душии, о нарушенных обетах.
   - Дядя, скажи, что мне делать? Я ведь хотел, я ведь боролся,  а  прошел
целый год, и я не сдвинулся ни на шаг. Куда там! Даже пошел назад. Я ни на
что  не  гожусь,  ни  на  что  не  способен.  Я  погубил  свою  жизнь.   Я
клятвопреступник.
   Они взошли на холм,  откуда  был  виден  весь  городок.  Готфрид  мягко
произнес:
   - И это не в последний раз, сынок. Человек не  всегда  делает  то,  что
хочет. Одно дело жить, а  другое  хотеть.  Не  надо  огорчаться.  Главное,
видишь ли, не уставать желать и жить. А все остальное от нас не зависит.
   Кристоф повторил с отчаянием в голосе:
   - Я отрекся от всего.
   - Слышишь? - спросил Готфрид.
   (В деревне перекликались петухи.)
   - Когда-то давно петухи пели тому, кто отрекся. Они поют каждому из нас
каждое утро.
   - Придет день, - горько сказал Кристоф, -  и  они  не  будут  петь  для
меня... День без завтрашнего дня. На что уйдет моя жизнь?
   - Завтра всегда есть, - возразил Готфрид.
   - Но что же делать, раз хотеть бессмысленно?
   - Бодрствуй и молись.
   - Я не верю больше.
   Готфрид улыбнулся.
   - Если бы ты не верил, ты бы не жил. Все верят. Молись.
   - А кому молиться, о чем?
   Готфрид показал на  ярко-красное  холодное  солнце,  поднимавшееся  над
горизонтом.
   - Почитай каждый встающий день. Не думай о том, что  будет  через  год,
через десять лет. Думай о сегодняшнем дне. Брось все свои  теории.  Видишь
ли, все теории - даже теории добра -  все  одинаково  скверные  и  глупые,
потому что причиняют зло. Не насилуй живую жизнь. Живи  сегодняшним  днем.
Почитай каждый новый день. Люби его, уважай, не губи его зря,  а  главное,
не мешай ему расцвести. Люби его, если даже он сер и печален,  как  нынче.
Не  тревожься.  Взгляни-ка.  Сейчас  зима.  Все  спит.  Но  добрая   земля
проснется. А значит, будь, как эта земля, добрым и терпеливым. Верь.  Жди.
Если ты сам добр, все пойдет хорошо. Если же ты не добр, если  слаб,  если
тебе не повезло, ничего не поделаешь, все  равно  будь  счастлив.  Значит,
большего сделать ты не можешь. Так зачем желать большего? Зачем убиваться,
что не можешь большего? Надо делать то, что можешь... Als ich kann.
   - Это слишком мало, - поморщился Кристоф.
   Готфрид ласково рассмеялся.
   - Это больше, чем под силу человеку. Ты, я вижу,  гордец.  Хочешь  быть
героем, потому-то и делаешь глупости... Герой!..  Я  не  знаю,  что  такое
герой. Но, видишь ли, я считаю так: герой - это тот, кто  делает  то,  что
может. А другие не делают.
   - Ах, - вздохнул Кристоф, - к чему же тогда жить? Не стоит  жить.  Ведь
говорят же люди: хотеть - это мочь.
   Готфрид снова тихонько засмеялся.
   - Разве? Значит, сынок, это лгуны, да еще какие! Или хотят они не очень
многого.
   Они взошли на вершину холма и горячо обнялись. Скоро скрылась  из  виду
фигура дяди,  устало  шагавшего  под  тяжестью  короба.  А  Кристоф  стоял
неподвижно, глядя вслед Готфриду, и повторял про себя:
   "Als ich kann". ("Так, как я могу".)
   И, улыбнувшись, подумал:
   "Да, ничего не поделаешь. И это уже немало".
   Он повернул обратно. Слежавшийся снег хрустел под ногами. Пронзительный
зимний ветер трепал обнаженные ветви корявых  дубков,  росших  на  вершине
холма. От этого ветра разгорались щеки, он  жег  кожу,  взбадривал  кровь.
Там, внизу, под ногами Кристофа, красные черепичные крыши весело  блестели
в ярком холодном солнце. Воздух был свежий и  крепкий.  Скованная  морозом
земля, казалось, ликовала суровым ликованием. Сердце Кристофа вторило  ей.
Он думал:
   "Я тоже проснусь".
   На глазах его еще стояли слезы. Он вытер их обшлагом рукава и,  смеясь,
посмотрел на солнце, которое пряталось  в  завесу  тумана.  Тяжелые  тучи,
набухшие снегом, шли  над  городом,  подгоняемые  порывами  бури.  Кристоф
показал им нос. Ледяной ветер свистел в ушах...
   - Дуй, дуй!.. Делай со мной все, что хочешь! Уноси меня!.. Я знаю, куда
идти.


