й  его  мыслью  было  переложить  на  музыку  какую-нибудь  феерию
Шекспира или один из актов второй части "Фауста". Но такой эксперимент  не
очень соблазнял театры: они предвидели большие  и  к  тому  же  бесцельные
расходы. Они допускали, что Кристоф - авторитет  в  музыке,  но  когда  он
позволял себе рассуждать о театре, это вызывало улыбку, и его не принимали
всерьез. Мир музыки и  мир  поэзии,  по-видимому,  были  двумя  совершенно
обособленными и втайне враждующими мирами. Стремясь найти доступ в царство
поэзии, Кристоф вынужден был согласиться на сотрудничество поэта,  но  ему
не позволили сделать выбор по  собственному  влечению.  Да  он  и  сам  не
решился бы  выбирать:  он  не  доверял  своему  литературному  вкусу;  ему
втолковывали, что он ничего не смыслит в поэзии; и он действительно ничего
не смыслил в той поэзии, которая приводила в восторг  окружающих.  Как  ни
бился   Кристоф,   стараясь,   со   свойственной   ему   искренностью    и
настойчивостью, почувствовать красоту расхваливаемых стихов, он,  к  стыду
своему, неизменно терпел поражение: нет, решительно он не был  поэтом.  Он
страстно любил некоторых поэтов прошлого, и это утешало его. Но он, должно
быть, любил их не так, как полагалось. Не он ли выразил однажды ни  с  чем
не сообразную идею, будто поэт, если он велик, остается великим  и  тогда,
когда мысли его пересказываются даже прозой, даже на иностранном языке,  и
что цену словам поэта придает только его душа? Друзья подняли его на смех.
Маннгейм обозвал его лавочником. Но Кристоф  не  сделал  попытки  отстоять
свои  взгляды.  Ведь  он  ежедневно  убеждался  на  примере   литераторов,
рассуждающих о музыке, как смешны бывают художники, когда судят  о  чуждом
им виде искусства. Он примирился с тем, что ничего  не  смыслит  в  поэзии
(хотя в глубине души не был в этом убежден), и  принимал  на  веру  мнения
людей,  которых  считал  более  сведущими.  Вот  почему  Кристоф   уступил
приятелям по журналу, навязавшим ему "знаменитого поэта" из  декадентского
кружка Стефана фон Гельмута, который принес ему свою переделку "Ифигении".
В  ту  пору  немецкие  поэты  (как  и  собратья  их  во  Франции)  взялись
перекраивать все греческие трагедии подряд. Творение Стефана фон  Гельмута
было одной из тех удивительных греко-немецких  пьес,  в  которых  читателю
преподносилась мешанина из Ибсена, Гомера и Оскара Уайльда  плюс  трактаты
по археологии. Агамемнон страдал неврастенией, Ахиллес  -  бессилием;  они
пространно и скучно сокрушались об этом, но от их жалоб дело,  разумеется,
не менялось. Весь пафос драмы был сосредоточен на роли Ифигении;  Ифигения
- неврастеничка, истеричка, синий чулок -  поучала  героев,  декламировала
истошным голосом,  излагала  публике  свои  пессимистические,  ницшеанские
взгляды и, опьяненная жаждой смерти, убивала себя с громким смехом.
   Кристоф по всему своему душевному складу не выносил этой  претенциозной
литературы, искусства выродившихся варваров, гримирующихся под греков.  Но
все кричали, что это великое  произведение  искусства.  Он  малодушно  дал
уговорить себя. По правде говоря, его переполняла музыка, она занимала его
гораздо больше, чем текст. Текст был для него руслом, куда он  мог  излить
свои страсти. Он отнюдь не был склонен к самоотрицанию, к отказу от своего
творческого лица, а именно это требуется от музыкантов, перекладывающих на
музыку поэтическое произведение. Он думал только о себе, но  не  о  тексте
пьесы. Он ни за что не признался бы в  этом.  Впрочем,  Кристоф  обманывал
себя: он видел в поэме совсем не то, что в ней было. Как уже  случалось  с
ним в детстве, Кристоф создал в своем воображении новую  пьесу,  нисколько
не похожую на творение Гельмута.
