я  головой  о  притолоку  и  чуть  не
задохнулся, пока  добирался  к  выходу  со  своей  тяжелой  ношей.  Затем,
вооружившись ножницами, вышел в сад и безжалостно  срезал  лучшие  розы  и
первые ветки распустившейся сирени. После этого он опять поднялся  в  свою
комнату, стал с лихорадочной поспешностью  бриться,  раза  два  порезался,
оделся особенно тщательно и отправился на вокзал. Было семь часов. Саломее
не удалось заставить его выпить хотя бы чашку молока: он твердил, что ведь
и Кристоф не успеет поесть, - они позавтракают вместе по возвращении.
   За три четверти часа до прибытия поезда Шульц был уже  на  вокзале.  Он
так истерзался в ожидании Кристофа, что в конце концов разминулся  с  ним.
Ему бы терпеливо дожидаться у входа, а он вышел на перрон и, очутившись  в
водовороте отбывавших и приезжавших пассажиров, потерял голову. И  хотя  в
телеграмме  было  точно  указано  время  прибытия  Кристофа,  Шульц  вдруг
почему-то вообразил, что он приедет  следующим  поездом;  кроме  того,  он
никак не думал, что композитора надо искать  среди  пассажиров  четвертого
класса. Он прождал его на вокзале больше получаса, а тем временем Кристоф,
давно уже приехавший, отправился прямо к нему домой. Как на грех,  Саломея
только что ушла на  рынок,  -  Кристоф  очутился  перед  запертой  дверью.
Соседка, которой Саломея наказала передать, если кто-нибудь позвонит,  что
она скоро будет дома, в точности выполнила поручение, ничего  не  прибавив
от себя. И Кристоф, который приехал отнюдь не ради Саломеи и даже не  имел
представления об этой почтенной особе, не мог понять, что это за  шутки  с
ним шутят; он спросил, в чем же дело, разве Herr Universitatsmusikdirector
Шульц уехал? Ему ответили, что он в городе, но где - неизвестно.  Кристоф,
рассердившись, ушел.
   Вернувшись домой с вытянутой физиономией и услышав обо всем происшедшем
от Саломеи,  старик  пришел  в  отчаяние  и  чуть  не  заплакал.  Тупоумие
служанки, которая посмела уйти в  его  отсутствие  и  даже  не  догадалась
попросить соседку задержать Кристофа, вывело его из себя. Саломея ответила
не менее резко, что хорош и он: надо же быть таким ротозеем и  разминуться
с человеком, которого ждешь. Но старик недолго пререкался с  Саломеей:  не
теряя ни минуты, он сбежал с лестницы и пустился разыскивать  Кристофа  по
тому весьма неопределенному следу, который ему указали соседи.
   Кристофа обидело,  что  хозяин  не  только  отсутствовал,  но  даже  не
потрудился оставить записки с извинением. Не зная, как скоротать время  до
поезда, он решил  прогуляться  по  окрестностям,  которые  показались  ему
красивыми.  Маленький,  тихий,  спокойный  городок  ютился   среди   мягко
очерченных холмов - дома, тонувшие в зелени,  вишни  в  цвету,  изумрудные
лужайки,  уютные  тенистые  уголки,  развалины,  которые  здесь  считались
древностью, бюсты давно почивших принцесс на мраморных  постаментах  среди
деревьев, спокойные и приветливые  лица  прохожих.  Вокруг  города  лежали
луга, холмы. В расцветшем кустарнике наперебой  свистели  дрозды  -  целый
концерт смеющихся, звонких флейт. Кристоф сразу повеселел. О Петере Шульце
он и думать забыл.