    Ромен Роллан.
    Жан-Кристоф (том 2)

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с фр. - Р.Розенталь (кн.4), А.Франковский (кн.5).
   М., "Правда", 1982.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 6 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------



КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ. БУНТ


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЗЫБУЧИЕ ПЕСКИ

   Свободен!.. Свободен от себя  и  других!..  Сеть  страстей,  целый  год
оплетавшая его, вдруг порвалась. Как это произошло? Он и сам не  знал.  Он
вдруг вырос, и петли поддались мощному напору его "я". Это был один из тех
кризисов роста, когда здоровые натуры единым могучим движением  сбрасывают
вчерашнюю, уже омертвевшую оболочку, в  которой  они  задыхались,  -  свою
прежнюю душу.
   Кристоф, еще не понимая, что же произошло, дышал полной  грудью.  Когда
он  возвращался  домой,  проводив  Готфрида,  под  аркой  городских  ворот
бушевала ледяная вьюга. Уклоняясь от ее порывов, прохожие втягивали голову
в плечи. Девушки, торопившиеся на работу, ожесточенно сражались с  ветром,
который трепал их юбки: они останавливались, чтобы отдышаться, щеки и  нос
у них горели, взгляд был сердитый, они  с  трудом  удерживались  от  слез.
Кристоф смеялся от радости. Шквала  он  не  замечал.  Он  думал  о  другом
шквале, от которого только что спасся.  Он  смотрел  на  зимнее  небо,  на
укутанный снегом город, на людей, сражавшихся  с  ветром;  смотрел  вокруг
себя, в себя: ничто не связывало его ни с чем. Он  был  одинок...  Одинок!
Какое счастье быть одиноким, принадлежать себе! Какое счастье стряхнуть  с
себя свои цепи, боль  воспоминаний,  неотвязные,  как  бред,  любимые  или
ненавистные образы! Наконец он живет, наконец он не добыча жизни, а хозяин
ее!
   Кристоф пришел домой весь в снегу. Он весело  встряхнулся,  как  мокрый
пес. Подойдя к матери, которая мела коридор, он обхватил ее  и  приподнял,
что-то ласково выкрикивая, будто играл с ребенком. Старая Луиза беспомощно
барахталась в объятиях сына, облепленного таявшим снегом; она обозвала его
дуралеем и залилась добрым, детским смехом.
   Кристоф взлетел по лестнице в  свою  комнату.  Он  едва  различал  свое
отражение в маленьком зеркале - так сумрачен был дневной свет.  Но  сердце
его ликовало. Тесная, низкая комната, в которой  негде  было  повернуться,
показалась  ему  целым  королевством.  Кристоф  заперся  на  ключ  и  даже
рассмеялся от удовольствия. Наконец-то он найдет себя! Как давно  он  себя
потерял! Ему не терпелось уйти в свои мысли. Они были как  большое  озеро,
сливавшееся вдали с золотистой дымкой. После ночи, проведенной без сна,  в
лихорадке, он стоит на берегу, ноги его лижет студеная вода,  тело  обдает
теплым утренним ветерком. Он бросается вплавь, не зная, куда  приплывет  -
да и не все ли равно? Радостно отдаваться на волю волн. Он молча смеялся и
слушал тысячи голосов, звучавших в его душе, -  казалось,  в  ней  роились
бесчисленные живые существа. Напрасно Кристоф силился разобраться  в  этом
хаосе - голова кружилась, рождалось  ощущение  бурного  счастья.  Радостно
было чувствовать в себе эти неведомые силы. Он  испытает  свое  могущество
позднее, решил он беспечно, а пока что, застыв, горделиво  упивался  своим
внутренним цветением, вдруг прорвавшимся, как нежданная весна после долгих
месяцев прозябания.
   Мать звала его завтракать. Он спустился вниз, чувствуя себя оглушенным,
словно наглотался свежего воздуха; он  так  сиял  от  радости,  что  Луиза
спросила, что с ним. Вместо ответа он обнял мать за талию и  закружился  с
нею вокруг стола, на котором дымилась миска с супом.  Луиза,  запыхавшись,
крикнула, что он сошел с ума. Вдруг она всплеснула руками.
   - Боже мой! - сказала она, с беспокойством глядя на сына. - Ей-богу, он
опять влюбился.
   Кристоф расхохотался. Он подбросил в воздух салфетку.
   - Влюбился?! -  воскликнул  он.  -  О  боже!  Нет,  нет,  довольно!  Не
тревожься! С этим кончено, кончено, на всю жизнь кончено! Уф!
   Он залпом выпил стакан воды.
   Луиза,  успокоившись,  смотрела   на   него,   покачивала   головой   и
посмеивалась.
   - Утром пьяница клянется, а к вечеру напьется, - сказала она.
   - Что же, и то дело, - ответил он добродушно.
   - Конечно, - отозвалась Луиза. - Ну так чему ж ты радуешься?
   - Радуюсь - и все тут!
   Кристоф уселся напротив  матери,  положил  локти  на  стол  и  принялся
рассказывать обо всем, что собирался сделать  в  жизни.  Луиза  любовно  и
недоверчиво слушала; она тихонько напомнила сыну, что суп остынет. Кристоф
знал, что мать не вникает в его речи, но не смущался этим. Ведь он говорил
для себя.
   Они с улыбкой смотрели друг на друга: он рассказывал, она  не  слушала.
Луиза хоть и гордилась своим сыном,  но  не  придавала  большого  значения
планам юного музыканта. Она думала: "Он  счастлив  -  чего  же  мне  еще?"
Кристоф, хмелея от своих речей, смотрел  на  милое  лицо  матери  и  видел
строгую черную косынку, повязанную вокруг головы,  седые  волосы,  молодые
глаза,  с  любовью  устремленные  на  него;  вся  она  дышала  добротой  и
спокойствием. Кристоф читал ее мысли. Он шутливо заметил:
   - Тебе не интересно то, что я рассказываю? Нет?
   Она неуверенно возразила:
   - Что ты! Очень интересно!
   Он поцеловал ее.
   - Нет, не интересно! Да ты не оправдывайся, ты права! Только люби меня,
а понимания мне не надо. Ни твоего, ни чьего бы то ни было. Теперь я ни  в
ком и ни в чем не нуждаюсь: все во мне самом...
   - Ну вот! -  сказала  Луиза.  -  Новое  помешательство...  Но  если  уж
обязательно надо сходить с ума, то, по мне, лучше так.


