ла игру и теперь сидела  с  загадочной  улыбкой,  в  надежде,  что
придет и ее час. Восторжествовав над своей соперницей, Ада  отказалась  от
дальнейших попыток, -  кокетничала-то  она  с  Кристофом,  желая  досадить
подруге, а теперь, когда одержала над ней верх, сразу успокоилась. Но  все
же игра захватила и ее. В глазах Кристофа она  читала  страсть,  и  в  ней
самой загоралась страсть. Вдруг Ада замолчала, оставила свое надоедливое и
грубоватое заигрывание; они без слов смотрели друг  на  друга,  ощущая  на
губах вкус первого беглого поцелуя. Временами они присоединялись к шумному
веселью сотрапезников, потом снова замолкали и украдкой переглядывались. А
к концу обеда даже и глядеть перестали,  боясь  выдать  себя.  Поглощенные
своими чувствами, они таили свои желания.
   После обеда решили, что пора домой. До пристани надо было пройти  лесом
километра два. Ада поднялась  первая,  за  нею  Кристоф.  На  крыльце  они
остановились  подождать  остальную  компанию;   они   стояли   рядом,   не
разговаривая, окутанные густым туманом, сквозь который с трудом пробивался
свет единственного фонаря, горевшего у входа в  харчевню.  Мирра  все  еще
охорашивалась перед зеркалом.
   Вдруг Ада схватила Кристофа за руку и увлекла за  собой;  они  обогнули
дом и углубились в сад,  где  сгустилась  тень.  Тут  они  спрятались  под
балкончиком, с которого спадала завеса дикого винограда. Мрак окружил  их.
Они не видели даже друг друга. Ветер сердито  раскачивал  верхушки  сосен.
Кристоф  чувствовал  теплые  пальцы  Ады,  которые  она  переплела  с  его
пальцами, и запах гелиотропа, исходивший от ее тела.
   Внезапно Ада притянула Кристофа к себе. Губы его скользнули по  влажным
от росы волосам Ады, потом он начал целовать ее  глаза,  ресницы,  ноздри,
крепкие скулы, уголок рта, наконец нашел ее губы и прильнул к ним.
   Кавалеры и Мирра вышли на крыльцо. Кто-то крикнул:
   - Ада!
   Они не тронулись с места; оба с трудом переводили  дыхание,  прижавшись
друг к Другу всем телом, не отрывая губ.
   Затем послышался голос Мирры:
   - Да они ушли вперед.
   Шаги затихли во мраке. А Кристоф  и  Ада  обнялись  еще  крепче,  и  их
страстный шепот заглушил поцелуи.
   Вдали на колокольне пробили часы. Кристоф  разжал  объятия.  Надо  было
торопиться. Не сговариваясь, они пошли по дороге, крепко держась за  руки;
он старался шагать в такт ее не крупным, но быстрым и решительным  шажкам.
На пустынной дороге, в полях не было ни  души.  Кристоф  и  Ада  с  трудом
различали путь, но их вела блаженная уверенность, разлитая в  этой  дивной
тьме. Ни разу они не оступились, не  запнулись  о  камень.  Чувствуя,  что
опаздывают, они решили идти кратчайшим  путем.  Тропинка,  вившаяся  среди
виноградника, подымалась и несколько раз опоясывала склон холма.  Вдали  в
тумане  слышался  плеск  реки,  звонко  били  по  воде  плицы   уходившего
пароходика. Они сошли с дорожки и побежали прямо через поле. Вот  и  берег
Рейна, но до пристани было еще далеко. Однако это ничуть  не  расстраивало
их. Ада, казалось, забыла, что весь вечер  жаловалась  на  усталость.  Они
могли бы шагать так хоть всю ночь по сонным травам, сквозь клочья  тумана,
который здесь, над рекой, окутанный  белым  лунным  покрывалом,  стал  еще
гуще,  еще  влажнее.  Гудок  парохода  вдруг  завыл,  невидимое  во  мраке
чудовище,  пыхтя,  тяжело  отваливало  от  пристани.  А  они   со   смехом
воскликнули:
   - Что ж, подождем следующего!
   Мелкие волны, поднятые пароходом, бесшумно разбивались у их ног.
   На пристани им сообщили:
   - Последний пароход ушел.
   Сердце Кристофа забилось. Рука Ады крепче сжала его руку.
   - Ну и пусть! - воскликнула она. - Завтра ведь будет пароход!