   Однако во время репетиций  пьеса  предстала  перед  Кристофом  в  своем
истинном виде. Слушая одну из сцен, он вдруг понял, как она  бессмысленна,
и решил, что это вина актеров, исказивших ее; он  не  только  осмелился  в
присутствии поэта объяснять им вложенную в пьесу мысль - он стал объяснять
ее и самому поэту, который взял под защиту актеров. Автор встал на дыбы  и
сердито сказал, что кто-кто, а уж он-то свой замысел знает. Но Кристоф  не
унимался: он продолжал утверждать,  что  Гельмут  совершенно  не  понимает
пьесы. Общий смех показал ему, что он попал впросак. И  Кристоф  замолчал,
согласившись, что ведь и вправду стихи написаны не им. Но теперь ему стала
ясна ужасающая пустота  пьесы,  и  Кристоф  пал  духом:  как  мог  он  так
оплошать? Он обзывал себя идиотом, рвал на себе  волосы.  Но  напрасно  он
старался успокоиться, напрасно твердил себе: "Не тебе судить о поэзии,  да
она тебя и не касается - думай о своей музыке!" Ему так стыдно было  всего
этого убожества, поддельного пафоса, удручающей фальши слов, жестов,  поз,
что порою, дирижируя оркестром, он готов был  бросить  палочку  и  бежать,
забиться в будку  суфлера.  Кристоф  был  слишком  прямодушным  человеком,
слишком неумелым дипломатом, чтобы носить личину. Его  мысли  читали  все:
друзья, актеры и сам автор. Однажды Гельмут, натянуто улыбаясь, спросил:
   - Моя пьеса все еще не имеет чести вам нравиться?
   Кристоф храбро ответил:
   - Откровенно говоря, нет. Я не понимаю ее.
   - Вы, значит, не читали пьесы, когда писали музыку?
   - Читал, - наивно отозвался Кристоф, - но я ошибался,  я  видел  в  ней
совсем другое.
   - Жаль, в таком случае, что вы сами не написали это "другое".
   - Ах! Если бы я мог! - воскликнул Кристоф.
   В отместку раздраженный поэт  бранил  музыку.  Он  жаловался,  что  она
слишком громоздка, что она глушит стихи.
   Поэт не понимал музыканта, музыкант -  поэта,  актеры  не  понимали  ни
того, ни другого, и это нисколько их не тревожило. Они лишь  выуживали  те
фразы, из которых можно было извлечь привычные эффекты. Им даже  в  голову
не приходило соразмерить свою  декламацию  с  общим  звучанием  текста,  с
музыкальным  ритмом:  декламация  шла  своей  дорогой,  а  музыка   своей;
казалось, исполнители никак не могут  попасть  в  тон.  Кристоф  скрежетал
зубами и выходил из себя, стараясь поправить их; они спокойно слушали  его
крики и безучастно продолжали играть по-своему, так и не  поняв,  чего  от
них требуют.
   Кристоф отступился бы от этой затеи, если бы на репетиции уже  не  было
затрачено столько труда и если бы его не сдерживал  страх  перед  судебным
иском. Он поведал о своих огорчениях Маннгейму, но тот только посмеялся.
   - Что ж тут такого? - спросил он. - Все это  в  порядке  вещей.  Вы  не
понимаете друг друга? Ну и что ж? Разве кто-нибудь понимает  произведение,
кроме автора? Да еще благо ему, если он сам себя понимает!
   Кристоф мучился мыслью, что бессодержательная поэма погубит его музыку.
Маннгейм готов был признать, что  в  поэме  нет  смысла  и  что  автор  ее
бездарен, но он знал, что Гельмут огражден от критики: он задавал обеды, у
него была прехорошенькая жена. Что еще требуется критикам? Кристоф пожимал
плечами и обрывал Маннгейма, говоря, что ему некогда слушать бредни.
   - Какие же это бредни! - смеялся Маннгейм. - Уж эти умники! Они понятия
не имеют о том, чем жив человек...
   Он советовал Кристофу не слишком беспокоиться о делах Гельмута, а лучше
заняться устройством  своих.  Надо  позаботиться  о  рекламе.  Возмущенный
Кристоф и слышать об  этом  не  хотел.  Когда  какой-то  репортер  пожелал
получить у Кристофа сведения о его личной жизни, тот с сердцем ответил:
   - Не ваше дело!
   И так же сердито огрызнулся на просьбу дать свою фотографию для  одного
журнала, закричав, что он, слава богу, не кайзер и не  намерен  выставлять
свою физиономию для всеобщего обозрения. Ввести его во влиятельные  салоны
было  совершенно  невозможно.  На  приглашения  он  не  отвечал;  а   если
почему-либо приходилось принимать их, он  забывал  прийти  или  являлся  в
таком мрачном настроении, точно задался целью досадить всем и каждому.
   И в довершение всего  он  порвал  со  своим  журналом  за  два  дня  до
спектакля.