   Какое блаженство отдаться потоку своих мыслей!..  Растянувшись  на  дне
лодки, весь облитый солнцем, подставив лицо поцелуям свежего, бегущего  по
воде ветра, Кристоф, точно подвешенный в воздухе, засыпает. Из глубины вод
легкие  толчки  передаются  лодке,  телу  Кристофа.  Рука   его   небрежно
опускается в воду. Кристоф приподымается; как бывало в детстве, он следит,
прижавшись подбородком к борту, за пенящейся струей. В  воде  поблескивают
какие-то странные существа - быстрые, как молния. Еще и  еще...  и  каждый
раз все новые, непохожие на прежних... Кристоф смеется - оказывается,  это
причудливое зрелище развертывается в нем самом; он смеется своим мыслям; у
него нет потребности задерживать внимание на какой-нибудь из них.  К  чему
выбирать, когда их тысячи, этих мечтаний! Время терпит...  После...  Стоит
ему только пожелать -  и  он  закинет  сеть,  он  поймает  эти  диковинные
существа, светящиеся в воде... Пусть уносятся... После...
   Лодка плывет,  подгоняемая  теплым  ветром  и  еле  заметным  течением.
Солнце, покой, тишина...


   Но вот Кристоф  лениво  закидывает  сети.  Он  провожает  их  взглядом,
склоняясь над журчащей водой, пока они не уходят вглубь.  Несколько  минут
он ждет  в  оцепенении  -  и  неторопливо  вытаскивает  их.  Чем  ближе  к
поверхности,  тем  они  тяжелее;  прежде  чем   вытащить   сети,   Кристоф
останавливается перевести дух. Он знает, что добыча у него в руках, но  не
знает, какая; пусть же как можно дольше тянется радость ожидания.
   Наконец он решился: из воды появляются рыбы в  радужных  панцирях;  они
извиваются, как сплетенные в клубок змеи. Он с любопытством следит за ними
взглядом, перебирает их; ему хочется подержать в руках  самую  яркую,  но,
едва он достает ее из воды, краски тускнеют, расплываются у него в  руках.
Он снова бросает ее в воду и начинает вылавливать других. Куда  заманчивее
рассмотреть все эти зыблющиеся в нем мечты одну за  другой,  чем  удержать
какую-нибудь из них, - разве они не прекраснее,  когда  вольно  плавают  в
прозрачной воде озера?..
   Он поймал их немало, и все были разные, одна Другой причудливее.  Мысли
без пользы накоплялись месяц за месяцем,  и  это  неистраченное  богатство
душило его... Все здесь было смешано в кучу, словно на чердаке или в лавке
еврея-старьевщика, где свалены вместе  и  редкости,  и  дорогие  ткани,  и
ржавое железо, и лохмотья. Он не умел отобрать самое  ценное:  все  тешило
его. Это были аккорды, тихие, как шепот, краски, звеневшие, как  колокола,
созвучия, напоминавшие жужжание пчел, иной  раз  -  мелодии,  улыбающиеся,
подобно устам влюбленных. Это были смутные, как видения, картины  природы,
лица, страсти, души  и  характеры,  литературные  замыслы,  метафизические
идеи. Это были грандиозные и неосуществимые проекты, сочинения в  четырех,
в десяти частях, притязающие все  живописать  языком  музыки,  объять  все
миры. Чаще  всего  это  были  неопределенные,  но  яркие  ощущения,  вдруг
рожденные какой-нибудь безделицей, звуком голоса, лицом прохожего, плеском
дождя, внутренним ритмом. Многие из  этих  замыслов  выражались  только  в
названии; некоторые  были  намечены  двумя-тремя  штрихами  -  этого  было
достаточно. Как все очень молодые люди, Кристоф верил, что задуманное  уже
создано.


