м в политические  и  литературные  салоны.  Среди  всеобщей
анархии, в которой он терял почву под ногами, душа  друга  показалась  ему
Иль-де-Франсом - островом разума и тишины среди бурного  моря.  Внутренний
покой, который  Кристоф  почувствовал  в  сердце  нового  друга,  был  тем
поразительнее, что основой ему служили не доводы разума, не то, что он  не
знал спокойной и благополучной жизни (Оливье  был  беден,  одинок,  и  его
страна как будто клонилась к закату), а то, что он был подвержен  болезням
и обладал не слишком крепкими  нервами;  не  казалось  это  спокойствие  и
плодом каких-либо волевых усилий (воля у него была  слабая),  -  нет,  оно
рождалось из недр его существа  и  его  народа.  Кристоф  замечал  далекий
отблеск такого же  "безмолвного  покоя  неподвижного  моря"  у  многих  из
окружавших Оливье. Слишком хорошо знавший, какое  смятенье  и  какие  бури
таятся в глубинах его собственной души, - порой всей воли его едва хватало
на то, чтобы укрощать и удерживать в равновесии буйные силы своей  натуры,
- Кристоф восхищался этой скрытой от мира гармонией.
   Открывшаяся перед ним картина внутренней жизни Франции скоро опрокинула
все его прежние представления о французском характере. Вместо  веселого  и
общительного  народа,  блестящего  и   беззаботного,   он   видел   людей,
сосредоточенных в себе, одиноких, таящих под лучезарной  дымкой  оптимизма
глубокий и  спокойный  пессимизм,  людей,  одержимых  навязчивыми  идеями,
страстями интеллекта и наделенных такой душевной стойкостью, что их  легче
было  бы  уничтожить,  чем  сбить  с  пути.  Это  были,  конечно,   только
избранники,  только  лучшие  представители  французской  нации.   Кристоф,
недоумевая, как-то спросил, что служит источником такого стоицизма и такой
веры. Оливье ответил:
   - Поражение. Это вы, мой милый Кристоф, перековали нас.  Операция  была
мучительная! Вы даже не подозреваете, как  мрачна  была  та  атмосфера,  в
которой мы выросли - дети униженной и израненной  Франции,  заглянувшей  в
глаза смерти и всегда ощущавшей смертельную угрозу  насилия.  Наша  жизнь,
наш гений, наша французская цивилизация, величие десяти веков - мы  знали,
что все это попало в руки грубого завоевателя,  который  не  понимает  ее,
втайне ненавидит и готов в любую минуту окончательно ее раздавить.  И  нам
приходилось  жить  с  таким  сознанием.  Вспомни  о  маленьких  людях,   о
простодушных французах, о тех, кто родился  в  домах,  отмеченных  печатью
траура и поражения, кто  вскормлен  унылыми  рассуждениями,  воспитан  для
кровавого реванша, рокового и, быть  может,  бесцельного;  они  с  раннего
детства прежде всего усвоили ту мысль, что справедливости нет, что  ее  не
существует на земле:  сила  попирает  право!  Подобные  открытия  способны
сломить юное поколение или закалить его душу навсегда; у многих опустились
руки; они думали: если так - зачем бороться? Зачем  действовать?  Ничто  и
есть ничто. Перестанем думать об этом. Будем наслаждаться жизнью.  Но  те,
кто выдержал, прошли как бы испытание огнем. Их  веру  уже  не  поколеблют
никакие разочарования, ибо с первого же дня они поняли,  что  их  путь  не
имеет ничего общего с дорогой к счастью и что все  же  -  поскольку  иного
выбора нет - нужно идти, иначе задохнешься. Эта  уверенность  приходит  не
сразу. И нельзя требовать ее от пятнадцатилетних мальчиков.  Им  предстоит
пережить немало тяжелого и пролить немало слез. Но так нужно.  Так  должно
быть...

   О вера, дева светлая, как сталь,
   Вспахай своим копьем растоптанное сердце наций!

   Кристоф молча пожал руку Оливье.
   - Дорогой Кристоф, - сказал Оливье, - твоя Германия причинила нам много
страданий.
   Кристоф заговорил почти извиняющимся  тоном,  как  будто  он  был  тому
причиной.
