особными сделать усилие и выйти за ограниченные рамки мышления своего
народа. Откровенно говоря, они находили в произведениях иностранцев только
то, что стремился обнаружить их национальный инстинкт; зачастую они  брали
лишь то, что сами подсознательно вкладывали туда. Посредственные критики и
плохие психологи, они  были  чересчур  заняты  собой  и  поглощены  своими
страстями, даже  когда  больше  всего  стремились  к  истине.  Итальянский
идеализм  не  способен  к  самозабвению;  его  нисколько   не   интересуют
отвлеченные мечтания севера; он сводит все к себе,  к  своим  желаниям,  к
своей расовой гордости, к стремлению возродить величие нации.  Сознательно
или нет, но он всегда работает на terza  Roma  [третий  Рим  (итал.)].  По
правде сказать, на протяжении веков  он  не  очень  утруждал  себя,  чтобы
осуществить эту мечту! Красивые  итальянцы,  созданные  для  деятельности,
действуют лишь в порыве страсти и быстро устают, но  когда  в  них  бурлит
страсть, она возносит их над всеми народами; они доказали это  на  примере
своего Рисорджименто. Это был могучий вихрь, который подхватил итальянскую
молодежь всех партий - националистов, социалистов, неокатоликов, свободных
идеалистов  -  всех  неукротимых  итальянцев,  преисполненных   надежд   и
стремлений быть гражданами императорского Рима, властелина вселенной.
   Сначала Кристоф замечал только их благородный пыл  и  общие  антипатии,
объединявшие его с  ними.  Они  легко  сговаривались,  когда  речь  шла  о
презрении к Светскому обществу,  к  которому  Кристоф  питал  злобу  из-за
предпочтения, отдаваемого ему Грацией. Они ненавидели гораздо сильнее, чем
Кристоф,  благоразумие,  апатию,  компромиссы,  шутовство,  половинчатость
высказываний,   двуличность,    ловкое    маневрирование    между    всеми
возможностями,  боязнь  решиться   на   что-нибудь,   красивые   фразы   и
вкрадчивость. Крепыши-самородки, всем обязанные только себе, не имевшие ни
средств, ни времени дошлифовать себя, они охотно утрировали свою природную
грубость и резковатый тон  неотесанных  contadini  [мужиков  (итал.)].  Им
хотелось, чтобы их услышали.  Им  хотелось,  чтобы  с  ними  дрались.  Что
угодно, только не безразличие! Чтобы пробудить энергию своей расы,  они  с
радостью согласились бы стать ее первыми жертвами.
   А пока их не любили, и  они  ничего  не  сделали,  чтобы  их  полюбили.
Кристоф потерпел неудачу, задумав рассказать Грации о своих новых друзьях.
Они  были  неприятны  ее  спокойной,   уравновешенной   натуре.   Пришлось
согласиться с ней, что присущая им манера защищать самые благородные  идеи
вызывает зачастую враждебное  к  ним  отношение.  Они  были  насмешливы  и
задиристы, их суровая критика граничила с оскорблением,  даже  когда  речь
шла о людях, которых  они  вовсе  не  хотели  обижать.  Они  были  слишком
самоуверенны, слишком скоры на  выводы  и  категоричные  утверждения.  Они
занялись общественной деятельностью, еще не достигнут зрелости,  и  потому
бросались от одного увлечения к другому, проявляя одинаковую нетерпимость.
С искренним пылом, не щадя сил, целиком отдаваясь  делу,  они  сгорали  от
избытка рассудочности, от преждевременно изнуряющей работы. Молодой,  едва
вылупившейся мысли вредно находиться под ярким солнцем. Оно обжигает душу.
Все подлинное и полезное требует времени и тишины.  А  им  не  хватало  ни
времени,  ни  тишины.  В  этом  несчастье  многих  итальянских   талантов.
Торопливая и бурная деятельность -  точно  алкоголь.  Вкусившему  его  уму
трудно  потом  отвыкать,  нормальное  развитие  подвергается  риску   быть
извращенным и искаженным навсегда.
   Кристоф  ценил  терпкую  свежесть  этой  резкой  прямоты,  особенно  по
контрасту с пошлостью людей золотой середины (vio di mezzo), которые вечно
боятся скомпрометировать себя и ухитряются не говорить ни да, ни  нет.  Но
вскоре ему пришлось убедиться, что спокойный ум и обходительность светских
людей  тоже  имеют  свои  преимущества.  Постоянная  ожесточенная  борьба,
которой жили его друзья, утомляла. Кристоф считал своим  долгом  бывать  у
Грации, чтобы защищать их. Иногда же он шел к ней,  чтобы  забыть  о  них.
