тало  быть,  у  него  их  было
одиннадцать, из которых в живых остался только один. Жан-Мишель горячо  их
всех любил и горячо всех оплакивал; но даже столько похорон не  поколебало
его несокрушимого жизнелюбия. Самым тяжелым ударом была смерть Оттилии; он
потерял ее три года назад, в том возрасте, когда уже трудно строить  жизнь
заново и создавать  себе  новый  семейный  очаг.  И  в  первую  минуту  он
растерялся; но никакое несчастье не могло надолго выбить его из  колеи,  и
скоро к нему вернулось обычное спокойствие.
   Нельзя сказать, чтобы он был не способен на глубокую привязанность;  но
этот здоровяк питал органическое отвращение  ко  всякой  печали:  ему  был
нужен смех - бьющее через край, шумное веселье на фламандский манер. Какое
бы горе на него ни свалилось, он не терял охоты  к  вкусным  блюдам  и  не
отказывался пропустить стаканчик; и музыка в его доме никогда не умолкала.
Под его руководством придворный оркестр  приобрел  в  прирейнских  городах
даже некоторую славу - и  оркестр,  и  его  дирижер;  сколько  там  ходило
анекдотов о его могучем сложении и его вспыльчивости! В минуту гнева он не
знал удержу, а потом раскаивался, ибо этот буян был,  в  сущности,  робкий
человек: он любил благообразие и дрожал  перед  общественным  мнением.  Но
гнев слепил его, кровь ударяла в голову, и бывали случаи, что он не только
на репетициях, но даже во время придворных  концертов  швырял  оземь  свою
дирижерскую палочку, топал ногами, как одержимый, и, заикаясь  от  ярости,
диким голосом орал на провинившегося оркестранта. Герцога  это  забавляло,
но музыканты,  посрамленные  публично,  затаивали  в  душе  обиду.  Тщетно
старался потом Жан-Мишель, через минуту  уже  стыдившийся  своей  выходки,
усиленной любезностью и даже угодливостью восстановить добрые отношения, -
по первому поводу он взрывался снова,  и  эта  неудержимая  вспыльчивость,
возрастая с годами, делала его положение все более трудным. Он сам наконец
это понял и однажды, когда такая бурная сцена чуть не  вызвала  забастовку
всего оркестра, подал в отставку. Он  надеялся,  что  из  уважения  к  его
долголетней службе отставку не примут, будут упрашивать  его  не  уходить.
Этого не случилось, а самому пойти на попятный не позволяла гордость. И он
удалился   с   сокрушенным   сердцем,   горько   сетуя   на   человеческую
неблагодарность.
   Оставшись не у дел, он заскучал. Ему перевалило за  семьдесят,  но  сил
было еще много, и он стал давать уроки,  бегал  день-деньской  по  городу,
спорил, разглагольствовал, вмешивался во все, что происходило  вокруг.  Он
был не лишен способностей и  скоро  нашел  себе  новое  занятие  -  ремонт
музыкальных инструментов: он делал опыты, придумывал усовершенствования  -
и подчас довольно удачно. Кроме того, пытался писать музыку, -  готов  был
лечь костьми, лишь  бы  хоть  что-нибудь  написать.  Когда-то  он  сочинил
торжественную мессу, о чем часто заговаривал и чем  немало  гордилась  вся
семья Крафтов. Это произведение стоило  ему  огромных  трудов  и  чуть  не
довело до апоплексического удара. Он старался уверить себя, что его  месса
гениальная вещь, но в  глубине  души  ясно  сознавал,  что  во  всем  этом
творении нет ни единой  глубокой  мысли;  он  даже  боялся  заглядывать  в
рукопись, так как, перечитывая ее, в музыкальных  фразах,  которые  считал
своими, узнавал вдруг насильственно слепленные обрывки чужих мелодий.  Это
была его давняя, незаживающая рана. Случалось, что в  голове  у  него  как
будто начинала звенеть мелодия - чудесная,  божественная!  Он  бросался  к
столу, - может быть, хоть на этот раз его посетит вдохновение! Но едва  он
брал перо в руки, как все умолкало. Он опять был один, в немой  тишине.  И
все усилия заставить вновь зазвучать угасший голос приводили к тому, что в
уши ему лезли избитые мотивы Мендельсона или Брамса.