   - Не огорчайся, - с улыбкой прервал его Оливье. -  Добро,  которое  она
против воли сделала  нам,  перевешивает  зло.  Поражение  принудило  снова
вспыхнуть факел нашего идеализма, оживило пламень науки  и  пламень  веры;
это вы заставили нас покрыть всю Францию  сетью  школ,  это  вы  пробудили
творческие силы наших  Пастеров,  открытия  которых  намного  ценнее  пяти
миллиардов военной контрибуции. Вам мы обязаны возрождением нашей  поэзии,
нашей  живописи,  нашей  музыки  и   пробуждением   нашего   национального
самосознания.  Нелегко  было  предпочесть  счастью  радость  веры,  но  мы
вознаграждены: среди  всеобщей  апатии  мы  ощутили  в  своей  душе  такую
моральную силу, что перестали сомневаться в себе, даже в своей способности
победить. Видишь ли, мой милый Кристоф,  как  ни  мало  нас  и  какими  бы
слабыми мы ни казались, - ведь мы только капля в океане германской мощи, -
мы верим, что как раз эта капля окрасит весь  океан.  Македонская  фаланга
врежется в вооруженные массы европейской черни.
   Кристоф посмотрел на тщедушную фигурку Оливье, глаза которого  сверкали
горячей верой.
   - Бедные, хилые французики! Вы же сильнее нас!
   - О благое поражение! - повторял Оливье. -  Да  будет  благословен  наш
разгром! Мы не станем отрекаться от него. Мы его дети.



ЧАСТЬ ВТОРАЯ

   В поражении перековываются лучшие силы нации, происходит отбор  стойких
и чистых духом, и они становятся еще более чистыми, еще более стойкими. Но
тем быстрее происходит крушение в другом лагере, где  гаснут  все  порывы.
Основная масса не выдерживает испытания, отделяется  от  лучших,  от  тех,
которые продолжают идти вперед. Лучшие сами знают это и страдают;  даже  в
сердце наиболее отважных живет скрытая печаль, сознание своего бессилия  и
своего одиночества. И хуже всего то, что они оторваны не только от  корней
народа, но и друг от друга. Каждый борется на свой страх и  риск.  Сильные
думают только  о  своем  спасении.  "О  человек,  сам  себе  помоги!"  Они
забывают, что закон мужества гласит: "О люди, помогайте друг другу!" И  ни
у кого нет доверия, нет щедрости сердца, нет той  потребности  действовать
сообща, которую рождает в нации победа, ощущение своего расцвета и полноты
своих сил.
   Кристоф и Оливье знали это по опыту; здесь, в Париже, где, казалось бы,
не было недостатка в понимающих душах, в этом доме, населенном  неведомыми
друзьями, они были так же одиноки, как в азиатской пустыне.
   Положение у них было нелегкое. Источников существования почти  никаких.
У Кристофа бывала  иногда  переписка  нот  и  музыкальная  транспонировка,
которые  ему  заказывал  Гехт.  Оливье   имел   неосторожность   уйти   из
университета в тот  период,  когда,  после  смерти  сестры,  его  охватило
отчаяние, и уже окончательно выбился он из колеи после неудачного романа с
одной  девушкой,  принадлежавшей  к  кругу  г-жи  Натан  (он  никогда   не
рассказывал  об  этом  романе  Кристофу:  он  стыдился  говорить  о  своих
горестях; одно из  его  самых  прелестных  качеств  состояло  в  том,  что
интимные  уголки  его  внутренней  жизни  оставались  закрытыми  даже  для
ближайших друзей). В этом состоянии душевной подавленности, когда  молодой
человек особенно жаждал тишины, преподавательская деятельность  стала  для
него мукой. Педагогика не была  призванием  Оливье:  она  отталкивала  его
необходимостью все время быть на виду и вслух высказывать свои  мысли,  не
знать ни минуты блаженного одиночества. Преподавание лишь тогда становится
занятием благородным, когда в нем есть что-то от апостольского служения, а
для Оливье это было не так. Преподавательская деятельность  на  факультете
требует непрерывного контакта с аудиторией -  мучительного  для  человека,
чья душа  жаждет  одиночества.  Два-три,  раза  Оливье  пришлось  говорить
публично, и он испытал при этом такое чувство, как будто его унизили.  Это
показывание  себя  публике  было  ему  отвратительно.   Он   видел   своих
слушателей, ощущал -  как  будто  с  помощью  особых  проводов,  -  что  в
большинстве своем здесь сидят бездельники, которые  хотят  только  одного:
как-нибудь развлечься, а роль официального развлекателя  была  ему  не  по
вкусу. Но хуже всего то, что слова, произносимые  с  кафедры,  искажают  и
уродуют мысль; нужно быть все время настороже,  чтобы  они  не  привели  к
актерству - в жестах, в декламации, в позах, в способе излагать свои идеи,
даже в самой  сути  этих  идей.  Ведь  лекция  -  это  определенный  жанр,
лавирующий между двумя подводными камнями:  скучной  комедией  и  светским
педантизмом. В этой форме  монолога,  произносимого  вслух  перед  сотнями
неведомых и безмолвных  людей,  в  этой  готовой  одежде,  которая  должна
годиться для всех, а не годится никому,  есть  для  художников  с  сердцем
диким  и  гордым  что-то  нестерпимо  фальшивое,  и  Оливье,  испытывавший
потребность внутренне сосредоточиться и говорить только то,  что  является
правдивым выражением его мыслей, отказался  от  преподавания,  которого  с
таким трудом добился, а так как подле  него  уже  не  было  сестры,  чтобы
обуздывать его фантазию, то он начал писать. Оливье наивно верил, что, раз
у него есть художественное дарование, оно будет признано без всяких усилий
с его стороны.