Разумеется, у него было сходство с ними. Пожалуй,  даже  слишком  большое.
Они теперь были такими, каким был Кристоф в двадцать лет. Но течение жизни
не идет вспять. В глубине души Кристоф  прекрасно  сознавал,  что  сам  он
распрощался с неистовством юности и стремится к  покою,  тайной  которого,
казалось, владели глаза Грации. Почему же это  возмущало  его  в  ней?  Да
просто в силу эгоизма, присущего любящим. Кристоф хотел один  наслаждаться
этим покоем. Ему было невыносимо тяжело, он не мог примириться с тем,  что
Грация щедро расточает свое  тепло  на  первых  встречных,  что  она  всех
оделяет своим чарующим радушием.


   Грация читала в его душе и с присущей ей  милой  откровенностью  как-то
сказал Кристофу:
   - Вы сердитесь, что я такая? Не нужно идеализировать меня, мой друг.  Я
женщина, и не лучше других. Я не ищу общества,  но,  признаться,  оно  мне
приятно - точно так же, как иногда мне доставляют  удовольствие  не  очень
хорошие спектакли, посредственные книги, - все то, что вы презираете; меня
же это забавляет и успокаивает. Я не могу ни от чего отказаться.
   - Как вы можете выносить этих дураков?
   - Жизнь научила меня быть снисходительной. Не нужно предъявлять  к  ней
слишком  больших  требований.  Уверяю  вас,   когда   имеешь   возможность
встречаться с хорошими людьми, не злыми, в меру доброжелательными, то  это
уже много. (Разумеется, при условии, если ничего от них не ждешь! Я  знаю,
что, обратись я к ним за  помощью,  около  меня  останется  не  бог  весть
сколько народу.) Все-таки  они  привязаны  ко  мне;  а  когда  я  встречаю
капельку настоящего чувства,  я  не  обращаю  внимания  на  остальное.  Вы
сердитесь на меня, не правда ли? Простите, что я  такая  посредственность.
Но я, по крайней мере, умею различать, что во мне плохо, что хорошо. И вам
принадлежит лучшее.
   - Я хотел бы иметь все, - сердито сказал Кристоф.
   Он прекрасно понимал, что она права.  Он  был  настолько  уверен  в  ее
чувстве, что как-то после колебаний, длившихся несколько недель, спросил:
   - Неужели вы никогда не захотите?..
   - Чего?
   - Быть моей.
   Он мгновенно поправился:
   - ...чтобы я был вашим?
   Она улыбнулась.
   - Но ведь вы и так принадлежите мне, мой друг.
   - Вы прекрасно знаете, что я хочу этим сказать.
   Она чуточку смутилась, но взяла его за руку и посмотрела прямо в глаза.
   - Нет, мой друг, - нежно сказала она.
   Он умолк. Она видела, что очень огорчила его.
   - Простите, я причинила вам боль. Я знала, что вы заговорите со мной об
этом. Мы должны объясниться начистоту, как добрые друзья.
   - Как друзья, - грустно сказал он. - Но не больше?
   - Неблагодарный! Чего же вы еще хотите? Жениться на  мне?  А  вспомните
прошлое, когда вы были очарованы моей прелестной кузиной? Мне было грустно
тогда, что вы не догадываетесь о моем чувстве. Вся  наша  жизнь  могла  бы
сложиться по-иному. Теперь я думаю, что так  лучше.  Лучше  не  подвергать
нашу дружбу испытанию совместной жизни, той  повседневной  жизни,  которая
опошляет все самое чистое...
   - Вы говорите так, потому что теперь любите меня меньше.
   - О нет, я всегда любила вас одинаково!
   - В первый раз слышу.
   - Мы не должны больше ничего скрывать друг от друга. Видите  ли,  я  не
очень верю в брак. Мой, правда, не может служить примером. Но я  наблюдала
и  размышляла.  Счастливые   браки   очень   редки.   Это   даже   отчасти
противоестественно. Нельзя сковать волю двух существ, не искалечив одну из
них, а быть может, и обе; притом  это  отнюдь  не  те  страдания,  которые
обогащают душу.
   - А вот  мне,  -  сказал  он,  -  напротив,  кажется,  что  нет  ничего
прекраснее, чем эта жертва, союз двух сердец, слившихся воедино!
   - Это прекрасно в мечтах. На самом же деле вы страдали бы  больше,  чем
кто-либо.
   - Как! Вы думаете, что у меня никогда не будет жены, семьи,  детей?  Не
говорите мне об этом! Я бы так любил их!  Вы  считаете,  что  это  счастье
недоступно мне?
