льзала от нее. Порой  она  спорила  с  кем-то;  тогда  лицо  ее
принимало выражена  гнева  и  страха;  она  обращалась  к  богу  и  упрямо
доказывала ему, что во всем виноват он. Или глаза ее вспыхивали  страстью,
и она произносила бесстыдные  слова,  которых,  казалось,  и  знать-то  не
могла. На  мгновенье  она  заметила  Бэби  и  дала  ей  вполне  отчетливое
распоряжение относительно завтрашней стирки. Ночью  она  задремала.  Потом
вдруг приподнялась; Браун подбежал к ней. Она странно поглядела  на  него,
бормоча что-то нетерпеливо и неразборчиво. Он спросил ее:
   - Анна, дорогая, чего ты хочешь?
   Она резко сказала:
   - Сходи за ним!
   - За кем? - спросил он.
   Она поглядела  на  него  опять,  все  с  тем  же  выражением,  внезапно
расхохоталась, потом провела рукою по лбу и застонала:
   - О боже мой! Забыть!..
   После этого она  уснула  и  проспала  спокойно  до  утра.  На  рассвете
пошевельнулась; Браун приподнял ей голову и дал пить; она покорно  сделала
несколько глотков и, склонившись к  рукам  Брауна,  поцеловала  их.  Потом
опять задремала.
   В субботу утром больная проснулась около девяти  часов.  Не  говоря  ни
слова, она спустила ноги с постели и хотела встать. Браун попытался  снова
уложить ее. Она заупрямилась. Он спросил, чего она хочет. Она ответила:
   - Пойти в церковь.
   Он старался уговорить ее, напомнить, что сегодня  не  воскресенье,  что
храм заперт. Она молчала, но, сидя  на  стуле,  около  постели,  дрожащими
руками натягивала на себя одежду. Вошел доктор, друг Брауна. Он тоже начал
ее уговаривать; потом, видя, что она не сдается, осмотрел  ее  и  в  конце
концов согласился. Он отвел Брауна в сторону и  сказал,  что  заболевание,
его жены кажется ему чисто психическим и сейчас не следует перечить ей. Он
не  видит  опасности  в  том,  чтобы  она  вышла,  лишь  бы  только  Браун
сопровождал ее. Браун сказал Анне, что пойдет  с  нею.  Она  отказалась  и
хотела идти одна. Но при первых же шагах по комнате споткнулась. Тогда, не
говоря ни слова, она взяла Брауна под руку, и они вышли. Несколько раз  он
спрашивал ее, не вернуться ли домой. Она продолжала идти. Дойдя до церкви,
они нашли ее, как и предупреждал Браун, запертой. Анна села  на  скамью  у
входа и, вся дрожа, просидела до тех  пор,  пока  не  пробило  двенадцать.
Тогда она снова взяла Брауна под руку, и они  молча  вернулись  домой.  Но
вечером она захотела  опять  пойти  в  церковь.  Все  мольбы  Брауна  были
напрасны. Пришлось идти снова.
   Кристоф провел эти два дня в одиночестве. Браун был  слишком  озабочен,
чтобы думать о нем. Один только раз, в  субботу  утром,  стараясь  отвлечь
Анну от навязчивого желания выйти, он спросил ее, не хочет ли  она  видеть
Кристофа. Лицо ее выразило такой ужас и отвращение, что Браун был поражен,
и имя Кристофа с тех пор уже не произносилось.
   Кристоф заперся у себя в комнате. Тревога, любовь, угрызения совести  -
в нем бушевал целый хаос страданий. Он винил себя во всем. Он изнемогал от
отвращения к себе. Несколько раз он порывался пойти и  сознаться  во  всем
Брауну, но его тотчас же останавливала мучительная мысль,  что  так  будет
только еще одним несчастным больше.  Страсть  не  давала  ему  пощады.  Он
бродил  по  коридору  перед  комнатой  Анны  и,  едва  заслышав  у   двери
приближающиеся шаги, убегал к себе.
   Когда Анна и  Браун  под  вечер  вышли  из  дому,  он  подкараулил  их,
спрятавшись за занавеской своего окна. Он увидел Анну. Она,  всегда  такая
прямая и гордая, шла теперь сгорбленная,  с  опущенной  головой;  лицо  ее
пожелтело; постаревшая,  точно  придавленная  тяжестью  плаща  и  шали,  в
которые укутал ее муж,  она  была  безобразна.  Но  Кристоф  не  видел  ее
безобразия, он видел только, что она несчастна, и сердце его переполнилось
жалостью и любовью. Ему хотелось кинуться к ней, пасть перед нею  в  грязи
на колени, целовать ее ноги, ее сломленное страстью тело, вымаливая у  нее
прощение. И он думал, глядя на нее:
   "Дело рук моих... Вот оно!"
