
ополчаться на все, что дорого людям со вкусом и сердцем, истинным  немцам.
Сочиняли бы вы лучше сами хорошую музыку, а уж если это вам не  по  силам,
играли бы гаммы и упражнения. Мне не  нужен  музыкальный  Бебель,  который
умеет лишь осквернять все, что составляет гордость нации, и сеять смуту  в
умах. Мы, слава богу, и без ваших поучений знаем, что хорошо и что  плохо.
Идите же, сударь, и садитесь за рояль, а нас оставьте в покое!
   Дородный  герцог  стоял  лицом  к  лицу  с  Кристофом,  вперив  в  него
презрительный взгляд. Мертвенно-бледный Кристоф пытался что-то произнести;
губы его дрожали; он пробормотал:
   - Я не раб ваш, я буду говорить, что хочу, буду писать, что хочу...
   Он задыхался, он чуть не плакал от  стыда  и  бешенства,  ноги  у  него
подкашивались. Дернув локтем, он задел какую-то вещицу, стоявшую рядом  на
столике, и вещица  упала.  Он  сознавал,  что  смешон;  и  в  самом  деле,
послышался смех; бросив взгляд в глубину  гостиной,  Кристоф  увидел,  как
сквозь туман, принцессу, -  она,  внимательно  наблюдая  за  этой  сценой,
обменивалась с соседями иронически сочувственными  замечаниями.  Что  было
потом, Кристоф почти не помнил. Герцог кричал. Кристоф силился перекричать
его; он сам не знал, что говорит. Секретарь герцога  и  какой-то  чиновник
бросились к Кристофу, стараясь унять его, но он оттолкнул  их.  Крича,  он
размахивал пепельницей, которую машинально схватил со  стола.  Он  слышал,
как секретарь увещевал его:
   - Послушайте, отдайте, отдайте!
   И, словно чужие, до него  доносились  его  бессвязные  выкрики  и  стук
пепельницы, которой он колотил о край столика:
   - Вон отсюда! - завопил великий герцог вне себя от ярости. - Вон!  Вон!
Я вас выгоняю!
   Офицеры окружили своего государя, пытаясь  его  успокоить.  Но  герцог,
побагровев, с вылезавшими из орбит глазами, кричал,  чтобы  этого  негодяя
немедленно вышвырнули вон. Кристоф света невзвидел: он чуть было не хватил
герцога кулаком по лицу, но его сковал хаос противоречивых чувств -  стыд,
бешенство,  остаток  робости  и  германского   законопослушания,   вековая
почтительность, привычка к  угодливости  перед  государем.  Кристоф  хотел
говорить - и не мог, хотел действовать - и не мог;  он  ослеп,  оглох;  он
позволил себя вытолкать - и убежал.
   Кристоф прошел сквозь строй бесстрастных лакеев, столпившихся у  дверей
и слышавших от начала до конца всю сцену. Тридцать шагов до выходной двери
показались ему долгими, как жизнь. Он шел, а галерея,  чудилось  ему,  все
растягивалась. Нет; ей никогда не  будет  конца!..  Где-то  вдали,  сквозь
стеклянную дверь, виднелся спасительный свет дня...  Кристоф,  спотыкаясь,
спустился с лестницы. Он не замечал, что идет с непокрытой головой; старик
швейцар позвал его и подал шляпу. Надо было собрать все силы, чтобы  выйти
из замка, пройти двор, добрести до дому. У Кристофа зуб на зуб не попадал.
Когда он открыл дверь своей квартиры, мать испугалась его  вида:  его  все
еще трясло. Кристоф отстранил Луизу, не ответил на ее вопросы. Он поднялся
в свою комнату, заперся и лег. Руки у него так дрожали, что ему  никак  не
удавалось раздеться, дыхание спирало, он был весь разбит... Ах, только  бы
ничего не видеть, не чувствовать, не слышать требований этой жалкой плоти,
не бороться против этой омерзительной жизни и упасть, упасть без  дыхания,
без мысли, не быть, совсем не быть!.. Он с невероятными усилиями сдернул с
себя одежду, разроняв ее по полу, затем кинулся на постель и зарылся в нее
с головой. В комнате не раздавалось ни звука -  слышно  было  только,  как
сотрясалась под ним железная кровать.