   "Есть, - говорит  Жорж  Санд,  -  несчастные  гении,  которым  не  дано
выразить себя; они уносят в могилу тайну своих размышлений, так ни  с  кем
ею  и  не  поделившись,  чему  примером  служит  один  из   представителей
многочисленной семьи пораженных немотой или косноязычием великих  людей  -
Жоффруа де Сент-Илер". Старый Жан-Мишель тоже принадлежал к этой семье. Он
бессилен был выразить себя как в музыке, так и в речи, и все еще не мог  с
этим примириться  -  ему  так  хотелось  говорить,  писать,  быть  великим
музыкантом, знаменитым оратором! Это было его тайное горе; он  не  поверял
его никому, даже самому себе; он старался об этом не думать  -  и  все  же
думал беспрерывно, и эта мысль его убивала.
   Бедный старик! Ни в чем не  удавалось  ему  быть  вполне  самим  собой.
Сколько прекрасных и могучих ростков носил он в своем сердце, но они так и
не могли  расцвести.  Глубокая  трогательная  вера  в  высокое  назначение
искусства, в духовную ценность  жизни,  а  выражалась  она  в  напыщенном,
нелепом краснобайстве. Такая благородная гордость -  а  в  жизни  чуть  не
рабское преклонение перед сильными мира сего. Такая любовь к независимости
- а на деле жалкая  покорность.  Претензии  на  вольнодумство  -  и  ворох
предрассудков!  Восхищение  героизмом,  истинная  отвага   -   и   столько
робости!.. Душа, остановившаяся на полдороге.


   Жан-Мишель перенес все свои  честолюбивые  мечты  на  сына,  и  вначале
Мельхиор как будто обещал оправдать его надежды. Еще в детстве он проявлял
большие способности к музыке. Он усваивал все с необыкновенной легкостью и
еще совсем юношей достиг такой виртуозности в игре на скрипке, что надолго
сделался любимцем, даже кумиром посетителей придворных концертов. Он также
не без приятности играл на рояле, да и мало ли еще на чем.  Поговорить  он
тоже умел и обладал недурной внешностью  того  типа,  который  в  Германии
считается образцом классической  красоты:  широкий,  невыразительный  лоб,
правильные крупные черты, курчавая  бородка  -  Юпитер  с  берегов  Рейна.
Старый Жан-Мишель наслаждался  успехами  сына;  его  приводили  в  восторг
изощрения виртуоза, тем более что сам он за всю жизнь так  и  не  научился
порядочно играть ни на одном инструменте. Про Мельхиора  уж  никак  нельзя
было сказать, что его затрудняет выражение мыслей; беда только в том,  что
мыслей у него никаких не было, да он и не стремился их иметь. У него  была
душа посредственного актера, который  следит  лишь  за  переливами  своего
голоса, не заботясь о том, что они  выражают,  и  отмечает  с  самолюбивым
беспокойством, какое впечатление они производят на слушателей.
   Любопытно, однако, что и в нем, несмотря на его постоянную  оглядку  на
зрительный зал, как и в Жан-Мишеле, несмотря на  его  боязливое  почитание
общественных  условностей,  проявлялось  по  временам  что-то  порывистое,
неожиданное и сумасбродное, заставлявшее людей говорить, что,  видно,  все
эти Крафты с придурью. Сперва это ему не вредило; наоборот, его чудачества
считались признаком  гениальности,  ибо  люди,  гордящиеся  своим  здравым
смыслом, убеждены, что гению природа в нем отказала. Но скоро  всем  стала
ясна подоплека его сумасбродств: источником их чаще всего бывала  бутылка.
Ницше говорит, что Бахус - бог музыки, и Мельхиор, должно быть догадываясь
об этой истине, чтил помянутое  божество,  которое,  однако,  платило  ему
черной неблагодарностью, ибо вместо того чтобы даровать своему  поклоннику
недостающий разум, отняло у него и те крупицы, какие еще оставались. После
своей нелепой женитьбы - нелепой в глазах света, а стало  быть,  и  в  его
собственных - Мельхиор совсем отпустил поводья. Музыкой он вовсе  перестал
заниматься: он был до того уверен в своем  превосходстве,  что  и  сам  не
заметил, как его потерял. Появлялись другие виртуозы, и публика переносила
на них свое благоволение; это больно ранило  Мельхиора,  но,  вместо  того
чтобы пробудить  его  энергию,  неудачи  убили  в  нем  последние  остатки
мужества.  Он  мстил  своим  соперникам,  злословя  в  кругу  завсегдатаев
кабачка. Самомнение его было таково,  что  он  рассчитывал  получить  пост
придворного капельмейстера после отца;  но  назначили  другого.  Тогда  он
решил, что его травят, и стал разыгрывать непризнанного гения. Из уважения
к старому Жан-Мишелю  за  Мельхиором  сохранили  место  первой  скрипки  в
оркестре, но все свои уроки в богатых домах он мало-помалу  растерял.  Это
был жестокий удар по его самолюбию и еще более жестокий -  по  карману.  С
тех пор как счастье от него отвернулось, доходы семьи сильно  уменьшились.