   Но взгляд его встретил в зеркале свое  отражение;  он  увидел  на  лице
своем ту же опустошенность; он увидел на себе тот же отпечаток смерти, что
и на ней, и подумал:
   "Дело рук моих? Нет. Это дело рук жестокого владыки, который  сводит  с
ума и убивает".
   Дом был пуст. Бэби вышла, чтобы посудачить с соседями о  событиях  дня.
Время шло Пробило пять часов. Ужас охватил Кристофа  при  мысли  об  Анне,
которая скоро должна вернуться, и о приближающейся  ночи.  Он  чувствовал,
что у него не хватит сил оставаться ночью под одной кровлей с  нею.  Разум
его изнемогал под гнетом страсти. Он не знал, что  он  сделает,  не  знал,
чего он хочет, - он знал только, что хочет Анну. Любой ценой.  Он  подумал
об этом жалком создании, которое недавно прошло мимо его  окна,  и  сказал
себе:
   "Спасти ее от меня!.."
   Порыв воли налетел на него, как шквал. Кристоф  собрал  в  охапку  кипы
разбросанных на столе бумаг, перевязал их, взял шляпу,  плащ  и  вышел.  В
коридоре у дверей Анны, охваченный страхом,  он  ускорил  шаги.  Внизу  он
окинул последним взглядом пустынный сад. Он убегал, как вор. Ледяной туман
точно иглами пронизывал кожу. Кристоф крался вдоль стен,  боясь  встретить
кого-нибудь из знакомых. Он пошел на вокзал.  Сел  в  поезд,  уходивший  в
Люцерн. С первой же станции  отправил  Брауну  письмо,  где  сообщал,  что
неотложное дело отзывало его на несколько дней из  города,  и  сокрушался,
что должен оставить его в  такую  минуту;  он  просил  писать  по  адресу,
который тут же указывал. В Люцерне он сел в сен-готардский поезд  и  ночью
вылез на какой-то маленькой станции между Альторфом и Гешеном. Он не  знал
ее названия и так и  не  узнал  никогда.  Он  вошел  в  первую  попавшуюся
гостиницу около вокзала. Огромные лужи преграждали дорогу. Дождь  лил  как
из ведра; дождь шел всю ночь; дождь шел весь следующий день. Из лопнувшего
желоба с шумом водопада текла вода.  Небо  и  земля  были  затоплены,  они
расплывались,  как  мысли  Кристофа.  Он   лег   на   влажные,   пахнувшие
железнодорожным дымом простыни, но не мог  лежать.  Мысль  об  опасностях,
угрожавших Анне, поглощала его, и он не мог думать  о  своих  муках.  Надо
было обмануть злобные подозрения общества, направить их по ложному  следу.
В том состоянии лихорадочного  возбуждения,  в  каком  он  находился,  ему
пришла в голову странная мысль:  он  решил  написать  одному  из  немногих
музыкантов, с которыми сошелся в городе, - Кребсу, органисту-кондитеру. Он
намекнул ему, что сердечные дела влекут его  в  Италию,  что  эта  страсть
заполнила его еще до того, как он приехал и поселился  у  Брауна,  что  он
тщетно пытался от нее избавиться, но она оказалась сильнее его. Все это  в
выражениях достаточно ясных, чтобы Кребс  понял,  и  достаточно  туманных,
чтобы он мог прикрасить их отсебятиной. Кристоф  просил  Кребса  сохранить
все  в  тайне.  Он  знал,  что   этот   человек   отличается   болезненной
болтливостью, и рассчитывал - вполне  обоснованно,  -  что,  едва  получив
известие, Кребс побежит разглашать его по всему городу. Чтобы окончательно
отвлечь подозрения общества, Кристоф закончил  письмо  несколькими  весьма
холодными словами о Брауне и о болезни Анны.
   Одержимость навязчивой идеей все сильнее мучила Кристофа остаток ночи и
весь следующий день... Анна... Анна... Он снова  день  за  днем  переживал
последние месяцы, проведенные с нею, видя ее сквозь мираж  своей  страсти.