   Но  Кристоф  был  слишком  полон  жизненных  сил,   и   не   ему   было
довольствоваться туманными видениями. Это мнимое обладание утомило его,  и
он решил приручить свои мечты. С чего начать? Все казались  ему  одинаково
ценными. Он их ворошил, перебирал, отбрасывал и снова схватывал... Нет, он
не мог их снова схватить: это уже были не те, что прежде, их  нельзя  было
поймать  дважды,  они  то  и  дело  менялись  прямо  на  глазах,  пока  он
всматривался в них. Следовало действовать быстро, а это не  получалось,  и
он стыдился своей медлительности: ему хотелось совершить все в один  день,
а между тем всякий пустяк давался ему с огромным трудом. И что хуже  всего
- ему сразу становилось скучно. Мечты сменялись мечтами, и сам он менялся:
создавая одно, он жалел, что не взялся за другое.  Стоило  ему  остановить
внимание на одном из своих замечательных замыслов, и этот замысел  начинал
казаться ему незначительным. Так все его сокровища оставались  втуне.  Его
идеи жили только до тех пор, пока он не прикасался  к  ним.  Все,  к  чему
удавалось притронуться, тотчас же гибло. Это были муки Тантала: перед  ним
лежали плоды, но стоило протянуть к ним руку, и они превращались в камень.
У самых его губ журчала студеная вода, но, как только он склонялся к  ней,
она убегала.
   Кристоф решил для утоления жажды припасть к источникам, завоеванным уже
раньше, - к своим прежним произведениям. Тошнотворный напиток! Он глотнул,
выругался и сплюнул. Как, эта тепленькая водица, эта пошлая музыка создана
им? Кристоф стал читать свои сочинения одно за другим. Это чтение ужаснуло
его: он теперь ничего  не  понимал,  он  даже  не  понимал,  как  мог  это
написать.  Он  заливался  краской.  После  одной  особенно   бессмысленной
страницы, он даже оглянулся - нет ли кого поблизости? - и зарылся  головой
в подушку, как пристыженный ребенок. А иногда его сочинения  казались  ему
таким карикатурно-смешным вздором, что он забывал, кто их автор.
   - Вот идиот! - восклицал он и громко хохотал.
   Но особенно  его  поразили  пьесы,  в  которых  ему  хотелось  выразить
страстные чувства - горести или  радости  любви.  Он  вскакивал  с  места,
ударял кулаком об стол, бил себя по голове, гневно рычал; он  осыпал  себя
бранью, обзывал свиньей, ничтожеством, животным, паяцем, пока  не  истощал
весь запас ругательств. Он становился перед зеркалом, багровый  от  крика,
и, зажав в кулаке подбородок, говорил:
   - Полюбуйся, кретин, своей ослиной мордой. Я тебя  проучу,  ты  у  меня
закаешься врать, негодяй! Умойтесь, сударь, свежей водой.
   Кристоф совал голову в  таз  и  держал  ее  в  воде,  пока  не  начинал
задыхаться. Тогда он поднимался,  красный,  вытаращив  глаза,  пыхтя,  как
тюлень, и стремительно бросался к столу,  не  потрудившись  даже  вытереть
лужу, которая растекалась по полу. Он хватал проклятые ноты  и  со  злобой
рвал их на куски, бормоча:
   - Вот тебе, негодяй! Вот! Вот!
   И ему становилось легче.
   Кристофа особенно бесила в его музыке  ложь.  Ни  проблеска  искреннего
чувства. Затверженные фразы, трескучее краснобайство школьника. О любви он
говорил, как слепой о цветах. Он рассказывал о ней с чужих слов и повторял
ходячие пошлости. Да  и  не  только  любовь  -  все  человеческие  страсти
послужили ему лишь предлогом для декламации. А ведь он всегда силился быть
искренним. Но хотеть  мало,  -  надо  еще  уметь  быть  искренним.  А  где
почерпнуть это умение, пока ничего не знаешь  о  жизни?  Именно  жизненные
испытания, через которые он прошел за последние полгода,  и  обнажили  всю
фальшь его произведений; именно они внезапно легли рубежом между ним и его
прошлым. Он перестал жить призраками; теперь у него была реальная мерка, к
которой он прибегал, чтобы судить о лживости или правдивости своих мыслей.
   Полный отвращения к своим старым произведениям, рожденным  бесстрастной
душой, Кристоф, как всегда преувеличивая, решил ничего не писать, пока его
не призовет веление страсти.  И,  отрешившись  от  погони  за  идеями,  он
поклялся навеки расстаться с музыкой, пока не почувствует, что не может не
творить, как не может не греметь гром.