Прежде было довольство, даже изобилие, теперь приходилось  урезывать  себя
во всем - и чем дальше, тем больше. Но Мельхиор отказывался это замечать и
ни на грош не сокращал трат на свои костюмы и развлечения.
   Он был не злой человек, но добрый только наполовину, - а это,  пожалуй,
еще хуже, - слабохарактерный, без всякой способности к сопротивлению,  без
нравственной стойкости; вместе с  тем  он  искренне  считал  себя  хорошим
отцом, хорошим сыном, хорошим мужем и добряком в душе; и, может быть, он и
заслуживал такое название, если для этого достаточно той ленивой  доброты,
которая так охотно проливает слезы умиления, и той животной  привязанности
к своим, которая основана на ощущении, что  они  часть  тебя  самого.  Его
нельзя было даже назвать эгоистом - для этого он был недостаточно  сильной
личностью. Он вообще был ничем. Самое страшное в жизни - это люди, которые
представляют собой полное ничто. Как  балласт,  сброшенный  с  высоты,  их
неудержимо влечет вниз; они неизбежно должны упасть и, падая, увлекают  за
собой всех, с кем связала их судьба.


   Как раз к тому  времени,  когда  семья  Крафтов  оказалась  в  особенно
стесненных обстоятельствах, Кристоф подрос настолько,  что  стал  способен
понимать происходящее вокруг.
   Он уже не был единственным ребенком. Мельхиор плодил детей,  нимало  не
задумываясь над тем, что с ними будет дальше, - Луиза рожала  каждый  год.
Двое умерли во младенчестве. Оставалось, кроме Кристофа, еще двое:  одному
было три года, другому четыре. Луиза, уходя  из  дому,  поручала  Кристофу
смотреть за ними, а ему и самому-то было всего шесть лет.
   Для  него  это  было  большой  обузой:   из-за   братишек   приходилось
отказываться от столь  любимых  послеобеденных  прогулок  в  поле.  Но  он
гордился тем, что с ним обращаются, как со взрослым, и ревностно  выполнял
свою обязанность.  Он  забавлял  малышей,  как  умел:  показывал  им  свои
игрушки, разговаривал с ними, подражая матери, - он ведь  не  раз  слыхал,
как она воркует над младенцем. А иногда он брал их  на  руки  и  носил  по
комнате - сперва одного, потом другого; он видел, как это делают взрослые.
Кристофу это было нелегко: он шатался под тяжестью, стискивал зубы, крепче
прижимал ребенка к груди, боясь его  уронить.  А  малышам  нравилось:  они
вечно требовали, чтобы их  носили,  и  когда  Кристоф  выбивался  из  сил,
поднимали  отчаянный  рев.  Много  было  с  ними  хлопот,  и  подчас  даже
непосильных для Кристофа: когда малышам случалось намочить штанишки, он не
знал, что с ними делать, - тут нужны были материнские руки. Надоедали  они
ему смертельно - иногда так и хотелось их треснуть; но  он  говорил  себе:
"Они же маленькие, они не понимают", -  и  великодушно  сносил  их  щипки,
пинки и всяческие капризы. Эрнст готов был реветь  по  любому  поводу;  он
топал ногами, катался по полу от злости; это был нервный ребенок, и  Луиза
постоянно внушала Кристофу, что ему  нельзя  перечить.  Рудольф  отличался
обезьяньей хитростью, и стоило Кристофу отвернуться, возясь с Эрнстом, как
Рудольф тут же начинал проказить - ломал  игрушки,  опрокидывал  кувшин  с
водой, пачкал свое платьице, забирался в буфет и сбрасывал на пол тарелки.
   Столько бед успевали  они  натворить,  что,  когда  Луиза  возвращалась
домой, Кристоф вместо похвалы получал от нее одни упреки. Она, правда,  не
бранила его, но, глядя на произведенный  в  комнате  разгром,  говорила  с
досадой:
   - Бедный мой мальчик, какой же ты неловкий!
   Это очень огорчало Кристофа; у него становилось грустно на сердце.


