бирже  наслаждения,  прочесть  в
глазах публики, что она думает о том или ином  произведении.  Обе  стороны
переглядывались и читали в глазах друг у  друга  только  неспособность  на
что-либо решиться.
   Однако именно сейчас  назрела  потребность  в  бесстрашной  критике.  В
анархической республике всемогущая мода редко обращается вспять,  как  это
бывает в консервативных странах:  она  неустанно  движется;  в  результате
создается видимость свободы духа, против которой почти никто  не  решается
выступить. Толпа не способна высказаться; в глубине души  она  неспокойна,
но никто не осмеливается сказать то, что чувствует в  глубине  души.  Будь
критики людьми мужественными, найди они в  себе  смелость  быть  сильными,
какой бы они обладали властью! Здоровый и сильный критик  (думал  Кристоф,
наш юный деспот) мог бы в несколько лет сделаться Наполеоном общественного
вкуса и загнать в сумасшедший дом все психозы  искусства.  Но  у  вас  нет
больше Наполеона... Все  ваши  критики,  во-первых,  живут  в  отравленном
воздухе и перестали это замечать. Во-вторых, ни у кого из них  не  хватает
смелости говорить. Все они знакомы между собой: составляют одну компанию и
обязаны ладить друг с другом; среди них нет ни одного независимого.  Чтобы
стать таковым, пришлось бы пожертвовать светским  обществом  и  дружескими
связями. У кого же хватит на это мужества в  эпоху  безволия,  когда  даже
лучшие  не  уверены,  окупает  ли  правильность  откровенной  критики   те
неприятности, которые она может сделать? Кто согласится из  чувства  долга
превратить свою жизнь в ад? Кто решится пренебречь  общественным  мнением,
бороться  с  людским  тупоумием,  разоблачать  посредственность  очередных
героев  дня,  защищать  безвестных  и  одиноких  художников,  отданных  на
растерзание зверям, кто решится внушать умам, могущим только повиноваться,
уважение к умам властительным? Кристофу приходилось слушать,  как  критики
говорили на премьере, где-нибудь в фойе:
   - Фу, как скверно! Да это же провал!
   А на другой день в рецензиях толковали о шедевре, о новом  Шекспире,  о
дуновении гения, пронесшемся по зрительному залу.
   - Талантами ваше искусство не обижено, - говорил Кристоф Сильвену Кону,
- но ему не хватает характеров. Вам  бы  большого  критика,  какого-нибудь
Лессинга, какого-нибудь...
   - Буало? - насмешливо подсказал Сильвен Кон.
   -  Да,  пожалуй.  Один  Бауло  вам  нужнее,  чем   десять   талантливых
художников.
   - Если бы у нас был Буало, - отвечал Сильвен Кон, -  его  не  стали  бы
слушать.
   - Если бы его не стали слушать, это значило бы,  что  он  не  Буало,  -
возразил Кристоф.  -  Да  что  Буало!  Если  бы  даже  я,  грешный,  сумел
когда-нибудь сказать вам в лицо всю правду, без прикрас, вам  пришлось  бы
все выслушать и проглотить волей-неволей.
   - Бедняга! - хихикнул Сильвен Кон.
   У него был такой самоуверенный вид, и, казалось,  он  так  был  доволен
всеобщей дряблостью, что  Кристоф,  глядя  на  своего  собеседника,  вдруг
почувствовал: человек этот в сто раз  более  чужой  во  Франции,  чем  он,
иностранец.
   - Нет, не может этого быть, - снова сказал Кристоф, как  в  тот  вечер,
когда с отвращением выходил из театра на бульварах. - Есть и другое.
   - А что вам еще нужно? - спросил Кон.
   Кристоф упрямо повторил:
   - Францию.
   - Франция - это мы, - прыснув, отвечал Сильвен Кон.
   Кристоф пристально посмотрел на него, потом тряхнул головой и повторил:
   - Есть и другое.
   - Ну что ж, ищите, милый, - сказал  Сильвен  Кон  и  захохотал  во  все
горло.


   Искать Кристофу пришлось долго. Они основательно запрятали это другое.



