вдруг становился таким очаровательным,  что  у  Кристофа
щемило от умиления сердце. Ночью, когда  все  спали,  Минна  подымалась  с
постели и долго стояла у окна, не совсем проснувшаяся и дрожащая от ночной
прохлады. В  предвечерние  часы,  когда  Кристоф  еще  не  появлялся,  она
мечтала, сидя  в  качалке,  уронив  книгу  на  колени,  полузакрыв  глаза,
убаюканная блаженной истомой, растворяясь душой и телом в вешнем  воздухе.
Теперь она подолгу не отходила от  инструмента,  повторяя  с  раздражающим
слушателей упорством какой-нибудь  аккорд,  какой-нибудь  пассаж,  а  сама
бледнела и холодела от волнения.  Слушая  Шумана,  она  внезапно  начинала
плакать. Ей казалось, что она всех жалеет и всех  любит.  И  Кристоф  стал
таким же. Они старались незаметно подать милостыню нищему,  встретившемуся
на дороге, и обменивались понимающим взглядом: как они счастливы тем,  что
так добры.
   По правде сказать, этих чувств хватало  ненадолго.  В  один  прекрасный
день Минна вдруг обнаружила, сколь печальна участь старой Фриды, вся жизнь
которой была  сплошным  самоотречением,  с  того  самого  дня,  когда  она
поступила к ним в дом. А ведь тогда  мама  была  еще  маленькой;  и  Минна
помчалась на кухню и бросилась на шею удивленной  Фриде,  которая  усердно
штопала белье. Но это не помешало Минне обрушиться на ту же  самую  Фриду,
когда два часа спустя та не изволила явиться  по  первому  звонку  молодой
госпожи. Да и Кристоф, которого буквально распирало от любви ко всему роду
человеческому, который сворачивал с дороги, лишь бы не раздавить  букашки,
был глубоко равнодушен к своим домашним.  По  странной  игре  чувств,  чем
больше он любил людей - людей вообще, - тем суше и холоднее становился  по
отношению к родным, почти не думал о них, говорил с ними грубо и тяготился
ими. Доброта Минны и Кристофа была не чем  иным,  как  избытком  нежности,
изливавшейся на первого встречного. А  когда  эти  порывы  проходили,  оба
становились  эгоистичнее,   чем   раньше:   теперь   они   были   одержимы
одной-единственной мыслью, и все вращалось вокруг этой мысли.
   Какое непомерно огромное место заняла в жизни  Кристофа  эта  девчушка!
Какое волнение охватывало его, когда, обежав весь сад в поисках Минны,  он
вдруг издали замечал ее белое платьице.  Или  в  театре,  когда,  сидя  за
несколько стульев от  их  еще  не  занятых  мест,  он  вдруг  слышал,  как
открываются двери в ложе  бенуара  и  раздается  веселый,  такой  знакомый
голосок! Или когда кто-нибудь случайно произносил столь  дорогое  ему  имя
Керих! Он бледнел, краснел, терял на несколько минут слух и зрение.  Какой
могучий ток крови проходил тогда по всему его телу, блаженный  прилив  еще
неведомых сил!
   Эта немочка, наивная и чувственная, любила странные игры. Ей нравилось,
например, класть свое кольцо в горку насыпанной на стол муки;  по  условию
требовалось доставать кольцо зубами (что они с Кристофом и пытались делать
поочередно), не запачкав кончика носа. Или она натягивала поперек бисквита
ниточку, кончики которой каждый из них брал в зубы - в  этом  случае  надо
было как можно быстрее сжевать свою ниточку, чтобы первым откусить кусочек
бисквита. Их лица приближались, дыхание сливалось, губы соприкасались,  и,
чувствуя, как леденеют их пальцы, оба принужденно  посмеивались.  В  такие
минуты Кристофу хотелось укусить, причинить боль, и он резко  откидывался,
не слушая деланного смешка Минны. Они  отворачивались,  разыгрывая  полное
равнодушие, но украдкой следили друг за другом краешком глаза.