Он всегда создавал ее по образу своей фантазии, своих желаний, наделяя  ее
душевным  благородством,  до  болезненности  чуткой  совестью,  чтобы  еще
сильнее  любить  ее.  Эта  ложь,  порожденная  страстью,  становилась  еще
убедительнее теперь, когда присутствие Анны не могло ее опровергнуть.  Она
представлялась  ему  здоровой  и  свободной  от  природы,  но   угнетенной
женщиной, которая рвалась из своих оков, стремилась  к  прямой  и  широкой
дороге, к вольному простору, а  затем,  испугавшись,  боролась  со  своими
инстинктами потому, что они не согласовались с  ее  жизнью,  и  участь  ее
становилась еще горше. Анна взывала к нему: "На помощь!" Он снова  обнимал
ее прекрасное тело. Воспоминания  терзали  его;  он  находил  убийственное
наслаждение в том, чтобы мучить себя и бередить свои раны. День угасал,  и
чувство утраты причиняло ему такую острую физическую боль,  что  он  ловил
ртом воздух.
   Сам не зная, что делает, он встал, вышел, расплатился в гостинице и сел
в первый поезд, отправлявшийся в город, где жила Анна. Он  прибыл  поздней
ночью и пошел прямо к дому. Стена отделяла переулок от  сада,  смежного  с
садом Брауна. Кристоф взобрался на стену, спрыгнул в чужой сад,  прокрался
оттуда в сад Брауна; Очутился перед домом.  Все  тонуло  во  тьме,  только
слабый свет ночника желтоватым отблеском окрашивал одно  из  окон  -  окно
Анны. Там была Анна. Там она страдала. Ему достаточно  было  сделать  шаг,
чтобы войти. Он протянул руку к двери. Потом поглядел  на  свою  руку,  на
дверь, на сад; вдруг отдал себе отчет в своем поступке и, пробудившись  от
владевшего им в течение нескольких часов наваждения,  содрогнулся.  Резким
движением он стряхнул с себя оцепенение, приковавшее  его  ноги  к  земле,
кинулся к стене, снова перелез через нее и убежал.
   В ту же ночь он вторично покинул город и на следующий  день  укрылся  в
горной деревушке, за снежными вихрями.  Похоронить  свое  сердце,  усыпить
свою мысль, забыть, забыть!..



ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

                          "E pero leva su, vinci l'ambascia
                          Con l'animo che vince ogni battaglia,
                          Se col suo grave corpo non s'accascia..."
                          Leva' mi allor, mostrandomi fornito
                          Meglio di lena ch'io non mi sentia;
                          Edissi: "Va, ch'io son forte ed ardito".
                          Inf. XXIV

                          ["Встань! Победи томленье, нет побед,
                          Запретных духу, если он не вянет,
                          Как эта плоть, которой он одет!.."
                          Тогда я встал; я показать хотел,
                          Что я дышу свободней, чем на деле,
                          И молвил так: "Идем, я бодр и смел!" (итал.)
                          Данте, "Божественная комедия", "Ад", песнь XXIV]

   "Господи, что сделал я тебе?  За  что  сокрушаешь  ты  меня?  С  самого
детства ты дал мне в удел страдание, борьбу.  Я  боролся,  не  жалуясь.  Я
любил свое страдание. Я старался сохранить чистой  душу,  которую  ты  мне
дал, сберечь огонь, который ты вложил в меня...  Владыка!  Это  ты,  ты  с
ожесточением разрушаешь то, что создал,  ты  погасил  пламя,  ты  запятнал
душу, ты отнял у меня все, чем я жил. Два сокровища было у меня на  свете:
мой друг и моя душа. У меня ничего больше нет, ты все взял  у  меня.  Одно
только существо было моим в пустыне мира - ты похитил  его  у  меня.  Наши
сердца слились воедино, ты разлучил  их;  ты  для  того  дал  нам  познать
сладость встречи, чтобы мы лучше познали ужас взаимной утраты.  Ты  создал
пустоту вокруг меня и во мне. Я был разбит, немощен, безволен,  безоружен,
как ребенок, плачущий в ночи. Ты избрал этот час, чтобы сразить  меня.  Ты
тихонько подкрался ко мне, сзади, как предатель, и нанес мне удар в спину;
ты выпустил на меня лютого своего пса - страсть; я был без сил, -  ты  это
знал, - и я не мог бороться; она свалила меня, она все опустошила во  мне,
все осквернила, все разрушила... Я сам себе противен. Если бы  я  мог,  по
крайней мере, выплакать, высказать свою боль, свой позор! Или забыть их  в
потоке творящей силы! Но сила моя сломлена, творчество мое  иссякло.  Я  -
мертвое дерево... О, зачем я не мертв! Господи, освободи меня, разбей  это
тело и эту душу, оторви меня от земли, вырви меня с корнем из жизни, спаси
меня, вытащи меня из бездны! Я взываю о пощаде... Убей меня!"