   За дверью стояла Луиза; она постучала, тихонько  окликнула  Кристофа  -
никто не ответил: подождала еще,  тревожно  вслушиваясь  в  тишину,  потом
ушла. В течение дня она приходила еще раза три,  прислушивалась;  вечером,
перед сном, опять постояла у дверей. Так прошел день, прошла ночь, в  доме
по-прежнему было тихо. Кристофа  бил  озноб;  минутами  он  плакал,  ночью
поднимался, грозил кулаком стене.  В  два  часа  ночи  Кристоф,  обезумев,
соскочил с постели - потный, полуголый:  он  решил,  что  пойдет  и  убьет
герцога. Стыд и ненависть жгли его; казалось, и тело и душа его  корчились
в огне. Но эта буря не вырвалась наружу ни словом, ни звуком:  он  стиснул
зубы и все затаил в себе.


   Наутро Кристоф, как обычно, спустился вниз. Он был опустошен. Луизе  он
не сказал ни слова, а она не посмела спросить: соседи уже донесли  ей  обо
всем. Весь день Кристоф  просидел  на  стуле  у  печки,  немой,  дрожащий,
сгорбленный, как старик; оставшись один, он начинал беззвучно плакать.
   Вечером к нему явился сотрудник социалистической газеты. Разумеется, он
был в курсе дела и интересовался  подробностями.  Растроганный  Кристоф  в
простоте душевной объяснил  себе  этот  визит  как  знак  сочувствия,  как
извинение со стороны  тех,  кто  невольно  его  подвел;  из  самолюбия  он
подчеркивал, что ни в чем не раскаивается,  и  доверчиво  излил  все,  что
накипело у него на душе, в откровенной беседе  с  человеком,  ненавидевшим
гнет, как и он. Гость подзадоривал Кристофа: он видел во всем  происшедшем
отличный  козырь  для  своей  газеты,  повод  для  скандальной  статьи   и
рассчитывал, что Кристоф, если не захочет сам написать ее, то, по  крайней
мере, снабдит его материалом; он надеялся, что после  происшедшего  взрыва
придворный музыкант отдаст "делу" свой талант полемиста, что  было  весьма
ценно, а также кое-какие секретные документики о дворе - вещь,  еще  более
ценную. Журналист, не страдавший щепетильностью, без  всяких  околичностей
изложил Кристофу свою просьбу. Кристоф вскочил, как ужаленный; он  заявил,
что ничего не намерен писать, - ведь  отныне  нападки  на  герцога  с  его
стороны будут восприняты как личная месть;  теперь,  будучи  свободен,  он
обязан быть более сдержанным, чем прежде, когда руки у него были  связаны,
когда выражать свои мысли было для него рискованно.  Журналист  ничего  не
разобрал во всех этих тонкостях; он пришел к выводу, что Кристоф - человек
недалекий и клерикал в душе. А главное, трус. Он сказал:
   - Ну что ж, предоставьте это нам.  Я  сам  напишу.  От  вас  ничего  не
требуется.
   Кристоф умолял его отказаться от этой затеи, но он не мог заткнуть  ему
рот. Притом журналист доказывал, что оскорблен не  только  Кристоф,  но  и
газета,  которая  имеет  право  ответить.  На  это  трудно  было  что-либо
возразить; единственное, чего добился Кристоф, это обещания  не  предавать
огласке сведения, которые он сообщил ему как другу, а не  как  журналисту.
Тот охотно согласился.  Кристофа  это  не  успокоило:  он  слишком  поздно
спохватился. По уходе гостя он снова перебрал в  уме  все  сказанное  -  и
содрогнулся. Сгоряча, не подумав, он написал журналисту и  умолял  его  не
разглашать всего того, что было ему доверено (несчастный повторил в  своем
письме некоторые факты, ранее сообщенные гостю).
   Наутро первое, что ему бросилось в глаза, когда он  поспешно  развернул
газету, была его беседа, полностью  напечатанная  на  первой  полосе.  Все
сказанное  им  накануне   было   раздуто   до   невероятия   -   следствие
профессионального  искажения,   которому   подвергается   любое   событие,
прошедшее через мозг журналиста. Газета вылила на герцога и его двор поток
ругани.  Некоторые  подробности,  приведенные  в  статье,  касались  лично
Кристофа, были  известны  ему  одному,  и  не  могло  быть  сомнений,  что
авторство статьи будет приписано именно ему.