   Луиза, никогда не упускавшая случая немного подработать,  продолжала  и
после замужества наниматься поварихой в богатые дома, когда там нужно было
устроить парадный обед по какому-нибудь особому случаю, вроде крестин  или
свадьбы. Мельхиор делал вид, что ничего об этом не  знает;  самолюбие  его
страдало, но он не прочь был, чтоб Луиза работала, лишь бы ему это не было
известно. Маленький Кристоф не догадывался еще о том, как сложна жизнь; он
не знал иных запретов для своей воли, кроме  тех,  что  налагали  на  него
родители, - запретов не слишком обременительных, ибо он рос почти что  без
присмотра; и он мечтал скорее стать  взрослым;  тогда,  думалось  ему,  он
будет делать только то, что захочет! Он понятия не  имел  о  преградах,  с
которыми человек сталкивается на каждом шагу, и, уж во всяком  случае,  не
подозревал, что его родители не всегда могут поступать по своему  желанию.
Когда ему впервые открылось, что люди делятся на тех, кто  приказывает,  и
тех, кому приказывают, и что его родители не принадлежат к  числу  первых,
все в нем возмутилось; этот день стал для него переломным.
   Однажды Луиза  еще  с  утра  нарядила  его  в  самый  лучший  костюм  -
поношенное старье, кем-то ей подаренное, которому она  ценой  бесконечного
терпения и изобретательности ухитрилась придать приличный вид.  Затем  она
ушла, а во вторую половину дня Кристоф, как было уговорено,  отправился  в
тот дом, где она тогда  работала.  Кристофу  было  очень  страшно  входить
одному. На крыльце, зевая по сторонам, стоял лакей. Он остановил мальчика,
спросил свысока, что ему надо. Краснея от  смущения,  Кристоф  пролепетал,
что хочет видеть "госпожу Крафт", - сказать так велела ему мама.
   - Госпожу Крафт? А что тебе  нужно  от  госпожи  Крафт?  -  осведомился
лакей, иронически подчеркивая слова "госпожа". - Ах, она твоя мать? Ступай
по этой лестнице, потом по коридору в самый конец. Луиза на кухне.
   Кристоф покраснел еще больше: ему стало стыдно оттого, что этот человек
запросто назвал его мать Луизой. Он почуял в этом какое-то оскорбление,  и
ему захотелось убежать на милую его сердцу реку, забиться в  гущу  зеленых
кустов, где он любил бродить, рассказывая себе сказки.
   Растворив дверь в кухню, он очутился  в  толпе  слуг  -  его  встретили
шумными восклицаниями. В глубине, возле плиты, стояла мама и улыбалась ему
ласково и чуть смущенно. Он бросился к ней, спрятал лицо в  ее  юбках.  На
ней был белый фартук, в руках - большая  деревянная  ложка.  Но  мама  еще
усугубила его конфуз: ей вздумалось показать сына всем  присутствующим,  и
она велела ему поднять голову и пойти  поздороваться  с  каждым  за  руку.
Кристоф ни за что не хотел, он отвернулся к стене и закрылся локтем. Потом
он немного осмелел: над плечом из-под руки показался  блестящий  смеющийся
глаз; но стоило кому-нибудь посмотреть в его сторону - и  глаз  скрывался.
Кристоф украдкой  разглядывал  людей,  суетившихся  в  кухне.  Мать  была,
видимо, очень занята, и какая она была важная - дома он никогда  ее  такой
не видал. Она открывала то одну, то  другую  кастрюлю,  что-то  пробовала,
распоряжалась: прибавьте того, сделайте то, уверенным тоном объясняла, как
готовить то или другое блюдо, и постоянная кухарка внимала ей с почтением.
Кристофа распирало от гордости - как все здесь уважают его маму!  Она  тут
самая главная, в этой великолепной кухне, сверкающей золотом и  начищенной
медью.