   Он жестоко  обманулся.  Напечатать  что-либо  было  невозможно.  Оливье
ревниво любил свободу, и эта любовь  внушала  ему  ужас  перед  всем,  что
ограничивало его свободу, и заставляла жить в одиночестве. Подобно  цветку
в расселине стены,  он  был  зажат  между  тяжелыми  глыбами  политических
партий, разных враждебных одна другой группировок, державших в  руках  всю
страну и всю прессу. Оливье не примыкал ни к одной из них, так же как и  к
литературным кружкам, а те, в свою очередь, отвергали его. В этих  кружках
у него не было ни одного друга,  да  и  не  могло  быть.  Его  отталкивали
черствость, сухость и эгоизм этих интеллигентов (за исключением  горсточки
тех, кто  следовал  подлинному  своему  призванию  или  целиком  отдавался
каким-либо научным исследованиям). Человек, принесший свое сердце в жертву
мозгу, - причем не очень могучему, - представляет собой печальное зрелище.
В нем уже нет ни капли доброты, ибо такой ум подобен кинжалу в ножнах: кто
поручится, что в любую минуту он не нанесет вам  удара?  Волей-неволей  не
выпускаешь из рук оружия. Дружба возможна лишь с добрыми, кто  бескорыстно
любит прекрасное, а такие люди  живут  обычно  за  пределами  литературной
среды. Воздух искусства годится не для  всех,  многие  задыхаются  в  нем.
Только великие люди способны жить в такой атмосфере, не теряя  способности
любить, а любовь и есть источник жизни.
   Оливье мог рассчитывать лишь на себя. Опора весьма  ненадежная.  Каждый
шаг стоил ему усилий. Но унижаться, чтобы напечатать свои произведения, он
не желал и краснел от стыда, наблюдая,  как  постыдно  заискивают  молодые
авторы  перед  директорами  театров,  которые,   видя   это   пресмыканье,
обходились с ними так, как не обошлись бы с лакеем. Оливье не пошел бы  на
такое унижение, даже если бы это был для него вопрос жизни  и  смерти.  Он
ограничивался тем, что посылал  свои  рукописи  по  почте,  заносил  их  в
контору театра или  в  редакцию  журнала,  и  там  они  валялись  месяцами
непрочитанные. Но случаю было угодно, чтобы Оливье однажды встретил своего
бывшего товарища по лицею; этот милый лентяй, сохранявший к Оливье чувство
благодарности за его неизменную готовность помочь  товарищу  и  восхищения
перед той легкостью, с какою Оливье делал за него уроки, ничего не смыслил
в литературе, но он был знаком с литераторами, что гораздо важнее, и даже,
как  человек  богатый  и  светский,  из   снобизма   разрешал   им   тайно
эксплуатировать себя. Он замолвил за Оливье словечко у секретаря  редакции
одного толстого журнала, акционером которого он состоял;  тотчас  одну  из
погребенных в папках рукописей откопали и прочли и, после долгих колебаний
(если произведение и представляло интерес, то имя автора было  неизвестно,
и поэтому творение его не имело никакой цены), решились  принять.  Получив
эту добрую весть, Оливье вообразил, что его бедствиям пришел конец. Но они
только начинались.