   Этот новый удар доконал его. Он читал, и на лбу его  выступал  холодный
пот. Дочитав, он  продолжал  сидеть,  растерянно  озираясь.  Он  порывался
бежать в редакцию газеты, но мать не пустила его, справедливо опасаясь его
необузданного нрава. Кристоф и  сам  опасался  того  же,  чувствовал,  что
наделает в редакции глупостей, и остался дома, чтобы  сделать  другую.  Он
написал журналисту гневное письмо, в самых резких  выражениях  клеймя  его
поступок, и, решительно отмежевываясь от статьи, объявлял, что порывает  с
социалистами. Письмо не было напечатано. Кристоф снова написал  в  газету,
требуя оглашения. Тогда ему преподнесли копию его первого письма,  которое
было  написано  в  вечер  беседы  с  журналистом  и  подтверждало   факты,
изложенные в газете; редакция осведомлялась, не огласить ли заодно  и  это
послание. Кристоф понял, что находится у них в руках. А тут еще  он,  себе
на горе, столкнулся на улице с нескромным журналистом и,  не  удержавшись,
выразил ему свое презрение. На следующий день в газете появилась  ядовитая
заметка о  придворных  лакеях,  которые  не  могут  отрешиться  от  своего
лакейства, даже когда их выгоняют взашей. Намеки на недавно  разыгравшееся
происшествие ясно показывали, в кого метит газета.


   Как только стало ясно, что Кристоф лишился последней опоры,  оказалось,
что у него тьма врагов, о которых он даже  не  подозревал.  Все,  кого  он
задел прямо или косвенно, критикуя их самих или ополчась на их  взгляды  и
вкусы, перешли, не теряя времени, в наступление и отплатили ему  сторицей.
Та самая публика, которую Кристоф пытался расшевелить,  с  удовлетворением
наблюдала, как учиняют расправу над дерзким юношей. Все  помнили,  что  он
собирался  произвести  переворот  в  общественном  мнении  и  смущал   сон
порядочных людей. Кристоф тонул, и каждый старался толкнуть его.
   В атаку ринулись не все сразу. Для  начала  один  из  его  врагов  стал
осторожно нащупывать почву. Видя, что Кристоф не отвечает,  он  набросился
на него смелее. За ним последовали другие  и,  наконец,  вся  свора.  Одни
присоединились к общему хору ради забавы, как щенки, которые  из  озорства
поднимают  ножку  на  глазах   у   всех,   -   это   был   летучий   отряд
журналистов-невежд,  которые  стараются  замаскировать  свое   невежество,
превознося  победителей  и  осыпая   оскорблениями   побежденных.   Другие
выкатывали тяжелую артиллерию, которую они именовали своими принципами,  и
палили вовсю; они не оставляли за собой камня на камне; это  была  критика
большого размаха: она убивала.
   К  счастью  для  Кристофа,  он  не  читал   газет.   Преданные   друзья
позаботились послать ему самые едкие из появившихся статей, но он так и не
прикасался к грудам бумаги, выраставшим на его рабочем столе. Наконец  его
внимание было  привлечено  красной  рамкой,  которой  чья-то  рука  обвела
очередную статью, посвященную ему. Он прочел в ней, что его Lieder походят
на  звериный  рык,  что  симфонии  его,  по-видимому,  вырвались  из  дома
умалишенных, что его искусство  истерично,  что  судорожные  потуги  найти
какую-то  особенную  гармонию  имеют  целью  прикрыть  сухость  сердца   и
убожество мысли. Критик с громким именем заканчивал так:
   "Господин Крафт, выступая на поприще  журналиста,  явил  нам  несколько
поразительных примеров своего стиля и  вкуса,  которые  немало  позабавили
наших музыкантов. Ему тогда же был дан дружеский совет посвятить свои силы
композиции. Как показали последние творения его музы, этот совет  был  дан
неосмотрительно, хотя и от доброго  сердца.  Господин  Крафт  прирожденный
хроникер".
   Прочитав эту статью и лишившись на  целое  утро  работоспособности,  он
решил обозреть всю враждебную ему прессу, и тогда бы  уж  он  окончательно
потерял равновесие. Но Луиза, имевшая  обыкновение  выбрасывать  все,  что
валялось без толку, уже сожгла газеты под предлогом  "наведения  порядка".
Сначала это раздосадовало Кристофа, затем он  почувствовал  облегчение  и,
подав матери прочитанную газету, выразил сожаление, что и этот  листок  не
попал в печку.
   Но были и горшие обиды. Квартет, посланный им во  Франкфурт  известному
музыкальному обществу, отклонили единогласно и без  объяснений.  Увертюру,
которую взялся было сыграть один кельнский оркестр, Кристофу вернули через
несколько месяцев  как  непригодную  для  исполнения.  Но  самое  жестокое
испытание было уготовано  Кристофу  Обществом  оркестровой  музыки  в  его
собственном  городе.  Руководитель  Общества,  капельмейстер  Эйфрат,  был
неплохим  музыкантом,  но,  как  многие  дирижеры,  чуждался  исканий;  он
страдал, или,  вернее,  наслаждался,  присущей  его  профессии  косностью,
которая побуждает музыкантов заигрывать до  отупения  наиболее  популярные
вещи, а от всего подлинно нового бежать, как от чумы. Это  был  неутомимый
организатор бетховенских, моцартовских и шумановских концертов: здесь  ему
оставалось лишь нестись по течению под рокот знакомых и привычных  ритмов.
