, говорил
всякий раз: "Вот это настоящая музыка", - и с презрением  сравнивал  ее  с
"теперешней  мерзкой  музыкой,  в  которой  и  мелодии-то  никакой   нет".
Откровенно говоря, современной музыки он не знал.
   Зять его, человек более образованный, следил за современным искусством,
но именно поэтому каждое его суждение переходило  в  открытую  брань.  Ему
нельзя было отказать ни во вкусе, ни в  уме,  но  он  органически  не  мог
испытывать восхищение перед тем,  что  современно.  С  такой  же  страстью
поносил бы  он  Моцарта  и  Бетховена,  будь  они  его  современниками,  и
восхвалял бы Вагнера или Рихарда Штрауса, умри они столетие назад.  Фогель
с инстинктивным и мрачным упорством отказывался  признавать,  что  сейчас,
при его жизни, могут существовать живые великие люди; эта мысль  была  для
него непереносима. Фогеля так озлобила неудавшаяся жизнь, что он  старался
убедить себя, будто у всех его современников жизнь тоже  не  удалась,  что
иначе и быть не может, а те, кто с этим не согласен, либо  мерзавцы,  либо
притворщики.
   Вот почему о всех новых знаменитостях он говорил с горькой  иронией,  и
так как он отнюдь не был глуп, то  ему  с  первого  же  взгляда  удавалось
обнаруживать их слабые или смешные стороны. Каждое новое имя настораживало
его, и, ничего толком не узнав, он уже бросался критиковать. К Кристофу он
питал искреннюю симпатию: он верил, что этот угрюмый  подросток  разделяет
его мрачные взгляды на жизнь и к тому же лишен  всякого  дарования.  Ничто
так не способствует сближению мелких и неудовлетворенных душ, как сознание
общего бессилия. И ничто так не пробуждает вкуса к здоровью и  к  жизни  в
том, кто здоров и жизнестоек, как соприкосновение с  дурацким  пессимизмом
людей посредственных, больных, которые, будучи несчастливы сами,  отрицают
счастье вообще. Кристоф испытал это на себе самом; те же мрачные мысли  не
раз приходили и ему в голову, но он с удивлением обнаруживал  их  в  речах
Фогеля и не узнавал их,  -  более  того,  они  казались  ему  враждебными,
оскорбляли.
   Но еще больше возмущало  его  поведение  Амалии.  А  ведь  эта  славная
женщина только применяла на практике  теорию  самого  же  Кристофа  насчет
долга. Слово "долг" не сходило у нее с языка. Работала она с утра до  ночи
и  требовала,  чтобы  все  работали  так  же.  Но  работа  эта  отнюдь  не
преследовала цели сделать Амалию или ее близких  счастливее,  -  напротив,
целью ее неустанных трудов было создавать  вокруг  себя  лишь  неудобства,
сделать жизнь как можно более неприятной для всех. Ничто не могло  убедить
Амалию хотя бы на минуту прервать священный труд домоводства, и эта святая
святых заменяла  ей,  как  и  многим  женщинам,  все  прочие  моральные  и
общественные обязанности. Дочь Эйлера сочла  бы  свою  жизнь  загубленной,
если бы в назначенный день, в назначенный час  не  натирала  паркетов,  не
мыла  лестниц,  не  начищала  до  блеска  дверных  ручек,  не  выбивала  с
остервенением ковров, не переставляла стулья, столы и шкафы.  Во  все  эти
хлопоты она вкладывала немало тщеславия. Со  стороны  казалось,  что  дело
идет о ее чести. Впрочем, не в этом ли полагает огромное число женщин свою
честь и не этим ли способом ее защищает? Для них честь нечто вроде мебели,
которая должна бросаться в глаза своим блеском, что-то  вроде  превосходно
натертого паркета, холодного, гладкого и скользкого.