   Эти странные игры притягивали и волновали:  им  и  хотелось  играть,  и
страшно  было  начинать  игру.  Особенно  боялся  этих  минут  Кристоф   и
предпочитал  даже  стеснительное  присутствие  г-жи  Керих  или   случайно
заглянувших гостей. Ничье докучливое соседство  не  могло  прервать  немую
беседу  двух  влюбленных  сердец,  любая  помеха  придавала  ей  особенную
напряженность и нежность. Все  тогда  приобретало  в  их  глазах  огромную
ценность: случайное слово, смешливая  складка  губ;  одного  взгляда  было
достаточно,  чтобы  под  тусклым  покровом   будней   обнаружились   вдруг
богатейшие, нетронутые сокровища внутренней жизни. И сокровища эти  видели
только они двое; так, по крайней  мере,  думалось  им,  и  они  улыбались,
счастливые сознанием, что у них есть свои маленькие тайны. Со  стороны  их
разговор показался  бы  пустой  салонной  болтовней,  а  для  них  он  был
немолчной песней любви. Как открытая книга, были им понятны оттенки милого
голоса, движение бровей, они могли бы  читать  эту  сладостную  книгу,  не
подымая  сомкнутых  век,  -  достаточно   было   прислушаться   к   своему
собственному сердцу, чтобы услышать  в  нем  биение  сердца  любимого.  Их
переполняла вера в жизнь,  в  счастье,  в  себя  самих.  Надежды  их  были
безграничны.  Они  любили,  были  любимы  и  были  счастливы  безоблачным,
неомраченным  счастьем,  не  знающим  страха  за   будущее.   Неповторимая
безмятежность этих вешних дней! Ни тучки на небе. И вера - такая свежая  и
молодая, что казалось,  никогда  она  не  поблекнет!  И  радость  -  такая
огромная, что никогда она не иссякнет! Как назвать  это?  Жизнью?  Мечтой?
Мечтой, конечно. Между жизнью и их мечтаниями нет ничего  общего.  Ничего.
Разве только то, что в  эти  магические  мгновения  они  сами  становились
мечтой: все их существо растворялось в дыхании любви.


   Госпожа Керих недолго оставалась в неведении и довольно быстро заметила
все уловки, по их мнению, такие тонкие, но такие наивные для  материнского
глаза. Впрочем, Минна отчасти подозревала это, с того самого вечера, когда
ее мать неожиданно вошла в комнату,  а  они  ворковали  и,  услышав  скрип
двери,  смущенно  и  неловко  отпрянули  друг   от   друга.   Г-жа   Керих
притворилась, будто ничего не заметила. Минне даже стало  немного  обидно.
Ей хотелось с боем отстаивать свою любовь  от  материнских  посягательств:
так было бы еще романтичнее.
   Но мать предпочитала  не  давать  повода  для  столкновений.  Она  была
слишком  умна,  чтобы  беспокоиться  за  Минну  или  журить  ее.  Зато   в
присутствии Минны  она  говорила  о  Кристофе  с  нескрываемой  иронией  и
безжалостно высмеивала его слабые стороны: двух  ее  слов  хватало,  чтобы
сразить беднягу наповал. Тут  не  было  никакого  особенного  умысла;  она
действовала, повинуясь инстинкту, с врожденным вероломством  женщины  -  и
женщины  не  злой,  а  лишь  защищающей  свое  достояние.  Напрасно  Минна
артачилась,  напрасно   дулась,   дерзила   матери   и   упорно   отрицала
справедливость ее замечаний: они, увы, были более чем  обоснованны,  да  к
тому же г-жа Керих умела искусно разить противника в самое уязвимое место.
Ничто не ускользало от ее взгляда  -  ни  огромные  ботинки  Кристофа,  ни
жалкие  его  костюмы,  ни  плохо  вычищенная  шляпа,   ни   провинциальное
произношение, ни  смешная  манера  кланяться,  ни  непростительно  громкий
голос; каждое из этих замечаний было ударом  по  самолюбию  Минны,  причем
свои замечания г-жа Керих обычно бросала вскользь, на  ходу;  ни  разу  не
приняли они формы прямого осуждения, и когда рассвирепевшая  Минна  грудью
вставала на защиту Кристофа, мать  с  самым  невинным  видом  меняла  тему
разговора. Но капля яда, зароненная  в  душу  Минны,  оказывала  уже  свое
действие.
   Минна стала глядеть на Кристофа менее снисходительным оком.  Он  смутно
чувствовал это и беспокойно допытывался:
   - Почему вы так на меня смотрите?
   И она отвечала:
   - Нипочему.
   А когда, поверив ее  словам,  Кристоф  начинал  шумно  радоваться,  она
упрекала его за дикий хохот. Мальчик становился в  тупик:  никогда  он  не
думал, что при Минне нужно следить даже за  тем,  как  смеешься;  вся  его
радость  меркла.  А  иногда,  забыв  все  на  свете,   он   с   увлечением
разглагольствовал перед Минной, но та вдруг с рассеянным и небрежным видом
прерывала беседу и указывала на какую-нибудь погрешность в его туалете или
наставительно перечисляла все тривиальные выражения, какие  позволял  себе
употреблять Кристоф. Всякое желание  разговаривать  пропадало,  и  Кристоф
начинал  злиться.  Но  тут  же  принимался  доказывать   себе,   что   эти
раздражавшие его выходки - не что иное, как знак заинтересованности  Минны
в его персоне, да и она тоже  старалась  убедить  себя  в  этом.  В  своем
смирении Кристоф доходил до того, что пытался даже извлечь  пользу  из  ее
наставлений. Но Минне это  отнюдь  не  льстило:  слишком  ясно  было,  что
Кристофу ничто не идет впрок.