   - Не знаю. Не думаю... Впрочем, может быть, с хорошей женой,  не  очень
умной, не очень красивой,  которая  будет  предана  вам  и  не  будет  вас
понимать...
   - Какая же вы злая!.. Но вы напрасно насмехаетесь. Хорошая  жена,  даже
если она и не слишком умная, - это прекрасно.
   - Разумеется! Хотите, я подыщу вам?
   - Замолчите, умоляю вас! Вы меня мучаете. Как вы можете так говорить?
   - Что же я такого сказала?
   - Значит, вы совсем не любите меня, если можете  думать  о  том,  чтобы
женить на другой?
   - Наоборот, именно потому, что я люблю вас, я была бы рада сделать так,
чтобы вы были счастливы.
   - Тогда, если это правда...
   - Нет, нет, довольно об этом! Говорю вам, это было  бы  несчастьем  для
вас...
   - Обо мне не беспокойтесь. Клянусь, я буду счастлив! Но скажите  прямо:
вы думаете, что были бы несчастны со мной?
   - Несчастна? О нет, мой друг! Я уважаю вас и восхищаюсь вами, я никогда
не могла бы быть с вами несчастной... и потом,  знаете:  я  убеждена,  что
теперь меня уже ничто не могло бы сделать несчастной в полном смысле этого
слова.  Я  слишком  много  пережила,  я  стала  философом...  Но,   говоря
откровенно (вы ведь этого требуете, не правда ли? Вы  не  рассердитесь  на
меня?), видите ли, я знаю свои слабости; возможно, через несколько месяцев
я оказалась бы настолько глупой,  что  почувствовала  бы  себя  не  совсем
счастливой с вами; а этого я боюсь, именно потому, что питаю к  вам  самое
святое чувство и не хочу омрачать его ничем.
   Он печально сказал:
   - Да, вы говорите так, чтобы смягчить удар. Я вам не нравлюсь.  Во  мне
есть что-то отталкивающее.
   - Нет, нет, уверяю вас! Не хмурьтесь. Вы хороший и дорогой мне человек.
   - Тогда я ничего не понимаю. Почему же мы не подходим друг другу?
   - Потому что мы слишком разные, у нас слишком ярко выраженные,  слишком
эгоистичные характеры.
   - За это я вас и люблю.
   - А я вас. Но именно потому столкновение неизбежно.
   - Нет, нет!
   - А я вам говорю: неизбежно. А может случиться и так: сознавая, что  вы
выше меня, я буду упрекать себя в том, что стесняю вас своей ничтожностью;
тогда я начну подавлять себя, буду молча страдать.
   Слезы навернулись на глаза Кристофа.
   - О! Этого я не хочу. Нет, нет! Я предпочту любое несчастье, только  бы
вы не страдали по моей вине, из-за меня.
   - Не  огорчайтесь,  мой  друг...  Знаете,  может  быть,  я  льщу  себе,
переоцениваю себя. Может быть, я и не  способна  пожертвовать  собой  ради
вас.
   - Тем лучше!
   - Но тогда я принесу в жертву вас и буду мучиться...  Вот  видите,  это
неразрешимо, как ни поверни. Пусть все остается по-прежнему.  Разве  может
быть что-нибудь лучше нашей дружбы?
   Он покачал головой и улыбнулся не без горечи.
   - Да, все это потому, что, в  сущности,  вы  недостаточно  сильно  меня
любите.
   Она тоже грустно улыбнулась и сказала со вздохом:
   - Может быть. Вы правы. Я уже не очень  молода,  мой  друг.  Я  устала.
Жизнь изнашивает, не все так сильны, как вы... Когда я гляжу на  вас,  мне
иной раз кажется, что вам восемнадцать лет!
   - А моя седая голова, морщины, старое лицо?
   - Я хорошо знаю: вы страдали столько же, если не больше, чем я.  Я  это
вижу. Но вы глядите на меня иногда глазами юноши, и я чувствую, как в  вас
бьет ключом молодая жизнь. А я, я угасла. Подумать  только,  куда  девался
мой былой пыл! То были, как говорится, хорошие времена, хотя я была  в  ту
пору очень несчастна! А теперь у меня даже нет сил, чтобы быть несчастной!
Жизнь во мне течет слабой струйкой. У меня уже  не  хватит  безрассудства,
чтобы отважиться на такое испытание, как  брак.  А  когда-то,  когда-то!..
Если бы некто, кого я хорошо знаю, только намекнул...
   - Говорите, говорите же...
   - Нет, не стоит...
   - Итак, если бы тогда я... О боже!
   - Что, если бы вы? Я ничего не сказала.