   Так взывала скорбь Кристофа к богу, в которого разум его не верил:
   Кристоф нашел себе убежище на уединенной ферме, в Швейцарской Юре. Дом,
задней своей стеной  обращенный  к  лесу,  скрывался  в  одной  из  ложбин
высокого плоскогорья. Неровности почвы охраняли его  от  северных  ветров.
Спереди  простирались  луга,  тянулись  лесистые  склоны;  скала  внезапно
обрывалась  отвесной  кручей,  искривленные  ели  цеплялись  за  ее  края;
ветвистые буки стояли, точно отпрянув. Угасшее  небо.  Исчезнувшая  жизнь.
Какое-то отвлеченное пространство со смутными очертаниями. Все  спало  под
снегом. Только лисицы по ночам лаяли в лесу. Был  конец  зимы.  Запоздалой
зимы. Бесконечной зимы. Каждый раз, когда казалось, что она уже кончилась,
она начиналась сызнова.
   Но вот  уже  с  неделю  старая  оцепеневшая  земля  почувствовала,  как
возрождается в ней жизнь. Ранняя обманчивая весна проникала в воздух и под
ледяную кору. С буковых ветвей,  распростертых  подобно  парящим  крыльям,
капала капель. Сквозь белый плащ, покрывавший луга, уже пробивались редкие
нежно-зеленые травинки; вокруг их тоненьких иголок  через  прорехи  снега,
точно через маленькие рты, дышала влажная и черная земля. В  дневные  часы
журчала вода, еще сонная под своим ледяным покровом.  В  обнаженных  лесах
птицы уже насвистывали звонкие, еще робкие песни.
   Кристоф ничего не замечал. Для него все оставалось  неизменным  Он  без
конца шагал взад и вперед по комнате или бродил  вокруг  дома.  Невозможно
было сидеть на месте: душу его  терзали  вселившиеся  в  нее  демоны.  Они
вырывали ее друг у друга. Подавленная страсть продолжала бешено  биться  о
стены дома. Отвращение к страсти было не менее яростным; оба  эти  чувства
хватали друг друга за горло и в своей жестокой схватке раздирали сердце на
части. И тут же - воспоминание об Оливье, отчаянье, вызванное его смертью,
не находившая себе выхода  неотвязная  потребность  творчества,  гордость,
встававшая на дыбы перед  зияющей  пустотой  небытия  Весь  ад  бушевал  в
Кристофе. Ни минуты передышки. А если и наступало обманчивое затишье, если
вздымавшиеся волны и опадали на мгновенье, то он снова оставался  одиноким
и покинутым и уже не узнавал себя: мысль, любовь, воля - все было убито.
   Творить! Это был единственный исход. Отдать на волю волн разбитый  челн
своей жизни. Броситься вплавь в спасительные грезы  искусства!..  Творить!
Он жаждал этого... И не мог.
   Кристоф никогда не умел работать методически. Пока  он  был  сильным  и
здоровым, его скорее смущал избыток творческого  вдохновения,  чем  мысль,
что оно может оскудеть: он поддавался своим  прихотям,  работал,  как  ему
вздумается,  в  зависимости  от  случайных  обстоятельств,  не  подчиняясь
никаким правилам. В действительности он работал всюду и всегда;  мозг  его
непрерывно  был  занят.  Не  раз   Оливье,   менее   одаренный   и   более
рассудительный, предупреждал его:
   - Берегись. Ты слишком доверяешься своей силе. Ты словно горный  поток.
Сегодня он полон, завтра, быть может, иссякнет. Художник должен направлять
свой гений, не позволять ему распыляться по воле случая. Введи свою силу в
русло. Подчини себя привычкам, гигиене ежедневной  работы  в  определенные
часы. Они так же необходимы художнику, как военная выправка  и  маршировка
солдату, которому предстоит сражаться. Когда наступают критические  минуты
(а их бывает немало), эти железные доспехи не дают человеку  упасть.  Я-то
это хорошо знаю! И если я до сих пор не умер, то только  потому,  что  они
спасали меня.
   Но Кристоф возражал, смеясь:
   - Все это хорошо для тебя, мой  дорогой!  А  мне  не  грозит  опасность
потерять вкус к жизни. У меня слишком хороший аппетит.
   Оливье пожимал плечами:
   - Избыток влечет за собой оскудение. Нет опаснее больных,  чем  слишком
здоровые люди.