   Случилось то,  что  должно  было  случиться.  Правкой  статей  Кристофа
по-прежнему занимался Маннгейм; он уже без всяких церемоний выбрасывал  из
них целые строки, содержавшие критику, и заменял их похвалами.
   Как-то раз  в  одном  из  "салонов"  Кристоф  встретился  с  пианистом,
светским щеголем,  которого  он  разнес  в  журнале  и  который  стал  его
благодарить, показывая все свои белые зубы.  Кристоф  резко  ответил,  что
благодарить его решительно не за что. Тот настаивал,  многословно  выражая
свою признательность. Кристоф перебил его, заметив, что  если  статья  так
ему приятна, он, Кристоф, здесь ни при чем: отнюдь не  с  этой  целью  она
писалась. И он  повернулся  к  пианисту  спиной.  Пианист  принял  его  за
добродушного  ворчуна  и,   посмеиваясь,   отошел.   Но   Кристофу   вдруг
вспомнилось, что  незадолго  до  этого  он  получил  визитную  карточку  с
выражением благодарности от другой своей жертвы, и он заподозрил неладное.
Он бросился на улицу, купил в ближайшем газетном  киоске  последний  номер
журнала, отыскал свою статью, прочел ее. В первую минуту  Кристоф  опешил:
уж не рехнулся ли он? Но тут его осенила догадка, и он, весь кипя, побежал
в редакцию "Диониса".
   Там он застал Вальдгауза и Маннгейма; они беседовали с приятельницей  -
актрисой. Им незачем было осведомляться у Кристофа о цели его прихода.  Он
швырнул на стол номер журнала и, не давая себе времени отдышаться, яростно
обрушился на них - кричал, обзывал их плутами, подлецами, фальсификаторами
и изо всех сил колотил стулом об пол. Маннгейм  пытался  обратить  дело  в
шутку.  Кристоф  хотел  дать  ему  пинка,  но  Маннгейм,  громко   хохоча,
загородился столом. А Вальдгауз обиделся. Чванный  и  надменный,  стараясь
перекричать Кристофа, он заявил, что не позволит разговаривать с  собою  в
таком тоне, что Кристоф еще услышит о нем, и протянул  ему  свою  визитную
карточку. Кристоф швырнул ее в физиономию Вальдгаузу:
   - Ломака! Я и без вашей карточки хорошо знаю, кто вы такой.  Шалопай  и
фальсификатор... Вот вы кто! И вы думаете, я буду драться с вами?.. Хватит
с вас хорошей порки!
   Его голос был  слышен  на  улице.  Прохожие  останавливались.  Маннгейм
закрыл окна. Гостья, ни  жива  ни  мертва,  хотела  скрыться,  но  Кристоф
загораживал выход.  Мертвенно-бледный,  задыхающийся  Вальдгауз  и  что-то
лепетавший, хихикавший Маннгейм пытались отвечать Кристофу. Но Кристоф  не
давал  им  слова  вымолвить.  Он  обрушил  на  них  град   самых   обидных
ругательств, какие только мог придумать, и не ушел, пока не выложил все  и
не охрип окончательно. Вальдгауз и  Маннгейм  опомнились  лишь  после  его
ухода. Маннгейм очень  быстро  принял  обычный  самоуверенный  тон:  брань
соскальзывала с него, как  с  гуся  вода.  Но  Вальдгауз  чувствовал  себя
оскорбленным: его достоинство было уязвлено; особенно унизительно было то,
что скандальная сцена разыгралась при  свидетелях.  Никогда  он  этого  не
простит! Друзья хором поддакивали ему. Из всей редакции один  Маннгейм  не
злился на  Кристофа:  он  вволю  позабавился;  по  его  мнению,  несколько
ругательств были совсем недорогой ценой за  то  удовольствие,  которое  он
получил. Препотешная вышла шутка: если бы даже Маннгейм стал  ее  жертвой,
он все равно первый бы посмеялся. И он готов был как ни в  чем  не  бывало
пожать руку Кристофу. Но Кристоф оказался более злопамятным: он не отвечал
на заигрывания Маннгейма. Последнего это ничуть не  трогало:  Кристоф  был
для него побрякушкой, вдосталь его позабавившей, и теперь ему не терпелось
найти себе новую забаву. Между ним и Кристофом все  было  кончено,  однако
это не  мешало  Маннгейму,  когда  заговаривали  о  Кристофе,  по-прежнему
называть его своим закадычным другом. Быть может, он и сам этому верил.
   Через два дня после разрыва с редакцией состоялась премьера "Ифигении".