   Кристоф говорил так, потому что знал твердо: гроза близка.
   Молния ударяет, когда хочет и  где  хочет.  Но  ее  с  особенной  силой
притягивают вершины. Есть местности, есть души, где сшибаются грозы: здесь
они возникают, сюда их влечет, как магнитом; и, подобно некоторым  месяцам
в году, есть возрасты, так сильно насыщенные  электричеством,  что  молния
непременно ударяет в свой час, хочешь ты этого или не хочешь.
   Все душевные силы напряжены. Буря собирается уже много дней. Белое небо
застлано жарким ватным покровом. Ни единого дуновения. Воздух недвижен, но
в нем что-то накипает, бродит.  Оцепеневшая  земля  безмолвствует.  Голова
гудит, точно в горячке, и, по мере того как накопляются  взрывчатые  силы,
природа все нетерпеливее ждет  разряда,  когда  тяжело  поднявшийся  молот
вдруг ударит по наковальне скрытого тучами неба.  Скользят  длинные  тени,
мрачные, жаркие; подул огненный ветер; нервы трепещут, подобно  листьям...
И снова все стихает. Гроза медлит и медлит, как будто собираясь с силами.
   Есть в этом ожидании  какое-то  мучительное  упоение.  Томит  тоска,  и
все-таки слышишь, как по жилам  разливается  тот  же  огонь,  что  сжигает
вселенную. Охмелевшая душа кипит в этом  горне,  точно  виноград  в  чане.
Мириады зародышей жизни и смерти взрыхляют ее. Чем они станут?  Этого  она
не знает. У нее, как у беременной  женщины,  взгляд  обращен  внутрь;  она
тревожно прислушивается к содроганию жизни в лоне своем и думает:  что  же
родится от меня?
   Иногда эти ожидания  оказываются  напрасными.  Буря,  не  разразившись,
стихает; просыпаешься с тяжелой головой, разочарованный,  раздраженный,  с
тоской и отвращением в душе. Но это всего лишь отсрочка - буря грянет;  не
сегодня, так завтра; чем позже, тем сильнее.
   Вот она!.. Изо всех самых укрытых глубин твоего "я" вырвались тучи. Эти
косматые, черно-сизые клубы, вспарываемые бешеными рывками молний, несутся
в  головокружительном  и  тяжком  полете,  обложив  весь  горизонт   души,
распластав два крыла на потухшем небе  и  застилая  свет.  Час  безумия!..
Взыгравшие стихии, ринувшись на волю из  клетки,  где  их  держат  законы,
оберегающие равновесие духа и реальность мира, властвуют  над  помраченным
сознанием, бесформенные и могучие. Кажется, что умираешь.  И  не  к  жизни
стремишься. Стремишься к концу, к освободительнице-смерти.
   И вдруг - молния!
   Кристоф чуть не завопил от радости.
   Радость, радость во всем своем неистовстве, солнце, льющее свет на все,
что есть и будет, - божественная радость созидания!  Одно  только  и  есть
счастье: творить. Живет лишь  тот,  кто  творит.  Остальные  -  это  тени,
блуждающие по земле, чуждые жизни. Все радости жизни - радости творческие:
любовь, гений, действие - это разряды силы, родившейся в  пламени  единого
костра. Даже и  те,  кто  не  находит  себе  места  у  великого  очага,  -
честолюбцы, эгоис