   Однако ни Кристоф, ни  Минна  не  успели  заметить  происшедшей  в  ней
перемены. Наступила пасха, и Минне вместе с матерью  предстояло  ненадолго
поехать к родным, куда-то поблизости от Веймара.
   В последнюю перед разлукой неделю к детям  вновь  вернулась  утраченная
сердечная близость первых дней. Не считая двух-трех вспышек, Минна была  с
Кристофом особенно нежна. Накануне отъезда они долго гуляли в саду;  Минна
с таинственным видом потащила Кристофа за собой в беседку, надела  ему  на
шею маленький надушенный мешочек и зашила туда свой локон; снова  начались
клятвы в вечной любви, обещания писать друг другу ежедневно, и  была  даже
выбрана на небесном своде звезда, дабы каждый вечер обоим глядеть на нее в
назначенное время.
   Роковой день настал. Ночью Кристоф то  и  дело  просыпался  и  думал  с
тоской: "Где-то она будет  завтра?"  Утром  он  сказал  себе:  "Сегодня!..
Сейчас она еще здесь, а вечером ее уже не будет!" - и побежал  к  Керихам,
хотя не было и восьми часов.  Минна  еще  не  вставала.  Напрасно  Кристоф
заставлял себя прогуливаться по аллеям - он не выдержал и снова бросился в
дом. В коридоре лежали чемоданы и "тюки. Кристоф уселся в уголке гостиной,
жадно ловя каждый звук, вслушиваясь в скрип половиц,  стараясь  распознать
шаги на втором этаже. Мимо  него  прошла  г-жа  Керих;  она  чуть  заметно
улыбнулась и на ходу кинула ему  насмешливо:  "С  добрым  утром!"  Наконец
появилась Минна, бледная, с опухшими глазами: она, как и Кристоф, тоже  не
спала всю ночь. С озабоченным видом она отдавала распоряжения  прислуге  и
протянула руку Кристофу, не прерывая разговор  по  хозяйству  со  старухой
Фридой. К отъезду она уже приготовилась. Снова показалась г-жа Керих. Мать
и дочь заспорили о какой-то шляпной картонке.  Минна  словно  не  замечала
Кристофа, а он, забытый всеми и несчастный,  сидел  в  уголке  у  пианино.
Минна вышла из гостиной вслед за матерью и тут  же  возвратилась,  крикнув
что-то с порога г-же Керих. Затем она прикрыла дверь. Дети остались  одни.
Вдруг Минна бросилась к Кристофу, схватила его за руку и увлекла за  собой
в маленькую соседнюю комнату, где уже закрыли  ставни.  Тут  она  внезапно
приблизила свое лицо к лицу Кристофа и крепко поцеловала его. Сквозь слезы
она спрашивала:
   - Ты обещаешь, обещаешь любить меня вечно?
   Оба тихо рыдали, делая  судорожные  усилия  заглушить  всхлипывания.  В
соседней комнате раздались шаги, и Минна  выпорхнула.  Утерев  глаза,  она
снова важно заговорила с  прислугой,  хотя  губы  ее  улыбались,  а  голос
дрожал.
   Кристофу удалось незаметно спрятать в карман носовой платочек,  который
она обронила, - маленький, грязный, смятый платочек, весь мокрый от слез.
   Вместе со своими друзьями, в их карете, Кристоф отправился  на  вокзал.
Несчастные дети, сидя друг против друга, не смели поднять глаза из  боязни
разреветься. Их руки украдкой встречались, они  обменивались  крепкими  до
боли   пожатиями.   Г-жа   Керих    смотрела    на    них    с    лукавым,
добродушно-насмешливым видом и притворялась, что ничего не замечает.


   Наконец пробил час отъезда. Поезд тронулся, и Кристоф, стоявший у окна,
побежал рядом с вагоном, не глядя  перед  собой,  толкая  носильщиков,  не
отрывая глаз от глаз Минны. Он бежал, пока  поезд  не  миновал  платформу,
бежал, пока последний вагон не скрылся из виду. Только тут он,  задыхаясь,
остановился и, оглядевшись, увидел, что стоит на  самом  краю  дебаркадера
среди равнодушной толпы провожающих. Он побрел домой; к счастью, никого из
родных дома не оказалось, и он проплакал все утро.