   Старик  бегал  по  улицам,  тщетно  расспрашивая  встречных.  Он   даже
взобрался на холм, где высился старый замок, и уже  возвращался  в  полном
отчаянии, как вдруг разглядел своими-дальнозоркими  глазами  лежавшего  на
лужайке, в тени кустов, человека. Не зная в лицо Кристофа,  Шульц  не  мог
решить, он ли это. Незнакомец лежал к нему  спиной,  зарывшись  головой  в
траву. Шульц, у которого вдруг сильно забилось сердце, стал бродить вокруг
лужайки.
   "Он... Нет, как будто не он..."
   Окликнуть незнакомца он  не  решался.  Вдруг  его  осенило  -  он  стал
напевать первую фразу Lied Кристофа: "Auf! Auf!" (Вставай! Вставай!..)
   Кристоф вынырнул из травы, как рыба из волн,  и  громоподобным  голосом
подхватил куплет. Он повернулся  к  Шульцу,  веселый,  раскрасневшийся,  с
травинками в волосах. Они оба вскрикнули и бегом бросились навстречу  друг
другу. Шульц перемахнул  через  канаву,  Кристоф  -  через  изгородь.  Они
обменялись горячим рукопожатием и пошли к дому  Шульца,  громко  смеясь  и
разговаривая. Старик поведал гостю о своих злоключениях. Кристоф,  который
за минуту до того решил, что он уедет немедленно, махнув рукой на  Шульца,
почувствовал, какая перед ним добрая и чистая душа, и полюбил старика. Еще
не дойдя до дому, они успели многое поведать друг другу.
   Дома  они  застали  Кунца;  узнав,  что  Шульц  отправился  разыскивать
Кристофа, он спокойно уселся и стал поджидать их. Подали кофе, но  Кристоф
заявил, что уже позавтракал. Старик расстроился: то, что Кристофа первым в
их городе угостил не он, Шульц, - это он переживал почти как горе, для его
любящего сердца всякая мелочь имела значение. Кристоф все понял  и  втайне
посмеялся. Старик ему нравился все  больше;  желая  утешить  его,  Кристоф
признался, что он вполне может позавтракать дважды, и доказал это на деле.
   Все его печали  как  ветром  сдуло:  Кристоф  почувствовал  себя  среди
искренних друзей, он воскрес. О  своей  поездке,  о  своих  разочарованиях
юноша рассказал в юмористическом тоне; он  напоминал  школьника,  которого
отпустили на каникулы. Шульц не сводил с Кристофа лучившихся радостью глаз
и смеялся от всего сердца.
   Вскоре,  естественно,  заговорили  о  том,  что  связывало  всех  троих
невидимой нитью: о музыке Кристофа. Шульц горел желанием  послушать  пьесы
Крафта в исполнении автора, но не смел  и  заикнуться  об  этом.  Кристоф,
беседуя со стариками, ходил взад и вперед по комнате. Шульц не  спускал  с
него глаз и всякий раз, когда гость приближался к раскрытому роялю, старик
молил бога, чтобы Кристоф остановился. То же было на  уме  и  у  Кунца.  У
обоих застучало сердце, когда Кристоф, разговаривая, машинально присел  на
табурет у рояля и, не глядя на инструмент, прошелся по клавишам. Шульц  не
ошибся: при первых же случайных аккордах музыка  завладела  Кристофом.  Он
еще продолжал болтать, нанизывая звуки, затем сливая их в целые  фразы,  и
вдруг  замолчал  и  весь  отдался  игре.   Обрадованные   старики   лукаво
переглянулись.
   - Это вам знакомо? - спросил Кристоф, игравший одну из своих Lieder.
   - Еще бы! - восторженно отозвался Шульц.
   Кристоф, не прерывая игры, слегка повернул голову:
   - Э! Не очень-то он хорош, ваш рояль!
   Старик смутился и стал оправдываться.
   - Стар, - робко сказал он, - совсем как я.
   Кристоф повернулся на табурете, посмотрел на  старика,  который  словно
просил прощения за свою старость, и, смеясь, взял  его  за  обе  руки.  Он
заглянул в его детски честные глаза.