   Слова Оливье теперь оправдались. После смерти  друга  родник,  питавший
внутренний огонь, иссяк не сразу, он стал течь с перебоями: то  внезапными
струйками пробивался наружу, то терялся под землею. Кристоф не обращал  на
это внимания - не все ли равно? Скорбь и зарождавшаяся  страсть  поглощали
его мысли. Но когда миновала буря и  он  снова  стал  разыскивать  родник,
чтобы напиться, он не нашел ничего. Пустыня. Ни капли воды. Душа  высохла.
Тщетно пытался он рыть песок, заставить  бить  ключом  подпочвенные  воды,
творить во что бы то ни стало, - механизм мысли отказывался  работать.  Он
не мог призвать на помощь привычку, верную  союзницу,  которая,  когда  мы
утрачиваем смысл жизни, одна остается подле нас; преданная и упорная,  без
единого лишнего слова, без единого жеста, с застывшим взором и  сомкнутыми
устами, твердой, недрогнувшей рукой она ведет нас по опасным  теснинам  до
тех пор, пока снова не блеснет дневной свет и не появится  вкус  к  жизни.
Кристоф оставался без помощи, и  рука  его  не  встречала  ничьей  руки  в
окружавшей его тьме. Он не мог уже выйти на дневной свет.
   Это было последнее испытание. Он почувствовал себя  на  грани  безумия.
Порою - нелепая и сумасшедшая борьба со  своей  мыслью,  навязчивые  идеи,
одержимость числами: он пересчитывал доски на полу, деревья в лесу:  цифры
и аккорды, в которых ему не удавалось разобраться, сражались в его  голове
в полном боевом порядке. Порою  он  впадал  в  состояние  прострации;  ему
казалось, что он умер.
   Никто не заботился о нем. Он жил в уединенном флигеле, на  отшибе.  Сам
убирал комнату, и убирал не каждый день. Пищу ему оставляли внизу;  он  не
видел  ни  одного  человеческого  лица.  Хозяин  его,  старый  крестьянин,
сумрачный, черствый, не интересовался им. Ел ли Кристоф, не ел  ли  -  это
его не касалось. Разве что  вечером  проверит,  вернулся  ли  он.  Однажды
Кристоф заблудился в лесу, увяз почти по пояс в снегу; еще немного - и  он
бы не смог вернуться. Он  старался  доконать  себя  усталостью,  чтобы  не
думать. Это ему не  удавалось.  Только  изредка  -  несколько  часов  сна,
вызванного полным изнурением.
   Только одно живое существо, казалось, было привязано к  нему  -  старый
сенбернар, который подходил к нему и клал свою большую голову  с  налитыми
кровью глазами ему на колени, когда Кристоф сидел на скамейке перед домом.
Они подолгу смотрели друг на друга. Кристоф  не  отталкивал  его.  Его  не
смущали эти глаза, как смущали когда-то больного  Гете.  Ему  не  хотелось
крикнуть: "Уйди!.. Как ни старайся, злой дух, тебе меня не сцапать!"
   Он рад был бы ответить этим умоляющим, сонным глазам, рад был бы прийти
им на помощь: он чувствовал в них плененную, просящую его о чем-то душу.
   В  эту  пору,  размягченный  страданием,  живьем  вырванный  из  жизни,
лишенный  человеческого  эгоизма,  он  видел  мучения  беззащитных   жертв
человека,  видел  бранное  поле,  на  котором,  убивая  другие   существа,
торжествует человек, и сердце Кристофа разрывалось  от  жалости  и  ужаса.
Даже в  счастливые  свои  дни  он  любил  животных;  он  не  мог  выносить
жестокости по отношению к ним; к охоте у него было отвращение,  о  котором
он никогда никому не говорил из боязни показаться смешным; быть может, это
чувство было тайной причиной его  необъяснимого  отчуждения  от  некоторых
людей: никогда не мог бы он подружиться с  человеком,  убивающим  животных
ради удовольствия. Тут не было сентиментальности: он лучше, чем  кто-либо,
знал,  что  жизнь  основана  на  безмерных  страданиях   и   беспредельной
жестокости; нельзя жить, не причиняя страданий.  Нельзя  просто  закрывать
глаза и утешаться  словами.  Нельзя  отречься  от  жизни  и  хныкать,  как
ребенок. Нет. Надо убивать, чтобы жить, если  в  данное  время  нет  иного
способа жить. Но тот, кто убивает  ради  удовольствия  убить,  -  негодяй.
Бессознательный  негодяй,  разумеется.  Но  все  же  негодяй.  Все  усилия
человека  должны  быть  постоянно  направлены  на  то,   чтобы   уменьшить
количество страданий и жестокости: это его первый долг.
   В обычных условиях мысли эти лежали у