   Неукоснительное  выполнение  всех  домашних  обязанностей   отнюдь   не
прибавляло  приятности  г-же  Фогель.  Она   с   головой   погружалась   в
бессмысленные мелочи хозяйства, словно выполняла долг, возложенный на  нее
богом. И презирала тех,  кто  не  следовал  ее  примеру,  кто  осмеливался
отдохнуть, кто умел среди работы урвать минуту радости.  Она  преследовала
Луизу, врывалась даже в ее комнату, когда та  садилась  у  окна  помечтать
немножко, не закончив работы. Луиза  хотя  и  вздыхала,  но  покорялась  с
робкой улыбкой. К счастью, Кристоф ничего не  знал,  Амалия  вторгалась  в
квартиру Крафтов, только когда за Кристофом захлопывалась  входная  дверь,
на него самого она пока еще прямо не покушалась, да он бы  и  не  потерпел
этого. Кристоф испытывал к Амалии скрытую, настороженную враждебность.  И,
пожалуй, меньше всего склонен был прощать ее шумливый нрав.  Она  выводила
его из себя. Запершись в своей  спальне,  крохотной  комнатушке  с  низким
потолком, выходившей во двор, он плотно закрывал  окно,  хотя  не  хватало
воздуху, лишь бы не слышать непрерывной возни  домохозяев,  -  и  все-таки
слышал,  вопреки  всем  принятым  мерам.  Помимо  воли,  с  неестественным
вниманием вслушивался он  в  каждый  шорох,  проникавший  снизу,  и  когда
ненавистный голос,  легко  проходивший  сквозь  любые  перегородки,  после
мгновенного затишья снова доносился, Кристоф впадал  в  ярость:  он  орал,
стучал в пол ногами, выкрикивал через стену ругательства. Но в общем  шуме
вспышки Кристофа проходили незамеченными: хозяева думали, что  он,  верно,
сочиняет музыку. Кристоф посылал г-жу Фогель ко всем  чертям.  Тут  уж  не
оставалось места ни для уважения, ни для почтительности. В эти минуты  ему
казалось, что он предпочел бы иметь дело с самой распутной и самой  глупой
женщиной, лишь бы только она молчала. Чего стоят все добродетели  -  ум  и
честность, - раз добродетели столь шумливы!


   Ненависть Кристофа к шуму и крикам сблизила его с Леонгардом.  Он  один
среди всеобщего волнения и галдежа сидел с невозмутимо спокойным  видом  и
не повышал голоса, что бы ни случилось. Говорил он вежливо  и  размеренно,
подбирая слова, и никогда не  торопился.  Вспыльчивой  Амалии  не  хватало
терпения дослушать сына до конца; вся семья ахала и охала,  сетуя  на  его
медлительность. Но Леонгарда это не трогало. Ничто не могло  нарушить  его
спокойствие и почтительную вежливость. Когда Кристоф  узнал,  что  молодой
Фогель решил избрать духовную карьеру, он еще больше заинтересовался им.
   В ту пору у Кристофа сложилось довольно странное отношение  к  религии;
он и сам не знал, как к ней относиться. До  сих  пор  у  него  никогда  не
находилось времени, чтобы подумать всерьез над этими вопросами. К тому  же
мешал недостаток знаний; вечные заботы, в которые  он  уходил  с  головой,
трудная, полная лишений жизнь  не  позволяли  разобраться  в  самом  себе,
привести в порядок свои мысли. Страстная натура, он постоянно переходил от
одной крайности к другой - от безоговорочной  веры  к  полному  отрицанию,
нимало не тревожась о том, чтобы свести концы с концами.  Когда  он  бывал
счастлив, он не думал о боге, но был склонен  верить  в  пего.  Когда  был
несчастлив, думал о  боге,  но  совсем  в  него  не  верил:  ему  казалась
невероятной мысль, что бог может терпеть несправедливость и  горе.  Но,  в
сущности, не так уж он мучился этими вопросами.  В  глубине  души  он  был
слишком религиозен, чтобы часто думать о боге. Он жил в  боге  и  не  имел
необходимости в него верить. Вера  хороша  для  тех,  кто  слаб  по  своей
природе или ослабел от бледной немочи  своего  существования.  Такие  люди
тянутся к богу, как травинка к солнцу. Умирающий цепляется  за  жизнь.  Но
тот, кто сам в себе носит солнце и жизнь, не станет искать света где-то на
стороне.
   Если бы Кристоф жил один, он, возможно,  так  и  не  задумался  бы  над
подобными вещами,  но  есть  обязанности,  налагаемые  обществом,  которые
заставляют сосредоточиваться на этих ребячески наивных, праздных вопросах,
занимающих непропорционально большое место  в  жизни  человека,  и  нельзя
просто отмахнуться от них хотя бы потому,  что  с  ними  сталкиваешься  на
каждом шагу. Как будто нет у  человеческой  души,  истинно  благородной  и
здоровой, тысячи более неотложных дел, чем терзаться вопросом,  существует
бог или нет! Если бы еще можно было верить в бога вообще! Но  надо  верить
именно в такого-то и притом в одного бога - определенных размеров и  форм,
определенного цвета или определенной расы! Однако до таких мыслей  Кристоф
не доходил. Христос не занимал никакого места в его раздумьях о  боге.  Не
то чтобы он не любил Христа, - он любил его, когда думал о нем,  но  почти
никогда не думал. Иногда он даже упрекал себя за это,  огорчался,  что  не
испытывает интереса к образу Христа. Однако Кристоф соблюдал обряды, - все
домашние строго соблюдали обряды, а дедушка беспрерывно  читал  Библию,  -
аккуратно ходил в церковь, даже принимал участие в богослужении в качестве
органиста и исполнял свои обязанности с  примерной  добросовестностью.  Но
если бы при выходе из церкви его спросили, о чем он только что  думал,  он
стал бы в тупик. Он начал читать Священное писание, желая  прояснить  свои
мысли, и чтение это развлекало и даже увлекало его, как любая интересная и
прекрасная книга, мало чем отличающаяся  от  всех  прочих  книг,  которые,
однако, никому в голову не приходит называть священными. По правде говоря,
если Кристоф и питал симпатию к  Иисусу,  то  куда  больше  привлекал  его
Бетховен. Сидя за органом в церкви святого Флориана, где он играл во время
воскресной  мессы,  Кристоф  интересовался  не  столько  службой,  сколько
органом, и в те дни, когда играли  Баха,  чувствовал  больший  религиозный
подъем,  чем  в  те  дни,  когда  играли   Мендельсона.   Случалось,   что
богослужение приводило его в состояние  религиозного  экстаза.  Но  трудно
сказать, любил ли он в эти минуты бога  или  только  музыку,  как  пошутил
однажды весьма неосторожно священник, не подозревая, какое смятение внесут
в душу мальчика его слова. Другой на месте  Кристофа  пропустил  бы  шутку
мимо ушей и продолжал  бы  жить,  как  живется  (великое  множество  людей
свыкается с тем, что не знает  своих  собственных  мыслей!).  Но  Кристофа
вечно терзала обременительная потребность в искренности, по любому  поводу
вызывавшая угрызения совести. И, раз начавши терзаться,  он  уже  терзался
постоянно и не мог иначе. Он мучил себя, обнаруживая чуть ли не  в  каждом
своем поступке двуличие. Верит он или не верит?  Кристофу  недоставало  ни
внешних, ни внутренних ресурсов, ибо здесь требуются знания и досуг, чтобы
одному, без посторонней помощи, решить этот вопрос. И, однако,  надо  было
его решить. Иначе он - равнодушный или хуже того - лицемер. А он был равно
неспособен ни к равнодушию, ни к лицемерию.
   Кристоф старался незаметно и робко доискаться  правды  у  окружающих  -
таких, казалось бы, уверенных в себе. Он жаждал узнать, на чем зиждется их
вера, но не добился ничего. Никто так и  не  дал  ему  точного  ответа,  -
обычно начинались долгие разговоры "по поводу". Одни упрекали  Кристофа  в
гордыне; о таких вопросах не спорят, заявляли они;  тысячи  людей  -  куда
умнее и лучше, чем он, - верят, не рассуждая,  и  пусть  он  последует  их
примеру. Другие чуть ли не обижались, словно Кристоф  оскорбил  их  лично,
задав такой нелепый вопрос. Но как раз эти-то, пожалуй, и не были  так  уж
тверды в своих убеждениях. Третьи пожимали плечами и говорили  с  улыбкой:
"Да ведь это никому не вредит".  И  в  этой  улыбке  ясно  читалось:  "Так
удобнее!" Последних Кристоф презирал всеми силами своей души.
   Пытался  он  как-то  поведать  свои  сомнения  и  священнику,  но   был
обескуражен этой попыткой. Священник  не  счел  нужным  поговорить  с  ним
серьезно. Очень вежливо почтенный собеседник Кристофа дал ему понять,  что
они не ровня: само собой разумелось, что превосходство пастыря бесспорно и
что разговор может вестись только в угодных ему границах,  и  нарушать  их
было бы бестактно. Словом, все свелось к парадной и безобидной игре. Когда
же Кристоф пошел  напролом  и  поставил  несколько  вопросов,  на  которые
достойному   священнослужителю   отнюдь   не   хотелось   отвечать,   тот,
покровительственно улыбаясь,  прибег  к  латинским  цитатам  и  отеческому
увещеванию, -  надо  молиться,  молиться,  чтобы  господь  просветил  его,
Кристофа.    Кристоф    ушел    подавленный    и     оскорбленный     этим
вежливо-покровительственным тоном. Прав он или не прав, но теперь он ни за
какие блага мира не пошел бы за советом к священнику. Он охотно признавал,
что священники выше его и по своему уму, и по своему сану, но  ведь  когда
споришь, то нет ни  высших,  ни  низших,  нет  ни  чинов,  ни  званий,  ни
возраста, ни репутации  -  существует  лишь  истина,  одна  истина,  перед
которой все равны.
   Потому-то  Кристоф  был  так  рад  познакомиться  с  мальчиком,   своим
ровесником, который верил  в  бога.  Кристоф  готов  был  последовать  его
примеру и надеялся,  что  Леонгард  сумеет  представить  ему  убедительные
доводы. Он стал заговаривать с Леонгардом. А тот отвечал,  как  обычно,  -
мягко, но равнодушно. Так как дома невозможно  было  вести  сколько-нибудь
связной беседы, - Амалия или старик Эйлер постоянно  вмешивались  в  чужие
разговоры, - Кристоф однажды вечером предложил Леонгарду погулять. Молодой
Фогель был слишком вежлив, чтобы отказаться, а отказался бы он  с  охотой:
ленивый и вялый по натуре, он боялся быстрой  ходьбы,  долгих  разговоров,
словом, всего, что требовало хоть каких-то усилий.
   Смущенный Кристоф не знал, как приступить к беседе. После двух-трех  не
особенно ловких фраз на посторонние темы  он  вдруг  очертя  голову  задал
Леонгарду вопрос, который так занимал его: он  спросил  Леонгарда,  правда
ли, что тот будет священником и делает ли он  этот  выбор  по  собственной
воле. Леонгард бросил на собеседника беспокойный взгляд, но,  увидев,  что
Кристоф не имеет никаких враждебных намерений, успокоился и мягко ответил:
   - Ну конечно, а как же иначе?
   - Ох! - вздохнул Кристоф. - Какой же вы счастливый!
   Леонгард уловил в голосе Кристофа нотку зависти и был приятно  польщен.
Он  сразу  весь  как-то  переменился,   стал   разговорчивее,   лицо   его
просветлело.
   - Да, - подтвердил он. - Я счастлив.
   Лицо его теперь просто сияло.
   - А как вы этого достигли? - спросил Кристоф.
   Леонгард ответил не сразу. Он предложил присесть на скамейку,  стоявшую
в спокойном уголке галереи монастыря святого Мартина.  Отсюда  была  видна
часть небольшой площади, обсаженной акациями, а дальше, за городом - поля,
окутанные вечерней дымкой. У подножия холма струил свои воды Рейн. Старый,
заброшенный погост, с могилами, поросшими густой  травой,  мирно  спал  за
железной решеткой.
   Леонгард  начал  говорить.  Он  говорил,  и  глаза  его   блестели   от
удовольствия; он рассказывал, как отрадно уйти от  грубой  жизни,  обрести
приют, который есть и всегда будет надежнейшим из всех  приютов.  Кристоф,
еще так мучительно ощущавший свои незажившие  раны,  глубоко  сочувствовал
этому желанию покоя и забвения, но его не  покидала  какая-то  грусть.  Он
спросил со вздохом:
   - А разве вам так легко отказаться от жизни?
   - Да, - спокойно ответил Леонгард. - Было бы о чем  жалеть...  Но  ведь
жизнь так печальна и безобразна!
   - Все-таки в жизни много прекрасного,  -  возразил  Кристоф,  глядя  на
чудесный закат.
   - Возможно, но слишком редко оно встречается.
   - Пусть редко, мне и этого достаточно.
   - Ну что ж, будем рассуждать здраво. С одной стороны, немножко добра  и
много зла, с другой - ни блага, ни зла, а затем вечное блаженство -  разве
можно колебаться хоть минутку?
   Кристофу не  понравились  эти  арифметические  выкладки.  Столь  скудно
скалькулированная жизнь казалась ему чересчур убогой. Однако он  попытался
убедить себя, что именно в этом и есть высшая мудрость.
   - Значит, - спросил он не без иронии, - вы не боитесь,  что  вас  может
соблазнить какое-нибудь, пусть минутное, удовольствие?
   - Что за нелепость! Ведь я же знаю, что это лишь минута, час, а впереди
вся вечность.
   - Выходит, вы так уверены в этой вечности?
   - Ну конечно!
   Кристоф продолжал допрос. Он весь трепетал от страсти  и  надежды.  Ах,
если бы Леонгард мог дать неопровержимые доказательства в пользу  веры!  С
каким восторгом  отказался  бы  он  от  этого  мира  и  последовал  бы  за
Леонгардом по стезе господней!
   Сначала Леонгард, гордый  своей  ролью  апостола,  решил,  что  Кристоф
сомневается лишь для виду и при первых  же  веских  доводах  уступит,  как
человек тактичный. И  юный  проповедник  стал  щедро  сыпать  цитатами  из
священных книг, ссылался на Евангелие,  на  чудеса,  на  предания.  Но  он
недовольно  нахмурился,  когда  Кристоф,  послушав  внимательно  несколько
минут, вдруг прервал его и заявил, что  так  говорить  -  значит  отвечать
вопросом на вопрос, он же  вовсе  не  просит  рассуждать  о  предмете  его
сомнений, а просит  лишь  помочь  ему  найти  способ  разрешить  сомнения.
Леонгард вынужден был признать,  что  Кристоф  заражен  неверием  сильнее,
нежели можно было думать, - иначе  он  не  стал  бы  требовать  от  своего
собеседника убеждения с  помощью  разума.  Однако,  по  мнению  Леонгарда,
Кристоф просто разыгрывал вольнодумца (Леонгард и представить себе не мог,
что существуют убежденные вольнодумцы). А  потому  он  не  отчаялся  и  во
всеоружии недавно приобретенных сведений, призвав на помощь  всю  школьную
премудрость, выложил перед Кристофом - в  полном  беспорядке,  но  зато  с
немалой авторитетностью  -  весь  свой  багаж:  посыпались  метафизические
доказательства  существования  бога  и  бессмертия  души.  Кристоф,   весь
напрягшись, мучительно наморщив лоб, вникал  в  речи  Леонгарда,  стараясь
переварить  предлагаемую  ему  пищу:  просил  повторить  отдельные  слова,
добросовестно пытался вникнуть в их смысл, впитать их в себя,  не  упускал
ни одного звена в цепи рассуждений. Вдруг он взорвался,  заявил,  что  над
ним просто насмехаются, что все это пустая игра ума,  шуточки  краснобаев,
которые выдумывают себе на утеху громкие слова и радуются, что  слова  эти
что-то  значат.  Леонгард  обиженно   возразил,   что   он   ручается   за
добросовестность  цитируемых  им  авторитетов.  Кристоф  пожал  плечами  и
чертыхнулся: эти авторитеты либо шарлатаны, либо проклятые писаки,  а  ему
требуются иные доказательства.
   Когда остолбеневший Леонгард убедился, что Кристоф бесповоротно заражен
неверием,  он  потерял  всякий  интерес  к  спору.  Он  вспомнил,  что  им
советовали не терять золотого времени на убеждение неверующих, по  крайней
мере, когда те упорствуют в своем неверии. Чего  доброго,  сам  впадешь  в
соблазн, не принеся пользы  другому.  Лучше  предоставить  заблудшую  душу
попечениям бога, который и просветит несчастного, если  будет  на  то  его
милость; а ежели нет, кто же осмелится идти против  воли  божией?  Поэтому
Леонгард не горел желанием продолжать богословский спор. Он только ласково
заметил, что сейчас всякие разговоры бесполезны, никакими  убеждениями  не
выведешь на правильный путь  того,  кто  не  желает  видеть,  и  что  надо
молиться, взывать о благодати, ибо она - все и, чтобы верить, надо  хотеть
этого.
   "Хотеть! - горько думал Кристоф. - Итак, бог существует только  потому,
что я хочу, чтобы он существовал! Значит, смерти не существует, потому что
я желаю ее  отрицать!  Увы!  Как  легка  жизнь  тому,  кто  не  испытывает
потребности  видеть  истину,  тому,  кто  умеет  видеть  ее  такой,  какою
пожелает, и строит для себя удобные иллюзии - прибежище сладких снов".  Но
на таком ложе - Кристоф это твердо знал - он никогда не заснет...
   А Леонгард продолжал говорить. Он перешел на свою излюбленную тему -  о
прелестях жизни созерцательной  и,  заняв  эту  безопасную  позицию,  стал
поистине неистощим.  Монотонным,  дрожащим  от  удовольствия  голоском  он
рассказывал о радости жизни в боге, жизни за  пределами  этого  мира,  над
ним, вдали от шума, о котором он вдруг заговорил с неожиданной  ненавистью
(он ненавидел шум не меньше, чем  Кристоф),  там,  где  нет  насилия,  нет
насмешек, нет жалких бед, от коих страдаешь здесь каждодневно,  где  можно
укрыться в теплом и  надежном  гнездышке  веры,  откуда  мир  человеческой
скорби предстает дале