   - О, вы, - сказал он, - вы моложе меня!
   Шульц  рассмеялся  счастливым  смехом  и  стал  рассказывать  о   своих
старческих недугах.
   - Ладно, ладно, - прервал его Кристоф, - не об этом речь; я  знаю,  что
говорю. Разве не правда, Кунц?
   (Он уже отбросил официальное "Herr").
   Кунц с готовностью подтвердил.
   Шульц заодно попытался замолвить словечко и  в  защиту  своего  старого
рояля.
   - Некоторые ноты звучат прекрасно, - сказал он не совсем уверенно.
   Старик притронулся к клавишам: ноты четыре в пределах октавы в  среднем
регистре прозвучали довольно чисто. Кристоф понял, что рояль для Шульца  -
старый товарищ, и мягко сказал, думая о глазах старика:
   - Да, глаза у него прекрасные.
   Лицо Шульца просветлело. Он начал было расхваливать дряхлый  рояль,  но
запутался и умолк; Кристоф снова заиграл. Lieder полились одна за  другой.
Кристоф тихо подпевал себе. Шульц следил повлажневшими глазами  за  каждым
его движением. Кунц, скрестив руки на животе, закрыл глаза,  чтобы  полнее
насладиться  игрой.  Сияющий  Кристоф  часто  оборачивался   к   старикам,
слушавшим его в полном упоении; он говорил с  наивным  восторгом,  который
ничуть не казался им смешным:
   - А? Разве это не прекрасно?.. А это? Как вам нравится?.. А вот  это!..
Это лучше всего... А теперь я вам сыграю вещь,  которая  вознесет  вас  на
седьмое небо...
   Он доигрывал какой-то задумчивый финал,  как  вдруг  на  стенных  часах
подняла трезвон кукушка. Кристоф вскочил и зарычал. Кунц, точно спросонок,
вращал расширенными от изумления глазами. Шульц сначала ничего  не  понял.
Но при виде Кристофа, который грозил кулаком кланявшейся кукушке и кричал,
чтобы отсюда - ради всех святых - унесли прочь эту дуру,  это  страшилище,
эту чревовещательницу, он тоже впервые в  жизни  почувствовал,  что  пение
кукушки невыносимо. Он схватил стул и  попытался  влезть  на  него,  чтобы
удалить нарушительницу спокойствия, но чуть не упал и, по настоянию Кунца,
позвал Саломею. Старушка пришла, по  своему  обыкновению  не  торопясь,  и
совершенно остолбенела, когда ей сунули в руки часы, которые  нетерпеливый
Кристоф сам сорвал с гвоздя.
   - Что прикажете с ними делать? - спросила она.
   - Что хочешь, то и делай. Убери! Чтобы я их больше не видел! -  говорил
Шульц так же запальчиво, как и Кристоф.
   Теперь он сам не понимал, как можно было так долго терпеть этот ужас.
   Саломея решила, что все они спятили.
   Кристоф снова сел за рояль. Проходили часы. Саломея доложила, что  обед
подан. Шульц зашикал на нее. Она вернулась через десять минут,  затем  еще
через десять; на сей раз она была вне себя  и  вся  кипела  от  гнева,  но
старалась сохранить невозмутимый вид; став  посреди  комнаты  и  будто  не
замечая отчаянных жестов Шульца, она отчеканила:
   - Если господа желают кушать холодный или подгоревший обед, дело ихнее;
мне-то все равно: что прикажете, то и буду делать.
   Шульц,  сконфуженный   неожиданной   выходкой   Саломеи,   хотел   было
напуститься на нее, но Кристоф вдруг расхохотался.  К  нему  присоединился
Кунц, а под конец и сам Шульц.  Саломея,  удовлетворенная  эффектом  своих
слов,  удалилась  с  видом  королевы,  соизволившей  помиловать   смиренно
повинившихся подданных.