ЧАСТЬ ВТОРАЯ

   Одно впечатление все сильнее овладевало Кристофом, по мере того как  он
пристальнее приглядывался  к  тем  идеям,  которые  служили  бродилом  для
парижского  искусства:  женщина  властвовала  над  этим  космополитическим
обществом. Она занимала в нем  несоразмерно  большое  место.  Она  уже  не
довольствовалась  ролью  подруги  мужчины.  Она  навязывала  мужчине   как
верховный закон свое стремление наслаждаться. И мужчина соглашался.  Когда
народ старится, он вручает свою волю, свою веру, самое свое  существование
той, что расточает наслаждение. Мужчины создают  искусство,  зато  женщины
создают мужчин (если только  сами  не  берутся  за  создание  произведений
искусства, как это имело место в тогдашней Франции); вернее, не создают, а
предают их. Разумеется,  вечно  женственное  всегда  являлось  возвышающим
началом для лучших из мужчин; но для обыкновенных людей  и  для  упадочных
эпох есть, как кто-то сказал, женственное начало иного порядка - оно  тоже
вечно, но оно тянет их вниз. Это-то женственное  начало  и  было  духовным
вождем, самодержавной властью Республики.


   Кристоф с любопытством наблюдал парижанок в  некоторых  салонах,  благо
туда ему открыли доступ рекомендации Сильвена Кона  и  собственный  талант
виртуоза. Подобно большинству иностранцев, он безжалостно распространял на
всех француженок те суждения, какие возникли у него на основании встреч  с
двумя-тремя  типами  парижанок,  -  обычно  это  были   молодые   женщины,
невысокого роста, уже чуть-чуть потрепанные, с гибкой талией, с  крашеными
волосами, миловидные, в большой шляпе  на  немного  крупной  для  туловища
голове; резкие черты, одутловатые щеки,  довольно  правильный  нос,  часто
вульгарный и обычно нехарактерный; взгляд живой, но лишенный глубины, хотя
каждая француженка считала, что глаза у нее горящие  и  огромные;  красиво
очерченные губы, искусная мимика рта; пухлый подбородок; вся нижняя  часть
лица свидетельствовала о сугубо земных  наклонностях  этих  изящных  особ,
которые даже в разгар любовной драмы помнят о  светских  условностях  и  о
своем хозяйстве. Хорошенькие, но не породистые. Почти  в  каждой  из  этих
светских дам чувствовалась развращенная или  мечтающая  быть  развращенной
буржуазка со всеми повадками своего класса: благоразумием, расчетливостью,
холодностью,   практичностью,   эгоизмом.   Низменные   интересы.    Жажда
наслаждений, проистекающая гораздо чаще из чисто рассудочного любопытства,
чем из потребности чувств. Воля твердая, но с большой примесью  упрямства.
Все были прекрасно одеты и отличались автоматическим изяществом  движений.
Легко и грациозно подправив волосы и гребенки ладонью или тыльной стороной
руки, они садились с таким расчетом, чтобы можно было любоваться собой - а
также наблюдать за соседями - в каком-нибудь  близко  или  далеко  висящем
зеркале,  не  говоря  о  ложках,  ножах,  серебряных   кофейниках,   любой
полированной и блестящей поверхности, на которой они ловили за обедом  или
за чаем свое мимолетное  отражение,  интересовавшее  их  больше  всего  на
свете.  Они  соблюдали  за  обедом  строжайшую  гигиену:   пили   воду   и
отказывались от всех кушаний, которые могли  бы  нанести  ущерб  идеальной
белизне их напудренной кожи.