Но зато он  терпеть  не  мог  современную  музыку.  Он  не  имел  мужества
признаться в этом и даже уверял, что приветствует любое молодое дарование.
Когда на  его  суд  отдавали  вещи,  скроенные  по  старинке,  -  перепевы
произведений, которые были новыми полвека назад, - он оказывал им  хороший
прием, даже упорно навязывал их публике. Ведь такие сочинения не мешали ни
привычным музыкальным эффектам, которыми  щеголял  дирижер,  ни  привычным
переживаниям публики. Зато он испытывал презрение и  ненависть  ко  всему,
что грозило нарушить привычный порядок и утомляло его своей новизной. Если
новатор не имел никакой надежды выдвинуться, брало верх презрение. Если же
существовала какая-нибудь вероятность  успеха,  прорывалась  ненависть,  -
разумеется, лишь до той поры, когда успех становился прочным.
   Кристоф еще далеко не преуспевал. И он был  очень  удивлен,  когда  ему
косвенно дали понять, что герр Эйфрат не прочь сыграть какую-нибудь из его
вещей. Он никак не ожидал этого по  одному  тому,  что  капельмейстер  был
близким другом Брамса и некоторых других музыкантов,  с  которыми  Кристоф
обошелся в своих обзорах не очень-то вежливо. Но Кристоф был добряк, и  он
приписывал своим противникам те же великодушные побуждения, на которые был
способен сам. Теперь, когда его травят, им хотелось  показать,  думал  он,
что они стоят выше мелкой мести; это его тронуло.  Он  написал  Эйфрату  в
самом задушевном тоне и приложил к письму свою симфоническую поэму. Эйфрат
через  секретаря  ответил  ему  сухим,  но  учтивым  письмом,   подтвердив
получение поэмы и прибавив, что,  по  правилам  Общества,  симфония  будет
роздана оркестру и прослушана на  репетиции,  прежде  чем  отдана  на  суд
публики. Правило есть правило, и Кристоф подчинился. К тому  же  это  была
чистая  формальность,  выручавшая  в  тех   случаях,   когда   требовалось
избавиться от стряпни назойливых любителей.
   Неделя три спустя Кристоф получил извещение, что его поэму скоро начнут
репетировать. По правилам эти репетиции полагалось устраивать при закрытых
дверях, не приглашая даже автора. Но от этого правила обычно отступали,  и
автор присутствовал, хотя держался в тени. Все знали о его присутствии,  и
все делали вид, что не замечают его. В день репетиции за  Кристофом  зашел
один приятель, и они вместе явились в концертный  зал.  Кристоф  уселся  в
глубине ложи. Он очень удивился, увидев, что на  этой  закрытой  репетиции
зал - или, во всяком случае, партер - был наполнен почти до отказа: оттуда
доносилось  шарканье  и  гомон  толпы  дилетантов,   критиков   и   просто
любопытствующих.  Оркестру  было  внушено  не   замечать   многочисленного
собрания.
   Сначала шла рапсодия  Брамса  для  альта,  мужского  хора  и  оркестра,
написанная на  отрывок  из  книги  Гейне  "Зимнее  путешествие  на  Гарц".
Кристофу претила торжественная сентиментальность этой пьесы, и  он  решил,
что "брамины" прибегли к вежливому способу мести, принудив его  прослушать
произведение, которое он так неучтиво разбранил.  Эта  догадка  рассмешила
его; когда же  за  рапсодией  последовали  произведения  других  известных
композиторов, которых он тоже подверг критике, он  совсем  развеселился  -
умысел Эйфрата был ему теперь совершенно ясен. Он невольно поморщился,  но
подумал, что это все же допустимый способ ведения войны, и оценил если  не
музыку, то сыгранную с ним шутку. Он даже не без  удовольствия  иронически
похлопал  вместе  с  публикой,   восторженно   рукоплескавшей   Брамсу   и
родственным ему по духу композиторам.
   Но вот на очереди симфония Кристофа.  Взгляды,  которые  оркестранты  и
публика бросали по направлению к его ложе, показывали, что его присутствие
ни для кого не тайна. Он скрылся в глубине  ложи.  С  волнением,  знакомым
всякому музыканту, он ждал минуты, когда взовьется палочка дирижера, когда
нарастающая в тишине волна