   В  Париже  не  так  уж  трудно  добиться,  чтобы  приняли  какое-нибудь
произведение; гораздо хуже обстоит дело  с  его  напечатанием.  Приходится
ждать и ждать месяцами,  иногда  целую  жизнь,  если  не  обладаешь  даром
обхаживать нужных людей или приставать к ним, появляясь время  от  времени
"на утренних приемах этих карманных монархов и неустанно  напоминая  им  о
том, что  ты  существуешь  и  что  твердо  решил  надоедать  им,  пока  не
достигнешь цели. Оливье умел сидеть дома и изводиться в  ожидании  ответа.
Самое большее, на что он был способен, - это писать письма, на которые ему
не отвечали. Он нервничал, не мог работать.  Глупо!  Но  в  таких  случаях
разум  бессилен.  Сидя  за  столом,  охваченный  мучительным   и   смутным
томлением, он поджидал почту и выходил,  только  чтобы  заглянуть  в  свое
отделение почтового ящика, внизу  у  привратника,  причем  надежда  тотчас
сменялась разочарованием; иногда  он  прогуливался  по  улице,  ничего  не
замечая, желая одного: поскорее вернуться домой; и когда почтальон уже  не
мог прийти, когда тишина его комнаты  бесцеремонно  не  нарушалась  шагами
соседей над головой, Оливье начинал задыхаться от этого  равнодушия.  Хоть
слово! Одно только слово! Неужели ему откажут даже в этом подаянии? А тот,
кто отказывал, вероятно, и не подозревал, какую он причиняет боль.  Каждый
судит о мире  по-своему.  Тем,  у  кого  душа  мертва,  вселенная  кажется
иссохшей; они и не думают о том трепете ожидания, надежды и муки,  который
волнует молодые сердца; а если и  думают,  то  холодно  осуждают  с  тупой
иронией пресыщенности.
   Наконец произведение Оливье было опубликовано. Он ждал так  долго,  что
не почувствовал никакого  удовольствия:  для  него  это  детище  уже  было
мертво. Однако он надеялся, что для других оно живо. Не могли же  остаться
незамеченными такие вспышки ума и поэзии. И все-таки оно кануло  в  бездну
молчания. Оливье сделал еще одну или две попытки. Не будучи  связан  ни  с
какой литературной группой, он неизменно  наталкивался  на  молчание  или,
вернее, на враждебность. Молодой автор ломал  голову,  но  ничего  не  мог
понять. В своей наивности он полагал, что новое произведение  должно  быть
встречено с естественным доброжелательством, даже если  оно  и  не  вполне
удалось. Людям следует быть благодарными тому,  кто  захотел  подарить  им
немного красоты, силы или радости. Он же встречал равнодушие или насмешку.
Вместе с тем Оливье был уверен, что не он один пережил то,  о  чем  писал,
что и другие разделяют его мысли. Но он не догадывался,  что  эти  господа
просто-напросто не читали его и что они не имеют ни малейшего отношения  к
литературной критике. А если даже двум-трем из них и  попадутся  на  глаза
его строки и они посочувствуют ему, то он этого никогда не узнает, ибо они
замкнулись  в  своем  молчании.  Эти   люди   не   желали   придерживаться
определенных взглядов на искусство, так же как  не  желали  голосовать  на
Выборах  в  парламент;  они  не  читали  книгу,  если  книга  вызывала  их
возмущение, не ходили в театр на пьесу, если пьеса была  им  противна;  но
они предоставляли своим врагам  голосовать,  предоставляли  выбирать  этих
врагов  в  парламент,  способствовали  скандальному   успеху   и   шумному
рекламированию   произведений   и   идей,   выражавших   взгляды   наглого
меньшинства.
   Оливье  не   мог   рассчитывать   на   поддержку   со   стороны   своих
единомышленников, ибо те не знали о его существовании, и в  результате  он
оказался беззащитным  перед  враждебной  толпой  отвергавших  его  взгляды
литераторов и лакействовавших перед ними критиков.
   Эти  первые  соприкосновения  с  литераторами  ранили   его.   Он   был
чувствителен к  критике,  как  старик  Брукнер,  который  даже  противился
исполнению своих вещей, столько он натерпелся от злобных  нападок  прессы.