   В кругах, где вращался Кристоф, процент евреек был  довольно  велик,  и
они привлекали его, хотя он не забыл печального опыта с Юдифью Маннгейм  и
уже не строил себе никаких иллюзий на их счет.  Сильвен  Кон  ввел  его  в
несколько иудейских гостиных, где его приняли предупредительно и умно, как
это вообще свойственно евреям, умеющим ценить ум.  Кристоф  встречался  на
обедах с финансистами, инженерами,  газетными  воротилами,  международными
маклерами,  современными  работорговцами,  -  словом,  с  деловыми  людьми
Республики. Они  были  проницательны  и  деятельны,  равнодушны,  любезны,
порывисты и замкнуты. Кристоф, глядя на  этих  людей,  собравшихся  вокруг
роскошного стола, уставленного яствами и  цветами,  каждый  раз  спрашивал
себя: сколько уже совершенных преступлений таится за этими упрямыми  лбами
и сколько еще будет совершено? Почти все они были безобразны. Но женщины в
массе были довольно эффектны. Не следовало только рассматривать их слишком
близко: большинство не могло похвастать изяществом линий  и  красок.  Зато
много блеска, грубоватая плотскость, роскошные плечи, гордо  красовавшиеся
под устремленными на них взглядами, и огромное умение  пользоваться  своей
красотой и даже своим уродством для уловления мужчин.  Художник  обнаружил
бы в некоторых из них древнеримский тип,  тип  женщин  времен  Нерона  или
Адриана. Встречались также лица с  картин  Пальма  Веккья,  с  чувственным
выражением, с массивным подбородком, неприметно переходящим  в  шею,  что,
впрочем, не лишено было животной красоты. У других  были  пышные  вьющиеся
волосы, пламенный, вызывающий взгляд: чувствовалось, что они хитры, колки,
готовы на все, в них было больше мужского, чем в других женщинах, но  зато
и  больше  женственности.   Из   общей   массы   выделялся   порой   более
одухотворенный профиль. Чистые его линии, минуя Рим, восходили к  древнему
Ливану: в нем была поэзия  тишины,  гармония  пустыни.  Но  когда  Кристоф
подходил ближе и прислушивался к фразам, которыми Ревекка  обменивалась  с
Фаустиной-римлянкой или святой Варварой-венецианкой, перед ним оказывалась
парижская еврейка, ничем не отличавшаяся от всех  прочих,  и  даже  больше
парижанка,  чем  сами  парижанки,  еще  менее  естественная  и  еще  более
фальшивая, - из тех, что умеют злословить с самым спокойным видом, глазами
мадонны раздевая душу и тело человека.
   Кристоф переходил от группы к группе, не решаясь примкнуть ни  к  одной
из них. Мужчины говорили об охоте с кровожадностью, о любви -  с  животной
грубостью  и  только  о  деньгах  -  здраво,  с  холодной  и   насмешливой
уверенностью. Дела обделывались в  курительной.  Кристоф  слышал,  как  об
одном красавце с розеткой в петлице, который разгуливал  между  дамами  и,
картавя, отвешивал тяжеловесные комплименты, говорили:
   - Как! Неужели он на свободе?
   В уголке салона две дамы вели разговор  о  романе  молодой  актрисы  со
светской  женщиной.  Иногда  устраивались   концерты.   Просили   Кристофа
поиграть.   Задыхавшиеся   поэтессы,   обливаясь   потом,   распевали   на
апокалиптический лад стихи  Сюлли-Прюдома  и  Огюста  Доршена.  Знаменитый
комедиант приезжал торжественно декламировать  "Мистическую  балладу"  под
аккомпанемент небесных звуков органа. Музыка и стихи были так  глупы,  что
Кристофа  мутило.  А  наши  римлянки  восторгались  и  от  души  хохотали,
показывая свои великолепные  зубы.  Играли  также  Ибсена.  Эпилог  борьбы
великого   человека   против   столпов   общества   оказался    прекрасным
развлечением!
   Разумеется, все эти люди считали своим долгом рассуждать об  искусстве.
Тошно было слушать. Особенно - женщин, которые охотно говорили об  Ибсене,
О Вагнере, о Толстом, - ради флирта, из вежливости, от скуки, по глупости.
Как только разговор переходил на эту почву, никто не  мог  их  остановить.
Болезнь была заразительна. Приходилось  выслушивать  мнение  об  искусстве
банкиров, маклеров, работорговцев. Тщетно старался Кристоф  уклониться  от
ответов, переменить тему разговора: к нему упорно приставали с болтовней о
музыке,  о  высокой  поэзии.  Прав  был  Берлиоз,  сказавший,  что  "здесь
употребляют эти слова так хладнокровно, точно говорят  о  вине,  флирте  и
других пошлостях". Врач-психиатр узнавал в героине Ибсена  одну  из  своих
пациенток, но находил, что она гораздо глупее той.  Инженер  был  искренне
убежден, что в "Кукольном доме" самое симпатичное лицо -  муж.  Знаменитый
актер, - великолепный комик,  -  запинаясь,  изрекал  вибрирующим  голосом
непререкаемые истины насчет Ницше и Карлейля; он же клялся Кристофу, будто
не может видеть картины Веласкеса - Веласкес был кумиром дня - "без  того,
чтобы крупные слезы не заструились у него  по  щекам".  Тем  не  менее  он
сознавался - по крайней мере, Кристофу, - что, сколь высоко  он  ни  ценит
искусство, еще выше ставит он искусство жить, действовать и что,  если  бы
это от него зависело, он выбрал бы себе  роль  Бисмарка.  Иногда  на  этих
собраниях присутствовал кто-нибудь из присяжных умников.  Однако  разговор
от этого выигрывал немного. Кристоф сравнивал слова, которые приписывались
умникам, с тем, что они действительно  говорили.  Чаще  всего  они  вообще
ничего не говорили, ограничиваясь загадочными улыбками; они жили на  ренту
своей репутации и не  желали  рисковать  ею.  Особняком  стояло  несколько
болтунов, чаще всего южан. Эти болтали обо всем.  Никаких  критериев;  все
ставилось на одну доску. Такой-то настоящий Шекспир.  Такой-то  -  Мольер.