   - Молодчина! - сказал Кристоф, поднимаясь. - Она права. Что может  быть
несноснее публики, которая приходит к середине концерта?
   Сели за стол. Обед был сверхобильный  и  изысканный.  Шульц  сыграл  на
самолюбии Саломеи, которая обрадовалась случаю блеснуть своими  талантами.
Впрочем, случай был не первый.  Старики  любили  поесть.  Кунц  за  столом
преображался: он сиял, как солнце, и  его  физиономия  могла  бы  украсить
собой вывеску трактира. Шульц тоже любил  полакомиться  вкусной  едой,  но
плохое здоровье требовало  воздержания.  Правда,  он  не  всегда  об  этом
помнил, за что незамедлительно расплачивался. В таких случаях  он  никогда
не сетовал: легче страдать, когда знаешь за что. Он, как  и  Кунц,  владел
старинными поварскими  рецептами,  которые  передавались  из  поколения  в
поколение, от отца к сыну. И Саломея привыкла к требовательным вкусам двух
знатоков. На сей раз она ухитрилась соединить в одной программе  все  свои
шедевры: это была как бы выставка превосходной прирейнской кухни, честной,
без всякого  обмана,  с  ароматами  кореньев,  жирными  соусами,  овощами,
питательными  супами,  отличными   бульонами,   величественными   карпами,
квашеной капустой, гусями, домашними пирогами, хлебцами с анисом и тмином.
Кристоф восторгался, уплетал за обе щеки, - он поглощал всю эту снедь, как
людоед: на этом поприще он отличался столь же  выдающимися  способностями,
как его отец и дед, которым нипочем было  съесть  целого  гуся.  Но,  надо
сказать, что он так же легко мог по  целым  неделям  обходиться  хлебом  и
сыром. Шульц, церемонно вежливый и радушный,  смотрел  на  него  умиленным
взглядом и без конца потчевал рейнвейном. Таявший  от  удовольствия,  Кунц
узнавал в нем достойного собрата. Широкая физиономия Саломеи  тоже  сияла.
При появлении Кристофа она было разочаровалась. Шульц так описал его,  что
ей рисовался чиновный господин с титулами и при орденах. Увидев  Кристофа,
она воскликнула:
   - Так это он и есть?
   Но за обедом Кристоф заслужил ее расположение. Никто еще так  рьяно  не
отдавал должное ее талантам. И она не ушла в кухню, а  осталась  стоять  в
дверях столовой, глядя на Кристофа, который весело шутил и в то  же  время
неутомимо работал челюстями; подбоченившись, она смеялась  до  упаду.  Все
веселились  от  души.  Одно  лишь  темное  облачко  омрачало  их  радость:
Поттпетшмидт не приехал. Они то и дело вспоминали его:
   - Ах! Если бы он был здесь! Вот кто умеет поесть! И выпить! И спеть!
   Приятели не скупились на похвалы.
   - Если бы Кристоф мог послушать его!.. Но еще не все потеряно. Мы  ждем
Поттпетшмидта вечером, в крайнем случае - ночью...
   - О! Ночью я буду далеко, - сказал Кристоф.
   Светившееся радостью лицо Шульца омрачилось.
   - Как это далеко? - сказал  он  дрожащим  голосом.  -  Ведь  вы  же  не
уезжаете?
   - Вот именно - уезжаю! - весело отозвался Кристоф. - Вечерним поездом.
   Шульц пришел в отчаяние. Он рассчитывал, что Кристоф заночует у него  и
пробудет не один день. Он бормотал:
   - Нет, нет, не может быть!..
   Кунц повторял:
   - А Поттпетшмидт?..
   Кристоф смотрел на обоих: разочарование, которое явно  читалось  на  их
открытых, дружеских лицах, тронуло его. Он сказал:
   - Какие вы оба милые!.. Я уеду завтра. Идет?
   Шульц схватил его руку.