   - Я понял. Вы очень жестоки.
   - Ну, а тогда - тогда я была безрассудной, вот и все.
   - Но ужаснее всего, что вы это говорите.
   - Бедный Кристоф! Я слова не могу вымолвить,  чтобы  не  причинить  ему
боли. Я замолчу.
   - Нет, нет! Говорите... Скажите еще что-нибудь.
   - Что?
   - Что-нибудь хорошее.
   Она рассмеялась.
   - Не смейтесь.
   - А вы не грустите.
   - Как же я могу не грустить?
   - У вас нет для этого причин, уверяю вас.
   - Почему?
   - Потому что у вас есть подруга, которая очень любит вас.
   - Правда?
   - Как, вы не верите? Вы мне не верите?
   - Повторите еще!
   - Тогда вы перестанете  грустить?  Вы  не  будете  слишком  жадным?  Вы
сумеете довольствоваться нашей драгоценной дружбой?
   - Придется!
   - Неблагодарный, неблагодарный! А еще говорите, что  любите!  Право,  я
думаю, что люблю вас больше, чем вы меня.
   - О, если бы это было так!
   Он  произнес  это  в  порыве  влюбленного  эгоизма,  и   она   невольно
рассмеялась. Он тоже рассмеялся. И продолжал настаивать:
   - Скажите же что-нибудь!
   С минуту Грация молча смотрела на него,  затем  вдруг  приблизила  свое
лицо к лицу Кристофа и поцеловала его. Это было  так  неожиданно!  У  него
перехватило дыхание. Он хотел сжать ее в объятиях. Но она вырвалась.  Стоя
у двери маленькой гостиной, она посмотрела  на  него,  приложила  палец  к
губам, произнесла: "Тсс!" - и исчезла.
   С этого дня Кристоф не говорил больше  Грации  о  своей  любви,  и  его
отношения с ней стали более непринужденными. Вместо напряженного молчания,
чередующегося с едва подавляемыми вспышками  резкости,  пришла  простая  и
сдержанная дружба. Таковы благодетельные плоды откровенности.  Нет  больше
полунамеков, иллюзий, опасений. Каждый  знал  сокровенные  мысли  другого.
Когда  Кристоф  вместе  с  Грацией  находился  в  обществе  чужих   людей,
раздражавших его своим равнодушием,  и  начинал  нервничать,  слушая,  как
Грация ведет с ними пустую светскую болтовню, она тотчас же  замечала  это
и, улыбаясь, бросала на него взгляд. Этого было достаточно - он  сознавал,
что они вместе, и мир водворялся в его душе.
   Присутствие любимой женщины вырывает из воображения  отравленное  жало;
лихорадка страсти утихает;  душа  погружается  в  целомудренное  обладание
возлюбленной. Грация излучала  на  всех  окружающих  спокойное  очарование
своей гармонической  натуры.  Всякая,  даже  невольная,  утрировка,  жест,
интонация оскорбляли ее, как нечто искусственное и  некрасивое.  Этим  она
постепенно усиливала свое влияние на  Кристофа.  Вначале  он  грыз  удила,
обуздывая свои порывы, но мало-помалу научился владеть собой, и это  стало
его силой, ибо он уже не растрачивал себя в бесплодных вспышках.
   Их души слились. Грация, погруженная в полудремоту, с улыбкой вкушавшая
сладость жизни, начала пробуждаться  при  соприкосновении  с  нравственной
энергией Кристофа. Она стала  проявлять  более  живой  и  непосредственный
интерес к духовным ценностям. Раньше  она  почти  не  читала,  чаще  всего
перечитывала до бесконечности одни и те же  старые  любимые  книги,  потом
начала ощущать любопытство, а вскоре и интерес к  свежим  мыслям.  Богатый
мир новых идеи, о котором она знала, но куда не имела ни охоты, ни  отваги
вступать в одиночестве, не пугал ее  теперь,  когда  у  нее  был  спутник,
готовый вести ее. Незаметно для себя она начала понимать, хотя  и  не  без
внутреннего сопротивления, ту молодую Италию, чей  боевой  пыл  так  долго
отталкивал ее.
   Особенно благотворным это слияние душ оказалось для Кристофа.  В  любви
часто бывает, что наиболее слабым из двоих является тот, кто больше  дает,
и не потому, чтобы другой любил меньше, а просто у более сильного  большие
требования. Так Кристоф уже обогатился умом Оливье. Но его новый  духовный
союз был гораздо плодотворнее, - Грация принесла ему в приданое  редчайшее
сокровище, которым не обладал Оливье,  -  радость.  Радость  в  душе  и  в
глазах.  Солнечный  свет.  Улыбку  латинского  неба,  которая   прикрывает
безобразие самых уродливых вещей, украшает цветами  камни  старых  стен  и
даже грусти сообщает свое спокойное сияние.