   Вдруг все разговоры смолкли. Дверь растворилась. Шелестя шелками, вошла
какая-то дама. Остановилась, обвела всех подозрительным взглядом. Она была
уже немолода, но одета в нарядное светлое платье с  широкими  рукавами.  И
одной рукой  она  все  время  подбирала  шлейф,  -  должно  быть,  боялась
испачкаться. Это, однако, не помешало ей  подойти  к  плите,  заглянуть  в
кастрюли и даже отведать всех кушаний. Когда она  поднимала  руку,  рукава
откидывались, и видны были голые  локти.  Кристоф  нашел,  что  это  очень
некрасиво и неприлично.  Как  сухо  и  повелительно  разговаривала  она  с
Луизой! И как покорно отвечала ей та! Сердце у Кристофа сжалось. Он совсем
притих в своем уголке, надеясь, что его  не  заметят,  но  напрасно.  Дама
спросила, кто этот мальчик. Луиза вытащила его из угла и, крепко держа  за
руку, чтобы он не мог закрыть лицо, подвела к вновь пришедшей, и,  как  ни
хотелось ему вырваться и убежать, он каким-то  смутным  инстинктом  понял,
что на этот раз противиться нельзя. Дама вгляделась  в  перепуганное  лицо
малыша и по первому, чисто материнскому побуждению ласково ему улыбнулась,
но тотчас же приняла покровительственный вид и стала спрашивать  Кристофа,
как он себя ведет, ходит ли в церковь, а тот в ответ  молчал  как  убитый.
Она пожелала также посмотреть, впору ли ему пришелся  костюмчик,  и  Луиза
торопливо ответила, что в самый раз, как будто  на  него  шито,  и  начала
обдергивать на Кристофе курточку. Кристоф чуть не  плакал:  курточка  была
тесная, ему было больно и неудобно. И он  не  понимал,  за  что  мама  так
благодарит эту женщину.
   Потом дама взяла его за руку и сказала, что хочет познакомить со своими
детьми. Кристоф бросил на мать  взгляд,  полный  отчаяния,  но  Луиза  так
заискивающе улыбалась  хозяйке,  что  ему  стало  ясно  -  тут  на  помощь
рассчитывать нечего; и он поплелся за своей  водительницей,  как  ягненок,
которого ведут на убой.
   Они пришли в сад. Здесь было двое детей примерно  такого  же  возраста,
как и Кристоф; они сидели, отвернувшись друг от друга, оба очень сердитые,
- должно быть, только что поссорились. Появление  Кристофа  их  развлекло.
Они подошли ближе и уставились на него.
   Дама удалилась, а Кристоф остался стоять посреди аллеи, не смея поднять
глаза. Дети разглядывали его с головы  до  ног,  подталкивали  друг  друга
локтями, хихикали. Наконец решились заговорить. Они спросили Кристофа, как
его зовут, где он живет, чем занимается его отец. Кристоф  молчал,  онемев
от страха; особенно он испугался девочки; у нее были белокурые косы, очень
короткая юбочка и голые коленки.
   Потом они затеяли игру. Кристоф уже начал понемножку приходить в  себя,
как вдруг маленький барин остановился  перед  ним,  ткнул  пальцем  в  его
курточку и воскликнул:
   - Да это моя!
   Кристоф не понял. С какой стати этот мальчишка  называет  его  курточку
своей? Он негодующе замотал головой.
   - Ну как же, я-то ведь знаю! - продолжал  мальчик.  -  Это  мой  старый
синий костюм. Вот тут еще есть  пятно,  -  и  он  показал  пальцем.  Потом
оглядел ноги Кристофа и спросил, откуда тот  взял  такие  башмаки,  все  в
заплатках.
   Кристоф покраснел, как рак. Девочка вздернула носик и шепнула брату  на
ухо: это же маленький нищий! Кристоф услышал и так  возмутился,  что  даже
обрел дар речи. Он был уверен, что может  одним  словом  посрамить  своего
обидчика, - и, запинаясь, придушенным голосом пролепетал: неправда, он сын
Мельхиора Крафта, а его мама - кухарка Луиза! Ему казалось, что это звание
не хуже всякого другого, и в этом он, конечно, не ошибался. Но дети,  хотя
и заинтересовались, видимо, не разделяли его мнения. Наоборот, они  сейчас
же приняли с ним снисходительный тон. А кем он сам будет, когда  вырастет?
- спросили они. Тоже поваром? А может быть, кучером? Кристоф опять  умолк.
Он чувствовал, что в сердце ему проникает ледяной холод.
   Его молчание раззадорило барчуков. Как это часто бывает с  детьми,  они
вдруг - неизвестно почему - невзлюбили  Кристофа  и  стали  придумывать  с
бессознательной  детской  жестокостью,  чем  бы  еще  помучить  маленького
бедняка. Особенно усердствовала девочка. Она заметила, что Кристофу трудно
двигаться в его слишком тесной одежде, и  тотчас  же  коварно  предложила:
пусть покажет, как он умеет прыгать через барьер! Принесли две  скамеечки,
поставили одна на другую и велели Кристофу прыгать. Несчастны