   Так впервые  в  жизни  Кристоф  познал  страшное  горе  разлуки,  боль,
непереносимую для любящих сердец. Пуст мир, пуста жизнь,  пустота  кругом.
Сердце так сжимается, что нельзя дышать, -  тобой  овладевает  смертельная
тоска. Особенно когда на каждом шагу, в любой мелочи  ощущаешь  еще  такое
недавнее присутствие любимой, когда все окружающее вновь и вновь  вызывает
ее милый образ, когда ты остался среди привычной обстановки, где  вы  были
вместе, когда ты с  каким-то  ожесточением  стараешься  пережить  вновь  в
дорогих тебе местах исчезнувшее счастье. Тогда словно бездна  разверзается
под ногами; склоняешься над  ней,  не  в  силах  сдержать  головокружение,
знаешь, что сейчас упадешь, и действительно падаешь. Кажется,  что  видишь
лицом к лицу смерть. Да и впрямь видишь смерть, ибо разлука - лишь одно из
ее обличий. Видишь воочию, как исчезает то, дороже чего не  знало  сердце;
уходит сама жизнь - вместо нее черная яма, небытие.
   Чтобы острее почувствовать боль, Кристоф обошел все их любимые  уголки.
Г-жа Керих оставила ему ключ, и он мог в любое время бродить по  их  саду.
Он пошел туда в первый же день и едва не  задохся  от  муки.  Он  надеялся
обрести хотя бы  частицу  той,  что  уехала,  но  обрел  больше,  чем  мог
вместить; образ любимой витал над каждой лужайкой; с замиранием сердца  он
ждал, что вот-вот появится она из-за поворота аллеи,  хотя  знал,  слишком
хорошо знал, что она не появится; и замучил себя, стараясь найти  ее  там,
где все еще дышало их любовью. Вот они  -  их  дорожка  в  лабиринте,  вот
склон,  усаженный  глициниями,  вот  скамейка  в  беседке;  и  с  каким-то
палаческим упорством он повторял: "Неделю назад... три дня назад... вчера,
вчера еще она была  здесь...  даже  сегодня  утром  еще  была..."  Он  так
натрудил бедное свое сердце этими мыслями, что вынужден был  присесть:  он
задыхался, он умирал. К  скорби  примешивался  гнев  на  самого  себя,  на
прекрасные, потерянные дни, которыми он не сумел воспользоваться.  Сколько
минут, сколько часов наслаждался  он  беспредельным  счастьем,  видел  ее,
вдыхал, впитывал в себя все ее существо! И не оценил этого!  Позволял  зря
убегать времени, не упившись каждой минутой, каждым  мигом!  А  сейчас?  А
сейчас слишком поздно! Непоправимо поздно! Непоправимо!
   Кристоф пошел домой. Родные вызывали в нем неприязненное чувство. Он не
мог больше выносить их лица, их жесты, их дурацкие разговоры - все  те  же
разговоры, которые велись вчера, велись позавчера, велись тогда, когда она
еще была здесь. Они продолжали жить своей  обычной  жизнью,  словно  и  не
совершилось рядом с ними ни с чем не сравнимого несчастья. И город тоже не
подозревал о муках Кристофа. Люди шли по своим  делам,  -  шли  смеющиеся,
шумные, озабоченные; все так же пели сверчки, все так же  безоблачно  было
небо. Кристоф ненавидел всех; ему казалось, будто  он  не  выдержит  этого
всеобщего эгоизма. Но сам Кристоф был большим эгоистом, чем  все  эгоисты,
вместе взятые. Он теперь ничем не дорожил.  Куда  исчезла  былая  доброта!
Былая любовь к людям!
   Наступила  череда  унылых  дней.  Как   автомат,   выполнял   он   свои
обязанности, но для настоящей жизни ему не хватало мужества.
   Как-то вечером,  когда  Кристоф  сидел  в  кругу  семьи,  молчаливый  и
подавленный, у дверей постучался почтальон и  вручил  ему  письмо.  Сердце
узнало его раньше, чем он успел взглянуть  на  почерк.  Четыре  пары  глаз
устремились на Кристофа с  нескромным  любопытством,  в  надежде,  что  он
сейчас прочтет письмо  вслух,  развлечет  их,  рассеет  их  вечную  скуку.
Кристоф молча положил письмо у прибора; он заставил себя не прикоснуться к
конверту, сидел с равнодушным видом, словно давно знал, что там  написано.