Такой-то - Иисус Христос. Они сравнивали Ибсена с Дюма-сыном, Толстого - с
Жорж Санд: разумеется, только для того, чтобы доказать, что все берет свое
начало во Франции, Как правило, они не знали ни одного иностранного языка.
Но это их не смущало. Аудитории было вовсе не важно, правда  или  нет  то,
что  они  говорят.  Важно  было,  чтобы  говорились  вещи  забавные  и  по
возможности  лестные  для  национального  самолюбия.  Иностранцам  здорово
доставалось - за исключением кумира дня, - будь то  Григ,  Вагнер,  Ницше,
Горький,  д'Аннунцио  -  безразлично.  Мода  длилась  недолго,  и  в  одно
прекрасное утро кумир неизбежно попадал в мусорный ящик.
   В то время кумиром был Бетховен. Бетховен - кто бы мог подумать? - стал
модным композитором. По крайней мере, среди светских людей и  литераторов,
- музыканты немедленно  отшатнулись  от  него,  следуя  законам  механики,
управляющей художественным вкусом во Франции. Чтобы знать, каких держаться
взглядов, француз прежде всего выясняет, что думает  его  сосед,  и  тогда
либо  присоединяется  к  его   мнению,   либо   утверждает   нечто   прямо
противоположное.  Видя,  что  Бетховен  становится  популярным,   наиболее
изысканные музыканты начали  находить  его  недостаточно  изысканным;  они
желали опережать общественное мнение, а вовсе не плестись у него в хвосте;
предпочитали прямой разрыв с публикой общему с ней мнению.  Так,  Бетховен
стал у них глухим, крикливым стариком, а некоторые  утверждали  даже,  что
хоть моралист он, пожалуй, почтенный, но слава его  как  музыканта  сильно
раздута. Эти дурные шутки были не по  вкусу  Кристофу.  Восторги  светских
людей тоже не радовали его. Если бы в тот момент Бетховен прибыл в  Париж,
он стал бы героем дня;  на  свою  беду,  он  умер  сто  лет  назад.  Успех
Бетховена был обусловлен не столько его музыкой, сколько более  или  менее
романтическими подробностями его  жизни,  рассказанными  в  чувствительных
жизнеописаниях.  Его  свирепую  львиную  маску  превратили  в  виньетку  к
романсу. Дамы умилялись; каждая намекала, что, если бы она была знакома  с
композитором, он  не  был  бы  так  несчастен,  -  великодушие  тем  более
непритворное, что говорившую нельзя было поймать на слове: "старик" уже ни
в  чем  не  нуждался.  Вот  почему  виртуозы,  капельмейстеры,  устроители
концертов открывали в себе бездну  благоговения  перед  Бетховеном  и,  на
правах его представителей,  пожинали  предназначенные  ему  лавры.  Пышные
фестивали, по очень высоким ценам, давали светским людям  случай  проявить
свою щедрость, - а иногда также "открыть" ту или иную симфонию  Бетховена.
Комитеты из актеров,  светских  и  полусветских  людей  и  государственных
мужей,  уполномоченных  Республикой  печься  о  судьбах  искусства,  вдруг
оповещали мир, что  они  собираются  воздвигнуть  памятник  Бетховену;  на
подписных листах, наряду с именами нескольких порядочных людей,  служивших
ширмой для прочих, ставила свои имена вся та сволочь, которая попирала  бы
ногами живого Бетховена.
   Кристоф смотрел и слушал. Он стискивал зубы, чтобы не сказать дерзость.
Весь вечер он сидел со злым и напряженным лицом. Он не мог ни говорить, ни
молчать. Говорить не потому, что хочется, и не потому, что приятна беседа,
а просто  из  вежливости,  потому,  что  надо  говорить,  -  казалось  ему
унизительным. Высказывать  сокровенные  свои  мысли  ему  не  дозволялось.