   - Ах! - сказал он. - Какое счастье! Спасибо! Спасибо!
   Старик радовался, как ребенок, для которого завтра -  это  так  далеко,
так далеко, что нет смысла и думать о нем. Сегодня Кристоф не  уезжает,  в
их  распоряжении  целый  день,  они  пробудут  весь  вечер  вместе,  юноша
переночует под его кровом, - вот все, что видел Шульц; а видеть дальше  он
не желал.
   И веселье продолжалось. Вдруг Шульц торжественно встал  и  провозгласил
взволнованный и высокопарный тост за дорогого  гостя,  который  оказал  им
высокую честь - осчастливил своим посещением их маленький городок  и  его,
Шульца, скромный дом; он пил за благополучное возвращение Кристофа, за его
успехи, за его славу, за все радости мира  сего,  которых  он  от  чистого
сердца желал юноше. Второй бокал был поднят за  "благородное  искусство  -
музыку", и еще один за старого друга Кунца, и еще один за весну; не  забыт
был и Поттпетшмидт. Кунц выпил за Шульца и еще за каких-то лиц, а Кристоф,
чтобы покончить с тостами, выпил за "почтенную  Саломею",  которая  так  и
зарделась. И тут же,  не  оставляя  ораторам  времени  для  ответа,  запел
известную немецкую песенку; старики подтянули. За ней последовала  вторая,
а там и третья, на три голоса -  о  дружбе,  музыке  и  вине.  В  качестве
аккомпанемента звучали взрывы хохота, звенели  рюмки:  друзья  то  и  дело
чокались.
   Поднялись из-за стола в половине четвертого, уже несколько осоловевшие.
Кунц повалился в кресло - он был не прочь соснуть. У  Шульца  от  утренних
похождений и многочисленных тостов подкашивались ноги.  Оба  они  мечтали,
чтобы Кристоф снова сел за рояль и играл им еще и еще.  Но  Кристоф,  этот
необыкновенный Кристоф, в котором  силы  так  и  кипели,  взяв  три-четыре
аккорда, вдруг захлопнул крышку рояля,  выглянул  в  окно  и  спросил,  не
пройтись ли до ужина. Его  тянуло  за  город.  Кунц  не  выказал  большого
восторга, но Шульц поддержал эту превосходную мысль и  заявил,  что  гостю
необходимо показать аллею Шенбухвельдер. Кунц  слегка  поморщился,  однако
безропотно поднялся вместе со всеми: ему не меньше, чем  Шульцу,  хотелось
хвастнуть перед гостем красотами их края.
   Вышли. Кристоф взял Шульца под руку, и старику  волей-неволей  пришлось
прибавить шагу. Кунц шел следом, отирая пот с лица.  Они  весело  болтали.
Жители города, стоя у дверей домов, провожали их взглядом и находили,  что
Herr Professor Шульц выглядит совсем молодым человеком.  Выйдя  за  город,
они пошли лугом. Кунц сетовал на жару. Но безжалостный Кристоф восторгался
упоительным   воздухом.   К   счастью   для   стариков,   они    поминутно
останавливались в пылу спора, и за оживленной  беседой  забывался  трудный
путь. Вступили под сень леса. Шульц  декламировал  стихи  Гете  и  Мерике.
Кристоф очень любил стихи,  но  плохо  запоминал.  Слушая  их,  он  обычно
погружался в смутные мечты, музыка  вытесняла  слова,  и  они  забывались.
Память Шульца  его  поражала.  А  какая  живость  ума!  Как  непохож  этот
немощный, слабый старик, проводивший долгие месяцы в четырех  стенах,  всю
жизнь почти ничего не видевший, кроме своего захолустья, на  Гаслера,  еще
молодого, прославленного, стоящего в самом  центре  художественной  жизни,
исколесившего всю Европу во время своих гастролей и ко всему равнодушного,
ничего не желающего знать! Шульц не только свободно разбирался в  новинках
современного искусства, известных Кристофу, - он  хорошо  знал  музыкантов
прошлого и иностранных композиторов, о которых Кристоф даже и  не  слыхал.