   Возрождающаяся весна была союзницей Грации. Мечта новой жизни созревала
в   теплом   неподвижном   воздухе.   Молодая    зелень    сплеталась    с
серебристо-серыми оливами. Под темно-красными арками разрушенных акведуков
стояли  усыпанные  белыми  цветами  миндальные  деревья.  В   проснувшейся
Кампанье волновались потоки трав, вспыхивали триумфальные огни  маков.  На
лужайках  перед  виллами  разлились  ручьи  розовато-лиловых  анемонов   и
расстилались   скатерти   фиалок.   Глицинии   карабкались   по    стволам
зонтообразных сосен,  а  ветер,  проносившийся  над  городом,  был  напоен
ароматом роз Палатина.
   Они  гуляли  вдвоем.  Грация  выходила  порою  из  присущего  восточным
женщинам  оцепенения,  в  которое  она  погружалась  на  много  часов,   и
становилась совсем другой; она любила гулять; высокая, с длинными  ногами,
с крепким и гибким станом, она походила на статую Дианы  Приматиччо.  Чаще
всего они  отправлялись  на  одну  из  вилл,  которые  напоминали  обломки
кораблекрушения,   -   остатки   блестящего   Бремени   Рима    settecento
[восемнадцатого  века  (итал.)],   потонувшего   в   волнах   пьемонтского
варварства.  Особой  их  любовью  пользовалась  вилла  Маттеи,  этот  утес
древнего Рима, у подножья  которого,  словно  плещущие  волны,  обрывались
холмы пустынной  Кампаньи.  Они  шли  дубовой  аллеей  с  высоким  сводом,
обрамляющим мягкие, слегка вздымающиеся, подобно бьющемуся  сердцу,  синие
очертания Албанских гор. Сквозь листву видны  выстроившиеся  вдоль  дороги
гробницы римских супругов, их печальные лица  и  навеки  сплетенные  руки.
Кристоф и Грация садились в  конце  аллеи,  в  беседке  из  вьющихся  роз,
прислонившись спиной к белому саркофагу. Ни души. Глубокий  покой.  Шелест
фонтана, бьющего слабой, как  бы  изнемогающей  от  истомы  струйкой.  Они
беседовали вполголоса. Грация доверчиво смотрела на своего друга.  Кристоф
говорил о жизни, о борьбе, о пережитых страданиях; во  всем  этом  уже  не
было грусти. Рядом с ней, под ее взглядом все было просто, все было таким,
как должно быть. Она тоже рассказывала  Кристофу  о  себе.  Он  слушал  ее
рассеянно, но ни одна из ее мыслей не ускользала от него. Он  обручился  с
ее душой. Он смотрел на все ее глазами. Всюду  он  видел  ее  глаза  -  ее
спокойные глаза, горевшие глубоким огнем; он видел их в прекрасных  чертах
полуразрушенных античных статуй, в их немом, загадочном взгляде; он  видел
их в небе Рима, которое влюбленно улыбалось пушистым  кипарисам,  и  среди
листьев  lecci  [каменных  дубов  (итал.)],  черных,   блестящих,   словно
пронзенных стрелами солнца.
   Глазами  Грации  Кристоф  воспринял  латинское  искусство,  оно   стало
доступно его сердцу. До сих пор  он  оставался  равнодушным  к  творчеству
итальянцев. Этот варвар-идеалист,  огромный  медведь,  забредший  сюда  из
германских  лесов,  не  научился  еще  наслаждаться  прелестью  прекрасных
мраморных статуй, золотящихся подобно медовым сотам. К древностям Ватикана
он относился с откровенной враждебностью. Он испытывал отвращение  к  этим
тупым лицам, к женоподобным или слишком громоздким  фигурам,  к  банальной
округлости форм, ко всем этим  Гитонам  и  гладиаторам.  Только  несколько
портретных  скульптур  снискали  его  благоволение,  но   этот   жанр   не
интересовал  его.  Не   большую   снисходительность   проявил   он   и   к
мертвенно-бледным, гримасничающим  флорентийцам,  к  страждущим,  немощным
мадоннам,  к  малокровным,  чахоточным,  манерным  и  истощенным   Венерам
прерафаэлитов. А животно-тупые скульптуры воинов и красных потных атлетов,
распространившиеся по всему миру с фресок  Сикстинской  капеллы,  казались
ему  пушечным  мясом.  К  одному  лишь  Микеланджело   он