Однако Оливье не нашел поддержки и у своих бывших университетских  коллег,
которые, благодаря своей профессии,  все  же  сохранили  представление  об
истинных традициях французской мысли и которые могли бы его понять. Вообще
это были превосходные люди,  но  они  привыкли  к  ярму  дисциплины,  были
поглощены работой; к тому же, озлобленные своей неблагодарной  профессией,
они не могли простить Оливье того,  что  он  попытался  идти  иным  путем.
Будучи  добросовестными   чиновниками,   они   склонны   были   признавать
превосходство таланта, только  когда  он  сочетался  с  превосходством  по
служебной линии.
   При таком положении вещей возможны были  три  выхода:  силой  разрушить
препятствия, пойти на унизительные компромиссы или же примириться  с  тем,
что ты  пишешь  только  для  себя.  На  первое  и  на  второе  Оливье  был
неспособен; он избрал третье: через силу давал уроки, чтобы не  умереть  с
голоду, и писал произведения, которые, не имея никаких шансов распуститься
на  свежем  воздухе,  становились  все  слабее,  химеричнее  и  дальше  от
реальности.
   И вот в это сумеречное существование, точно гроза, ворвался Кристоф. Он
был в равной мере возмущен и гнусностью людей и терпением Оливье.
   - Да у тебя что, вода в жилах или кровь? - воскликнул он однажды. - Как
ты можешь терпеть такую жизнь? Ты знаешь, насколько ты выше этого стада  и
позволяешь им топтать себя?
   - Ничего не поделаешь, - отвечал Оливье, - я не  умею  защищаться,  мне
противно бороться с теми, кого я презираю; они могут пустить в ход  против
меня любое оружие, а я не  могу.  Мне  не  только  отвратительно  было  бы
прибегать к низким средствам, я боялся  бы  причинить  зло.  Когда  я  был
маленький, я по глупости позволял товарищам колотить меня. И меня  считали
трусом, думали, что я боюсь дать сдачи. А я гораздо больше  боялся  побить
кого-нибудь, чем быть побитым.  Однажды,  когда  один  из  моих  мучителей
преследовал меня и мне сказали:  "Да  проучи  его  как  следует,  дай  ему
хорошенько ногой в живот!" - я пришел в ужас. Пусть уж лучше меня бьют.
   - Просто у тебя вода, а не кровь в  жилах,  -  повторил  Кристоф.  -  И
потом,  еще  эти  твои  дурацкие  христианские  идеи!..  И  все  это  ваше
религиозное воспитание во Франции, которое сводится к изучению катехизиса,
выхолощенного Евангелия, подсахаренного,  бесхребетного  Нового  завета...
Болтовня про туманного боженьку, и всегда со слезой... Революция, Жан-Жак,
Робеспьер, сорок восьмой год и,  вдобавок,  евреи...  Съедай  каждое  утро
добрый, сочный, с кровью, кусок старой Библии!
   Оливье протестовал. К Ветхому завету он питал врожденную антипатию. Это
чувство возникло у него еще в детстве, когда он тайком перелистывал Библию
с иллюстрациями, которая имелась в их провинциальной библиотеке и  которую
никто   не   читал   (детям   было   запрещено   читать   ее).   Напрасная
предосторожность! Оливье не мог долго читать эту  книгу.  Он  закрывал  ее
рассерженный,  огорченный;  и  какое  он   испытывал   потом   облегчение,
погружаясь в "Илиаду", или в "Одиссею", или в "Тысячу и одну ночь"!
   - Боги "Илиады"  -  это  люди  красивые,  сильные,  порочные;  они  мне
понятны, я могу их любить или не любить; но, даже не любя, я  все-таки  их
люблю; я в них влюблен.  Я  вместе  с  Патроклом  лобзаю  прекрасные  ноги
окровавленного Ахилла. А бог Библии - это старый  еврей,  маньяк,  злобный
безумец, который только  и  знает,  что  греметь,  угрожать,  воет,  точно
бешеный волк, неистовствует в своем облаке. Я не понимаю его, не люблю, от
его вечных проклятий у меня голова трещит, а его свирепость мне противна:
   Приговор моавитянам...
   Приговор Дамаску...
   Приговор Вавилону...
   Приговор Египту...
   Приговор пустыне моря...
   Приговор долине видений...
   Это сумасшедший, который вообразил себя судьей, обвинителем  и  палачом
одновременно и выносит смертные приговоры цветам и камешкам во дворе своей
тюрьмы. Задыхаешься  от  воплей  упорной  ненависти,  которыми  полна  эта
кровожадная книга: