ольчика в соседнем
монастырском приюте, зовущего монахинь  ко  сну;  и  белоснежная  постель,
островок грез...
   Лучшим временем в году были весна и осень, когда  семья  жила  в  своей
усадьбе,  недалеко  от  города.  Там  можно  было  мечтать  вволю:   никто
посторонний туда не заглядывал. Как и большинство буржуазных детей,  брата
и сестру держали подальше от простонародья: прислуга и фермеры внушали  им
своего  рода  страх   и   брезгливость.   От   матери   они   заимствовали
аристократическое - или, вернее, чисто  буржуазное  -  презрение  к  людям
физического труда. Оливье проводил целые дни, примостившись  среди  ветвей
ясеня, зачитываясь чудесными мифами, сказками Музеуса или г-жи д'Онуа, или
"Тысячи и одной ночи", или путешествиями, потому что его томила непонятная
тоска по далеким краям - те мечты об  океане,  которые  нередко  обуревают
юных обитателей французских захолустных городков. Густая зелень  заслоняла
от него дом, и он мог воображать себя где-то очень далеко. И в то же время
ему было приятно сознавать, что устроился он совсем близко:  он  не  любил
один удаляться от дома, - он чувствовал  себя  каким-то  затерянным  среди
природы. Вокруг колыхались деревья. Сквозь  чащу  листвы  он  видел  вдали
желтеющие виноградники, видел луга, где паслись пестрые  коровы,  наполняя
тишину  засыпающих   полей   протяжным   и   жалобным   мычанием.   Петухи
пронзительными  голосами  перекликались  от  фермы   к   ферме.   Слышался
неравномерный  стук  цепов  на   току.   И   среди   невозмутимого   покоя
неодушевленной  природы  полным  ходом  шла  лихорадочная  жизнь  великого
множества живых существ. Беспокойным взглядом следил Оливье за  вереницами
озабоченных муравьев, за пчелами, отягощенными добычей и  гудящими,  точно
орган, за спесивыми и глупыми осами, которые сами не знают, чего хотят,  -
за этим мирком хлопотливых насекомых, жадно стремящихся куда-то... А куда?
Им это неизвестно. Все равно! Куда-нибудь... Оливье пробирала дрожь  среди
этого слепого и враждебного мира. Он вздрагивал,  как  зайчонок,  от  шума
упавшей шишки или треска сухого сучка. И сразу же успокаивался,  заслышав,
как  звякают  на  другом  конце  сада  кольца  качелей,  на   которых   до
головокружения качалась Антуанетта.
   Она тоже мечтала, но на свой лад. Целыми днями  рыскала  она  по  саду,
заглядывала во  все  уголки,  смеялась,  лакомилась,  клевала  виноград  с
кустов, как дрозд,  потихоньку  срывала  с  ветки  персик,  взбиралась  на
сливовое дерево или, проходя мимо,  украдкой  встряхивала  его,  чтобы  на
землю градом посыпалась золотая мирабель, тающая во  рту,  точно  душистый
мед. А то еще, несмотря на  запрет,  рвала  цветы:  сорвет  розу,  которую
облюбовала с утра, и  убежит  в  беседку  в  конце  сада.  Там  она  жадно
зарывалась носом в чудесно пахнущий цветок, целовала,  кусала,  обсасывала
лепестки, потом прятала похищенное сокровище за корсаж платья между  двумя
маленькими грудями; с любопытством  смотрела  она,  как  они  приподнимают
распахнувшуюся кофточку. Другим упоительным и запретным наслаждением  было
снять башмаки и чулки и  бродить  босиком  по  мелкому  прохладному  песку
аллеи, по росистой траве лужаек, по камням, ледяным в тени или раскаленным
на солнце, и по  дну  ручейка,  текущего  вдоль  опушки  леса,  -  ласкать
пятками, пальцами, коленями воду, землю,  свет.  Лежа  в  тени  елей,  она
разглядывала свои пальцы, прозрачные на солнце, и бессознательно  касалась
губами атласистой кожи своих тонких и округлых  рук.  Она  мастерила  себе
венки, ожерелья, платья из листьев плюща и дуба; вплетала в них  лиловатые
цветы чертополоха, красные ягоды  барбариса,  еловые  веточки  с  зелеными
шишками. И, точно принцесса какого-то варварского племени, плясала  вокруг
фонтана, вытянув руки; она вертелась, вертелась до тех пор, пока у нее  не
начинала кружиться голова; тогда она  с  размаху  опускалась  на  лужайку,
прятала лицо в траву и звонко смеялась, не в силах остановиться,  сама  не
зная, чему смеется.
   Так брат и сестра  проводили  дни  в  двух  шагах  друг  от  друга,  не
интересуясь друг другом, - разве только  Антуанетте  вздумается  мимоходом
подшутить над братом, бросить в него горсть сосновых игл, тряхнуть дерево,
на котором он сидел, чуть не свалить его или напугать, внезапно выскочив с
криком:
   - У! У!..
   Временами ее обуревала охота дразнить его. Желая сманить его на  землю,
она уверяла, будто мама зовет. А потом сама забиралась на его место  и  не
желала слезать. Оливье хныкал, грозил пожаловаться. Но Антуанетта  и  сама
не засиживалась на дереве - она не  могла  двух  минут  пробыть  спокойно.
Вдоволь поиздевавшись над Оливье с высоты ясеня, доведя его до  бешенства,
чуть не до слез, она  кубарем  скатывалась  вниз,  накидывалась  на  него,
тормошила смеясь, называла "простофилей", валила наземь и утирала ему  нос
пучками травы. Он пытался бороться, но у него не хватало сил. Он затихал и
с жалостно покорным видом, не шевелясь, лежал на спине, как  майский  жук,
раскинув худенькие руки, прижатые к земле крепкими  кулачками  Антуанетты.
При  виде  побежденного  и  сдавшегося  на  ее  милость  брата  Антуанетта
смягчалась, со смехом порывисто целовала его и отпускала, не  преминув  на
прощание засунуть ему в рот пучок травы, чего он совсем не выносил, потому
что был до крайности брезглив. Он  плевался,  вытирал  рот,  возмущался  и
негодовал, а она, смеясь, убегала со всех ног.
   Она смеялась всегда. Смеялась  даже  ночью,  во  сне.  Оливье,  лежа  в
соседней комнате, рассказывал себе занимательные истории и хотя  не  спал,
но вздрагивал всякий раз,  как  она  принималась  смеяться  или  бормотала
бессвязные слова,  нарушая  ночную  тишину.  В  саду  под  порывами  ветра
скрипели деревья, ухала сова, собаки выли в дальних деревнях и на  фермах,
затерявшихся в лесу. В тусклом, мерцающем свете ночи Оливье видел, как  за
окном, подобно призракам, шевелятся тяжелые, темные ветви елей, и от смеха
Антуанетты ему становилось спокойнее.


   Оба они были очень набожны, в особенности Оливье. Отец смущал их своими
антиклерикальными речами, но предоставлял им в этом смысле полную  свободу
и в глубине души, как многие неверующие  буржуа,  был  даже  доволен,  что
домашние веруют за него, - никогда не мешает иметь союзников  в  противном
лагере, ведь трудно предугадать, чья возьмет. По существу, он был  деистом
и не исключал возможности,  когда  пробьет  час,  позвать  священника,  по
примеру отца: пусть пользы  от  этого  нет,  зато  нет  и  вреда,  -  ведь
страхуешься от огня, вовсе не  думая,  что  обязательно  должен  случиться
пожар.
   У  Оливье,  мальчика  болезненного,  была  наклонность  к   мистицизму.
Временами ему казалось,  что  он  уже  перестал  существовать.  По  натуре
доверчивый и мягкий, он  нуждался  в  опоре;  ему  доставляло  мучительное
наслаждение исповедоваться, доверяться незримому Другу, чьи объятия всегда
раскрыты для тебя, кому все можешь сказать, кто все поймет и простит; он с
восторгом погружался в эту купель, откуда душа выходит  чистой,  омытой  и
умиротворенной. Верить было для него  настолько  естественно,  что  он  не
понимал, как можно не верить, и видел в этом злую волю или кару божию.  Он
молился тайком, чтобы отца осенила благодать, и, когда они однажды  вместе
зашли  в  деревенскую  церковь,  очень  обрадовался,  увидев,   что   отец
машинально перекрестился. Рассказы из  священной  истории  перемешались  у
него в голове с волшебными сказками о Рюбецале, о Грациозе и Персине  и  о
калифе Гарун Аль-Рашиде. В раннем детстве он не сомневался в реальности  и
тех и других. И так же, как порой ему  казалось,  что  он  на  самом  деле
встречал и Шакабака с рассеченными  губами,  и  болтливого  цирюльника,  и
кашгарского горбуна; так же, как,  выходя  на  прогулку,  он  оглядывался,
надеясь  увидеть  черного  дятла,  несущего  в  клюве   волшебный   корень
кладоискателя, - точно так же его детское воображение без труда превращало
какой-нибудь  бургундский  или  беррийский  уголок  в  Ханаан  или   Землю
обетованную. Круглый холмик с деревцом на верхушке, похожим на  общипанный
султан, представлялся ему горою, где воздвиг  свой  жертвенник  Авраам.  А
большой засохший куст на краю жнивья  был  для  него  Неопалимой  купиной,
успевшей погаснуть за  столько  веков.  Даже  когда  он  подрос  и  в  нем
проснулось критическое чувство, ему по-прежнему нравилось убаюкивать  себя
легендами, которыми в  народе  разукрашивают  веру;  и,  понимая,  что  он
обманывает себя, Оливье с упоением продолжал себя обманывать. Так,  долгие
годы он в Страстную субботу подстерегал возвращение пасхальных  колоколов,
которые в четверг отправились в Рим и должны вернуться по воздуху,  увитые
лентами. В конце концов он понял, что это неправда, и  все-таки  закидывал
голову, когда слышал перезвон; один раз ему даже почудилось, - хотя  он  и
знал, что  это  невозможно,  -  будто  над  домом  пролетел  и  скрылся  в
поднебесье колокол с голубыми бантами.
   У него была неодолимая потребность погружаться в мир легенды и веры. Он
бежал от жизни. Бежал от самого себя. Он рос  худеньким,  бледным,  чахлым
мальчиком, страдал от этого и не терпел, когда ему об этом  напоминали.  В
нем был заложен врожденный пессимизм, вероятно, унаследованный от матери и
попавший на благоприятную почву. Он этого не сознавал: ему  казалось,  что
все люди такие; и вот он, десятилетний мальчуган, в перерыве между уроками
не убегал играть в сад, а запирался у  себя  в  комнате  и,  лениво  грызя
сухарик, писал завещание.
   Он вообще много писал. Каждый вечер он тайком непременно делал записи в
дневнике, сам не зная зачем, потому что сказать ему было нечего и писал он
сущие пустяки. Страсть к писанию  была  у  него  наследственной  манией  -
вековой привычкой французского провинциального буржуа старой, несокрушимой
породы, который с идиотским,  доходящим  до  героизма  упорством  подробно
записывает для себя все, что он видел, говорил, делал, слышал, ел и пил, и
так каждый день, до гробовой доски. Для себя. Ни для кого  другого.  Никто
никогда этого не прочтет. Он это знает и сам никогда не перечитывает своих
записей.


   Музыка, как и  религия,  служила  для  Оливье  прибежищем  от  чересчур
резкого света дня. Оба, брат  и  сестра,  были  в  мать  -  музыкальны  от
природы, особенно Оливье. Впрочем, их  музыкальный  вкус  оставлял  желать
лучшего. Некому было развить  его  в  этом  захолустье,  где  единственной
музыкой, которую доводилось слышать, были  военные  марши  или,  в  лучшем
случае, попурри из Адольфа Адама в исполнении местного  духового  оркестра
да  еще  романсы,  разыгрываемые  на  церковном  органе,  и   фортепианные
упражнения буржуазных барышень, бренчавших  на  расстроенных  инструментах
несколько полек и вальсов, увертюру из "Багдадского калифа" или из  "Охоты
молодого Генриха" да две-три сонаты Моцарта, всегда  одни  и  те  же  и  с
одними и теми же фальшивыми нотами. Это составляло  непременную  программу
званых вечеров. После обеда всех,  кто  обладал  какими-нибудь  талантами,
приглашали осчастливить общество:  те  сперва  смущались  и  отказывались,
потом уступали настояниям гостей и исполняли наизусть свой коронный номер.
А  гости  наперебой  восхищались  прекрасной  памятью  исполнителя  и  его
"виртуозной" игрой.
   Без такого представления не  обходился  почти  ни  один  вечер,  и  это
портило детям все удовольствие парадного обеда. Когда их сажали  играть  в
четыре руки неизменное "Путешествие в Китай" Базена или пьески Вебера, они
еще не очень робели, потому что  были  уверены  друг  в  друге.  Но  когда
приходилось  выступать  одному,  начиналась  настоящая  пытка.  Антуанетта
здесь, как и во всем, оказывалась храбрее брата.  Хотя  ей  смертельно  не
хотелось играть, она знала, что увильнуть не удастся, и скрепя  сердце,  с
независимым  видом  усаживалась  за  рояль,  стараясь  как  можно  быстрее
отбарабанить  свое  "Рондо";  некоторые  пассажи  смазывала,   на   других
сбивалась, останавливалась и, повернув голову, произносила с улыбкой:
   - Ах, боже мой, забыла... - Потом, не долго думая, перескакивала  через
несколько тактов и доигрывала до конца.
   Окончив, она откровенно радовалась, что  отбыла  повинность,  и,  когда
возвращалась на свое место под гул похвал, говорила, смеясь:
   - Ну и врала же я!..
   Оливье не отличался  таким  покладистым  нравом.  Ему  было  мучительно
выставлять себя напоказ перед посторонними, быть  центром  внимания.  Даже
разговаривать при гостях для него было мукой. А когда Ой  играл,  особенно
для людей, которые не любили музыки, -  это  он  ясно  видел,  -  скучали,
слушая ее, и уговаривали только из приличия играть для них, он ощущал себя
жертвой прямого насилия и пробовал бунтовать, но тщетно. Обычно он  упорно
отказывался, иногда убегал, прятался в темной комнате, в коридоре  и  даже
на чердаке, хотя  ужасно  боялся  пауков.  Оттого  что  он  упирался,  его
упрашивали особенно настойчиво, над ним  подтрунивали;  к  уговорам  чужих
добавлялись окрики родителей, подкрепляемые шлепками в тех случаях,  когда
бунтарский дух разгорался  не  в  меру.  Как  это  ни  было  бессмысленно,
мальчику все-таки приходилось играть. И так как он был самолюбив и,  кроме
того, по-настоящему любил музыку, то потом всю  ночь  мучился,  что  играл
плохо.
   Музыкальные вкусы городка прежде  не  были  такими  убогими.  Старожилы
помнили времена, когда в двух-трех буржуазных домах устраивались  недурные
вечера камерной музыки. Г-жа Жанен часто  рассказывала  о  своем  дедушке,
который с увлечением играл на виолончели,  пел  арии  Глюка,  Далейрака  и
Бертона.  В  доме  сохранились  толстая  нотная  тетрадь  и   целая   кипа
итальянских арий. Почтенный старец напоминал  Андриэ,  о  котором  Берлиоз
говорил: "Он очень любил Глюка". И с горечью добавлял: "Он очень  любил  и
Пиччини". Возможно,  что  Пиччини  он  любил  больше.  Во  всяком  случае,
итальянские арии преобладали в собрании деда.  Они  послужили  музыкальной
пищей  маленькому  Оливье.  Пища  не  очень  здоровая,   похожая   на   те
провинциальные лакомства, которыми пичкают  детей:  она  притупляет  вкус,
портит желудок и чаще всего отбивает охоту к более  питательным  кушаньям.
Но Оливье нельзя было назвать сладкоежкой.  Ему  просто  не  давали  более
питательных кушаний. Не получая хлеба, он пробавлялся пирожными. Так волею
судеб  этого  задумчивого,  мистически  настроенного  мальчика   вскормили
Чимароза, Паэзиелло, Россини, и у него кружилась голова, когда он пил asti
spumante [итальянское шипучее вино], которое наливали  ему  взамен  молока
эти веселые и дерзкие Силены, а также две резвые  вакханки  из  Неаполя  и
Катаньи, чьи улыбки полны невинного сладострастия, - Перголезе и Беллини.
   Он много играл на рояле, один, для собственного  удовольствия.  Он  был
весь пропитан музыкой, не старался понять то, что играет,  и  наслаждался,
не размышляя. Никто не думал учить его гармонии, и  сам  он  не  стремился
учиться. Все, что имело отношение к науке и научной мысли, было чуждо  его
близким, особенно  с  материнской  стороны.  Эти  законники,  краснобаи  и
философы становились в  тупик  перед  любой  научной  проблемой.  В  семье
говорили  как  о  чудаке  об  одном  дальнем  родственнике,  состоявшем  в
географическом обществе. И тут же  добавляли:  недаром  он  сошел  с  ума.