Говорить банальности было выше его сил. Но и  таланта  вежливо  молчать  у
него тоже не было. Он смотрел  на  своего  соседа  слишком  пристальным  и
острым взглядом: помимо воли  он  изучал  его,  а  того  это  обижало.  Он
искренне верил в то, что говорит: это шокировало всех и даже  его  самого.
Он ясно сознавал, что был здесь не на месте, и, достаточно  чуткий,  чтобы
уловить тон среды, в которую его присутствие вносило диссонанс,  досадовал
на свое поведение не меньше хозяев. Он сердился и на себя и на них.
   Когда же ночью он выходил на  улицу  и  оставался  в  одиночестве,  ему
становилось так нестерпимо тошно,  что  не  хватало  мужества  идти  домой
пешком; хотелось  тут  же  броситься  на  землю,  как  бывало,  когда  он,
маленький виртуоз, возвращался с вечеров у герцога и с трудом  удерживался
от подобного порыва. Иногда у него оставалось всего пять-шесть франков  до
конца недели и все же он тратил два из них на фиакр. Он опрометью бросался
в экипаж, лишь бы очутиться подальше, и всю дорогу стонал от отвращения. И
продолжал  стонать  дома,  в  постели,  засыпая...  Потом  вдруг  хохотал,
вспомнив какую-нибудь нелепую фразу. Он ловил себя на  том,  что  повторял
ее, передразнивая жесты говорившего.  На  следующий  день  и  даже  спустя
несколько дней он иногда, гуляя в одиночестве, начинал вдруг  рычать,  как
дикий зверь... Зачем ходил он к этим людям? Зачем он к  ним  ходит?  Зачем
принуждает себя повторять  чужие  жесты,  чужое  кривлянье,  притворяться,
будто интересуется тем, что вовсе его не  интересует?  Но  вправду  ли  не
интересует? Год тому назад он бы и часу не мог  усидеть  с  этими  людьми.
Теперь же они забавляли его, хоть и по-прежнему раздражали. Неужели  и  он
стал заражаться парижским равнодушием? Его охватило  беспокойство:  уж  не
сдал ли он? Но нет, напротив, он становился сильнее. В чужой среде он стал
свободнее духом. Глаза его невольно раскрывались на великую Комедию жизни.
   Впрочем, нравилось ему это или нет,  а  приходилось  мириться  с  такой
жизнью, - ведь он хотел, чтобы его творчество  стало  известно  парижскому
обществу,    а    парижское    общество    интересуется    художественными
произведениями, лишь поскольку оно знакомо с самим художником.  Надо  было
во что бы то ни стало найти связи, раз он хотел кормиться уроками, которые
мог получить только в домах мещан и филистеров.
   А  потом,  у  каждого  есть  сердце,  и  сердце   помимо   нашей   воли
привязывается; оно находит, к  чему  привязаться,  в  какую  бы  среду  ни
попало; а если бы не привязывалось, оно не могло бы жить.


   Одной  из  учениц  Кристофа  оказалась  дочь  богатого   автомобильного
фабриканта,  Колетта  Стивенс.  Отец  ее  был  выходец  из  Бельгии,   сын
обосновавшегося  в  Антверпене  англо-американца  и  голландки;   мать   -
итальянка. Настоящая парижская семья. Для  Кристофа  -  да  и  для  многих
других - Колетта Стивенс олицетворяла собой тип французской девушки.
   У этой восемнадцатилетней девицы были бархатистые глаза,  которыми  она
нежно поглядывала на молодых людей; зрачки, как у испанки, заполнявшие всю
орбиту влажным блеском; длинноватый капризный носик,  который  она,  когда
говорила, слегка морщила  с  задорными  гримасками;  растрепанные  волосы;
неправильное,  но  смазливое  личико,  с  неважной  запудренной  кожей,  с
простоватыми  пухленькими  щечками  и   губками,   напоминавшее   мордочку
надувшегося котенка.
   Миниатюрная, прекрасно одетая, обольстительная, дразнящая, с жеманными,
вкрадчивыми, деланно наивными манерами, она разыгрывала из себя  маленькую
девочку и часа по два раскачивалась в качалке, восклицая что-нибудь вроде:
   - Нет! Не может быть!..
   За столом она хлопала в ладоши, когда подавали  его  любимое  блюдо;  в
гостиной курила папиросу за папиросой; при мужчинах  прикидывалась,  будто
обожает своих подруг, - бросалась им на  шею,  ласково  гладила  им  руки,
шептала  что-то  на  ухо,  говорила  наивности,  а  иногда   и   колкости,
выделанно-нежным и слабеньким голоском; при сл