Это был полный провал. О самой поэме журнал Вальдгауза  дал  одобрительный
отзыв, но ни словом не обмолвился о музыке. Зато другие газеты  и  журналы
отвели душу. Они издевались, они улюлюкали.  Пьесу  сняли  после  третьего
представления, но насмешки не умолкли так быстро. Критики были рады случаю
поглумиться над  Кристофом:  "Ифигения"  еще  долго  служила  мишенью  для
бесконечных острот. Все прекрасно знали, что теперь Кристоф беззащитен,  и
пользовались этим. Единственной уздой для критиков было положение Кристофа
при дворе. Хотя отношения с герцогом, после того как  придворный  музыкант
не внял замечаниям его высочества, стали  холодными,  Кристоф  по-прежнему
время от времени  посещал  замок  и  пользовался,  как  казалось  публике,
официальным покровительством, скорее  иллюзорным,  чем  реальным.  Он  сам
постарался разрушить этот последний свой оплот.


   Кристоф страдал от нападок критики. Она взяла под обстрел не только его
произведения, но и новую форму искусства, не  дав  себе  труда  понять  ее
(легче ведь было окарикатурить ее, поднять на смех). Кристоф еще не достиг
той степени мудрости, когда художник начинает понимать, что  лучший  ответ
злобствующим критикам - не отвечать вовсе, продолжая творить. А он  усвоил
себе  за  последние  месяцы  дурную  привычку  опровергать  несправедливые
обвинения. Он написал статью, в которой не давал спуску своим противникам.
Две благонамеренные газеты  вернули  ему  статью,  учтиво,  но  иронически
извиняясь, что не имеют возможности ее напечатать. Кристоф заупрямился. Он
вспомнил, что в городе была социалистическая газета, заигрывавшая  с  ним.
Он был знаком с одним из ее сотрудников: им не раз  случалось  беседовать.
Кристоф охотно встречался с человеком, свободно говорившим о  властях,  об
армии,  о  гнете  устаревших   предрассудков.   Но   беседы   эти   быстро
прекращались: социалист неизменно возвращался к Карлу Марксу,  к  которому
Кристоф был глубоко равнодушен. К тому же Кристоф обнаружил в речах своего
свободомыслящего собеседника - наряду  с  материализмом,  которому  он  не
особенно сочувствовал, - знакомую ему  педантическую  узость  и  деспотизм
мысли, скрытое преклонение перед силой, своего рода милитаризм  наизнанку.
Все это звучало не так уж ново по сравнению с тем, что он изо дня  в  день
слышал.
   И, однако, именно этот человек и его  газета  пришли  на  ум  Кристофу,
когда перед ним захлопнулись двери других редакций. Он, конечно,  понимал,
что появление его статьи в социалистической газете произведет  впечатление
скандала: газета славилась своей  резкостью  и  нетерпимостью  и  вызывала
всеобщее осуждение, но  Кристоф,  не  читавший  ее,  рассчитывал  лишь  на
смелость ее идей, нисколько не пугавшую его, и не думал о  грубости  тона,
который наверное оттолкнул бы его. Впрочем,  Кристофа  настолько  возмутил
молчаливый сговор других редакций, решивших погубить его, что он пренебрег
бы всеми этими недостатками, если  бы  даже  ему  открыли  на  них  глаза.
Кристоф хотел показать, что с ним не так-то легко справиться. И  он  отнес
свою статью в  редакцию  социалистической  газеты,  там  его  встретили  с
распростертыми объятиями. Статья была напечатана  на  следующий  же  день;
газета  в  напыщенных  выражениях   извещала   публику,   что   заручилась
сотрудничеством молодого  талантливого  музыканта  Крафта,  как  известно,
горячо сочувствующего требованиям рабочего класса.
   Ни этой заметки, ни своей статьи Кристоф не прочел: в  это  воскресенье
он очень рано, еще до рассвета, отправился за город. На душе у  него  было
светло. Глядя на  восход  солнца,  он  кричал,  смеялся,  выводил  рулады,
прыгал, танцевал. К черту редакцию,  к  черту  критику!  Наступает  весна,
снова вернулась к нам музыка небес и  земли,  самая  прекрасная  из  всех.
Долой мрачные концертные залы, удушливые  и  смрадные,  долой  надоедливых
соседей  и  скудоумных  виртуозов!  К  небу  возносится   чудесная   песня
шелестящих лесов; вновь по полям разлились пьянящие  токи,  выбившиеся  из
недр земли и воскреснувшей жизни.
   Как только Кристоф, все  еще  оглушенный  гудением  весенней  музыки  и
светом, вернулся домой, мать подала ему письмо, принесенное из замка в его
отсутствие. Господина Крафта извещали,  что  ему  предлагается  явиться  в
замок сегодня утром. Но утро уже прошло - было около  часа.  Кристофа  это
нисколько не обеспокоило.
   - Сегодня поздно, - сказал он. - Пойду завтра.
   Но мать встревожилась.
   - Нет, нет, разве  можно  так  опаздывать?  Ведь  время  назначено  его
высочеством; отправляйся сейчас же. Может быть,  там  какое-нибудь  важное
дело.
   Кристоф пожал плечами.
   - Важное? Жди от этих господ важных  дел!..  Будет  излагать  мне  свои
взгляды на музыку. Страшно весело!.. Еще вздумает состязаться с  Зигфридом
Мейером [прозвище, под которым германские памфлетисты разумели  императора
(прим.авт.)] и  покажет  мне  какой-нибудь  "Гимн  Эгиру"!  Ну,  я  с  ним
церемониться не буду. Скажу ему без околичностей: "Занимайтесь  политикой.
Тут вы господин и повелитель, значит будете всегда правы. Но в искусстве -
как бы не так! Здесь вы предстанете пред нами без каски, без султана,  без
мундира, без денег, без титулов, без предков, без жандармов...  Подумайте,
черт возьми, что же от вас останется?"
   Простодушная Луиза, не понимавшая шуток, всплеснула руками:
   - Ты этого не скажешь! Ты помешался! Окончательно помешался!
   Он любил пугать Луизу, пользуясь  ее  доверчивостью,  подсмеивался  над
ней;  мать  разгадывала  его  игру  лишь  тогда,   когда   он   придумывал
какое-нибудь совсем уж невероятное сумасбродство.
   Она повернулась к нему спиной.
   - До чего же ты глуп, мой мальчик!
   Кристоф, смеясь, обнял ее. Он был в приподнятом настроении: с  прогулки
он принес чудесную музыкальную тему и теперь слышал, как  она  плещется  в
нем, точно рыба в воде. Он был голоден, как волк, и решил, прежде чем идти
в замок, пообедать. После обеда Луиза занялась его туалетом, потому что он
опять начал поддразнивать ее: уверял, что хорош и так, в старом костюме  и
запыленных башмаках. Тем не менее он переоделся и почистил обувь,  свистя,
как дрозд, и подражая всем инструментам оркестра по очереди. Когда он  был
готов, мать подвергла его осмотру и с важным видом перевязала ему галстук.
Он, сверх обыкновения, терпеливо ждал, пока она кончит,  ибо  был  доволен
собой, что тоже случалось не  часто.  Уходя,  Кристоф  сказал  Луизе,  что
собирается  похитить  принцессу  Аделаиду   -   дочь   великого   герцога,
хорошенькую  женщину,  супругу  захудалого  немецкого  принца,  приехавшую
погостить  месяца  на  полтора  к  своим  родителям.  Когда  Кристоф   был
маленьким, она выказывала ему расположение, и он  питал  к  ней  слабость.
Луиза уверяла, что  Кристоф  ею  увлечен,  и  он,  дурачась,  прикидывался
влюбленным.
   Кристоф шел не спеша, останавливался поглазеть на витрины магазинов или
погладить собаку, которая грелась на солнцепеке и зевала, наслаждаясь, как
и он, бездельем. Он перепрыгнул через низкую ограду и очутился на  площади
перед замком. Это был обширный и пустынный  четырехугольник  с  домами  по
краям,  украшенный  бездействовавшими  фонтанами   и   двумя   симметрично
расположенными на припеке  цветниками,  которые  разделяла  ровная,  точно
пробор, аллея,  аккуратно  расчищенная,  посыпанная  песком  и  обсаженная
померанцевыми деревьями в  кадках;  посредине  высилась  бронзовая  статуя
какого-то  герцога  в  костюме  времен  Луи-Филиппа,   с   аллегорическими
добродетелями по углам  цоколя.  Скамейки  были  пусты,  если  не  считать
одинокой фигуры уснувшего над газетой человека. Дремали  у  решетки  замка
никому не нужные часовые. Дремали за игрушечными  рвами,  на  насыпи,  две
пушки, обращенные жерлами к спавшему внизу городу. Глядя на  эту  картину,
Кристоф расхохотался.
   Войдя в замок, он даже  не  позаботился  принять  официальный  вид;  он
снизошел лишь до того, что перестал напевать; мысли его все еще  кружились
в веселом танце. В ве