Старая провинциальная буржуазия, наделенная крепким  и  трезвым  умом,  но
отупевшая от бесконечного поглощения и переваривания пищи, от однообразной
жизни, выше всего ставит свой здравый смысл; она верит в него безусловно и
считает, что нет таких  трудностей,  с  какими  бы  он  не  справился;  ей
представляется, что люди науки недалеко ушли от людей искусства, - правда,
пользы они приносят больше,  зато  они  не  так  возвышенны;  а  от  людей
искусства никто и не ожидает ничего  путного,  но  в  их  праздности  есть
своего рода аристократизм. Кстати, каждый буржуа не  сомневается,  что  он
преуспел бы в любом виде искусства, если бы пожелал, тогда  как  ученые  -
это почти рабочие (что  весьма  унизительно),  те  же  фабричные  мастера,
только более образованные и малость помешанные; на бумаге они  все  умеют,
но стоит им оторваться от их фабрики цифр - и они никуда не  годятся.  Они
бы немногого достигли, если бы ими не руководили люди, обладающие  здравым
смыслом, а также житейским и деловым опытом.
   Вся беда в том,  что  никем  не  доказано,  так  ли  уж  всемогущ  этот
житейский и деловой опыт,  как  хотят  уверить  себя  обладатели  здравого
смысла.  Скорее  всего  это  шаблон,  пригодный  для  очень  ограниченного
количества   несложных   случаев.   Стоит    возникнуть    непредвиденному
обстоятельству, требующему быстрого решения,  -  и  эти  люди  оказываются
безоружными.
   Банкир Жанен принадлежал к людям такого типа. Все было  до  того  точно
предусмотрено заранее, все повторялось так неизменно  в  размеренном  ходе
провинциальной  жизни,  что  он  ни  разу  не  сталкивался  с   серьезными
затруднениями. Он наследовал в делах отцу, не  имея  особого  призвания  к
коммерции; так как все шло гладко,  он  приписывал  это  своим  врожденным
способностям и любил повторять, что  для  успеха  вполне  достаточно  быть
честным, трудолюбивым и руководствоваться здравым смыслом; он  предполагал
передать предприятие Оливье, нимало не интересуясь, как и его отец в  свое
время, соответствуют ли  эти  планы  вкусам  и  устремлениям  сына,  и  не
подготовлял юношу к будущей карьере. Он предоставлял своим детям расти  на
воле, лишь бы они были послушными детьми,  а  главное,  лишь  бы  им  было
хорошо, ибо он души в них не чаял. Таким образом, и  Оливье  и  Антуанетта
были как нельзя хуже подготовлены к житейской борьбе - они  росли,  словно
тепличные растения. Но ведь будущее их  было  обеспечено.  В  этом  сонном
захолустье, в богатой, уважаемой семье, при веселом, приветливом, радушном
отце, окруженном друзьями и считавшемся одним  из  первых  лиц  в  местном
коммерческом мире, жизнь казалась такой легкой, так улыбалась им!


   Антуанетте было шестнадцать лет. Оливье готовился к первому  причастию.
Он жил в  полусне  под  таинственное  бормотание  своих  грез.  Антуанетта
вслушивалась в сладостный щебет беззаветных надежд,  от  которых,  как  от
апрельских соловьиных  трелей,  наполняются  счастьем  вешние  сердца.  Ей
отрадно было чувствовать, что тело и душа ее расцветают,  знать,  что  она
мила,  и  слушать,  как  ей  об  этом  говорят.  Одних  похвал  отца,  его
неосторожных речей с избытком хватало, чтобы вскружить ей голову.
   Он восторгался дочерью, его забавляло  ее  кокетство,  томные  взгляды,
которые она бросала в зеркало, ее невинные и  хитрые  девичьи  уловки.  Он
сажал ее к себе на колени, поддразнивая, справлялся,  что  творится  в  ее
сердечке, вел счет одержанным ею победам и предложениям, которые якобы  ей
делали через него; он  перечислял  ей  женихов:  все  это  были  почтенные
господа, один старше и уродливее другого. Она в ужасе отмахивалась, звонко
смеялась, обнимала отца за шею и прижималась личиком  к  его  щеке.  А  он
допытывался, кто  же  счастливый  избранник:  прокурор  ли  республики,  о
котором старая нянюшка Жаненов говорила, что он уродлив, как семь смертных
грехов, или же толстяк-нотариус? Антуанетта легонько шлепала его, чтобы он
замолчал, или закрывала ему рот руками. Он целовал ее лапки и,  подкидывая
дочку на коленях, напевал известную песенку:

   Так кого же вам посватать бы, красотка?
   Не хотите ли урода-старика?

   Она заливалась смехом, связывая ему бакенбарды у подбородка, и отвечала
припевом:

   А нельзя ли найти помоложе.
   И чтоб был он хоть чуть попригоже?

   Она твердо намеревалась сама выбрать себе мужа, зная,  что  она  богата
или  будет  очень  богата  (о  чем  ей   непрерывно   твердил