Память Шульца походила на глубокий бассейн,  куда  стеклись  самые  чистые
потоки, пролившиеся на землю с небес. Кристоф мог бы век черпать из  этого
источника; и Шульц был наверху блаженства, видя, как воодушевился Кристоф.
Ему  и  прежде  доводилось  встречать   снисходительных   слушателей   или
ревностных учеников.  Но  старику  всегда  не  хватало  молодого  горячего
сердца, с которым он мог  бы  поделиться  своими  восторгами,  а  ведь  он
задыхался от их избытка.
   Все трое уже  стали  наилучшими  друзьями,  как  вдруг  Шульц  допустил
невольный промах: он стал восхищаться  Брамсом.  Это  вызвало  у  Кристофа
приступ холодного гнева: он выпустил руку Шульца и резко сказал, что  тот,
кто любит Брамса, ему не друг. Старики съежились, как от  холодного  душа.
Шульц, слишком застенчивый, чтобы спорить, слишком правдивый, чтобы лгать,
хотел объясниться и невнятно забормотал что-то.  Но  Кристоф  прервал  его
решительным возгласом:
   - Довольно!
   Наступило гробовое молчание. Прогулка продолжалась.  Старики  не  смели
взглянуть друг на друга. Кунц, кашлянув, попытался возобновить  беседу,  -
он заговорил о красоте леса, о хорошей погоде, но ему не удавалось втянуть
в разговор Кристофа, а тот все еще дулся и отвечал  односложно.  Кунц,  не
встретив отклика с этой стороны,  попытался  -  лишь  бы  только  нарушить
молчание - заговорить с Шульцем; но у Шульца перехватило дыхание, и он  не
в состоянии был вымолвить ни слова. Кристоф, искоса поглядывавший на него,
чуть не расхохотался, - он уже отошел. Да он и не сердился всерьез -  даже
упрекал себя за то, что по-свински огорчил бедного  Шульца,  но,  чувствуя
свою власть, не пожелал отступиться от высказанного мнения. Так они и  шли
молча до опушки леса, - в тишине  раздавались  лишь  шаркающие  шаги  двух
смущенных стариков; Кристоф что-то насвистывал и, казалось, забыл  о  них.
Но выдержки его хватило ненадолго. Рассмеявшись, он обернулся к  Шульцу  и
схватил его за плечи своими сильными руками.
   - Милый мой, дорогой Шульц! - воскликнул он, нежно глядя на него. - Как
это прекрасно! Как это прекрасно!..
   Он подразумевал красоту этих мест, счастливо проведенный день,  но  его
смеющиеся глаза говорили: "Ты - хороший. А я -  скотина.  Прости  меня!  Я
очень тебя люблю".
   Старик Шульц растаял от блаженства, как будто из-за туч вновь выглянуло
солнце. Прошло несколько минут, пока он обрел дар речи. Кристоф снова взял
его под руку и стал разговаривать с ним как можно  ласковее,  -  в  порыве
увлечения он еще прибавил шагу, не замечая, что  спутник  его  еле  дышит.
Шульц не жаловался: от радости он не замечал утомления. Он  знал,  что  за
все безумства этого дня придется расплачиваться. Но он думал:
   "Ну и пусть! Это будет завтра. _Он_ уедет, и я отдохну".
   А Кунц, натура менее восторженная, отстал от них,  и  вид  у  него  был
довольно  жалкий.  Кристоф  наконец  заметил  это.  Он  сконфузился,  стал
извиняться и предложил полежать на лужайке, под тополями.  Конечно,  Шульц
сейчас же согласился, махнув рукой на бронхит. К счастью, Кунц был не  так
забывчив, а, может быть, тревога за Шульца была для