Но братья надулись и, не поверив игре Кристофа, зорко следили за ним,  так
что до конца обеда он терпел самую настоящую пытку.  Только  когда  встали
из-за стола, он смог уйти к себе и заперся на  ключ.  Сердце  билось,  как
бешеное, и, вскрывая конверт,  он  чуть  было  не  порвал  вложенный  туда
листок. Он дрожал с головы до пят, не зная, что готовит  ему  судьба,  но,
прочитав первые строчки, весь отдался во власть своей радости.
   Письмо было недлинное, но очень нежное. Минна отослала  его  потихоньку
от матери. Она писала: "Дорогой мой  Кристоф"  -  и  сообщила,  что  много
плакала, что каждый вечер глядит на звезду, что была  во  Франкфурте,  что
Франкфурт - грандиозный город и магазины  там  замечательные,  но  она  не
обращает на них внимания, так как думает только о  нем,  о  Кристофе.  Она
напоминала Кристофу, что он обещал хранить ей  верность  и  ни  с  кем  не
видеться в ее отсутствие, дабы все время думать только  о  ней.  Ей  очень
хотелось бы, чтобы до ее возвращения Кристоф работал как  можно  больше  и
скорее стал знаменитым, и она тоже много занимается.  В  заключение  Минна
спрашивала, не забыл ли он маленькой гостиной, где они попрощались в  день
отъезда, и просила как-нибудь утром зайти туда, ибо,  уверяла  Минна,  она
будет там мысленно и снова  попрощается  с  ним,  как  попрощалась  тогда.
Подписалась она: "Навеки твоя! Навеки..."  А  в  постскриптуме  советовала
Кристофу купить соломенное канотье вместо противной фетровой шляпы  -  все
порядочные люди носят здесь канотье; лучше всего купить канотье из крупной
соломки с широкой синей лентой.
   Кристоф четыре раза перечел письмо, прежде чем понял его содержание. Он
был  ошеломлен,  у  него  не  хватало  сил  даже  радоваться;   он   вдруг
почувствовал такую усталость,  что  лег  в  постель  и  стал  перечитывать
письмо, каждую минуту прижимая листок к губам. Потом засунул  конверт  под
подушку и  все  время  тревожно  ощупывал,  на  месте  ли  его  сокровище.
Неизъяснимое блаженство снизошло на него. Он заснул и  сладко  проспал  до
утра.
   Снова можно было жить. Вокруг  него  витали  мысли  его  верной  Минны.
Кристоф засел за ответное, письмо; но он не вправе  был  писать  обо  всем
открыто он обязан был таить свои чувства, а это давалось ему мучительно, с
огромным трудом. Он пытался - и весьма неуклюже - скрыть свою  любовь  под
общепринятыми церемонно-вежливыми фразами,  которые  и  всегда-то  звучали
нелепо в его устах.
   Отправив письмо,  он  стал  ждать  ответа  и  жил  теперь  только  этим
ожиданием. Надо было набраться терпения, и он пытался гулять,  читать,  но
думал лишь о Минне, настойчиво, с трепетом повторял ее  имя,  как  маньяк,
как идолопоклонник; он боготворил это имя  и  повсюду  таскал  с  собой  в
кармане томик Лессинга только потому, что  там  упоминалось  имя  "Минна";
каждый день, выходя из театра, он делал большой крюк, лишь бы пройти  мимо
галантерейного магазина, где на  вывеске  были  начертаны  пять  обожаемых
букв.
   Он упрекал себя за рассеянный образ жизни, а ведь Минна  хотела,  чтобы
он работал, чтобы поскорее стал знаменитым. Наивное тщеславие,  сквозившее
в этой просьбе, трогало его, как знак доверия. И он решил в ответ  создать
произведение, в котором Минна присутствовала бы не только в посвящении, но
и в каждой ноте. Да он и не мог бы  сейчас  заниматься  ничем  иным.  Едва
только он набросал несколько первых тактов, как музыка нахлынула на  него.
Словно  масса  воды,  месяцами  скапливавшаяся  в  водоеме,  вдруг   разом
выступила из берегов, сметая  плотину.  Целую  неделю  он  не  выходил  из
комнаты. Луиза молча ставила обед перед дверью, потому что он  не  впускал
ее к себе.
   Кристоф написал квинтет для кларнета и  струнных  инструментов.  Первая
часть была поэмой надежд и юношеских желаний, в последней части - любовная
шутка, где звучал диковатый юмор, свойственный Кристофу. Но  весь  квинтет
написан был ради средней части, ларгетто, в нем  Кристоф  изобразил  юную,
пламенную