   В нескольких шагах среди тумана  виднелся  бледный  нимб  -  это  горел
фонарь, висевший на столбе возле реки.  А  чуть  подальше  светились  окна
маленькой гостиницы.
   Они вошли в крошечный садик.  Под  ногами  захрустел  песок.  С  трудом
отыскали они лестницу. В гостинице уже начинали тушить  огни.  Ада,  держа
Кристофа под руку, потребовала комнату. Их  провели  в  номер,  выходивший
окнами в садик. Кристоф, высунувшись в  окошко,  видел  фосфоресцировавшую
реку и одинокий  глаз  фонаря,  о  стекла  которого  ударялись  с  разлета
длинноногие комары.  Замок  в  двери  щелкнул.  Ада,  улыбаясь,  стояла  у
постели. Кристоф не смел взглянуть на нее. Она тоже  избегала  глядеть  на
Кристофа, но сквозь опущенные ресницы следила  за  каждым  его  движением.
Половицы звонко скрипели под ногой. Сквозь тонкие  перегородки  доносились
все шумы гостиницы. Они сели на кровать и молча обнялись.


   Мерцающий свет, шедший из сада, погас. Все погасло...
   Ночь... Бездна... Ни света, ни проблеска мысли...  Бытие.  Сила  бытия,
темная всепожирающая сила.  Всевластная  радость.  Непереносимая  радость.
Радость, поглощающая все существо, как пустота -  камень.  Смерч  желаний,
затягивающий мысль. Нелепый и  упоительный  закон  незрячих  и  опьяненных
собою миров, несущихся во мраке.
   Ночь... Слившееся дыхание, золотистая теплота двух тел,  растворяющихся
друг в друге, оцепенение, куда они проваливаются вдвоем, как  в  бездну...
Ночь, нет, не ночь, а ночи... часы, нет, не  часы,  а  века...  мгновения,
которые равносильны умиранию... Общие грезы, какие-то слова, произнесенные
с закрытыми глазами, мимолетное и нежное прикосновение голых  ног,  ищущих
друг друга даже в полусне, слезы и смех,  счастье  любить  среди  огромной
пустоты мира, вместе погружаться в небытие сна,  в  беспорядочные  образы,
пробегающие в  сознании,  полубред,  полусон,  шорохи  ночи...  Рейн  тихо
плещется в бухточке у самого дома, а дальше волны, разбивающиеся о камень,
словно каплями дождя осыпают прибрежный песок. Понтонный  мост  скрипит  и
жалобно  стонет  под  тяжелым  напором  воды.  Цепь,   удерживающая   его,
непрерывно звенит, сжимая и растягивая ржавые звенья. Голос Рейна крепнет,
заполняет всю комнату. Кровать кажется лодкой. И этих двух  лежащих  рядом
увлекает головокружительное течение - они будто взвешены  в  пустоте,  как
птица в полете. Ночь становится чернее, а пустота совсем пустой. Они тесно
прижимаются друг к другу. Ада плачет. Кристоф почти теряет  сознание.  Они
оба исчезают под волнами ночи...
   Ночь... Смерть... Зачем возвращаться к жизни?..
   Рассвет робко жмется к мокрым от росы стеклам. Огонь жизни зажигается в
утомленных телах. Кристоф проснулся. Он видит устремленные на  него  глаза
Ады. Их головы лежат рядом на одной подушке.  Руки  сплетены.  Губы  нежно
касаются губ. Вся жизнь проходит в течение нескольких минут:  дни,  полные
солнечного света, величия и покоя...
   "Где я? Нас двое, или это я в двоих? Да существую ли я еще? Я более  не
ощущаю себя. Меня окружает бесконечность, во мне живет  душа  статуи,  той
статуи, что с олимпийским, божественным спокойствием смотрит окрест широко
раскрытыми глазами..."
   Снова сон на века окутывает их.  И  привычные  шумы  рождающегося  дня,
далекий перезвон колоколов, скрип проплывающей мимо лодки, всплеск весел и
мерный стук падающих с них капель, шаги на дороге баюкают, не спугивая  их
забывшееся сном  счастье,  напоминая  им,  что  они  живы,  давая  вкусить
счастье.
   Пароходик, загудевший у окна, вывел Кристофа из оцепенения. Они с  Адой
условились выехать в семь часов, чтобы вовремя возвратиться в город  и  не
опоздать к занятиям. Он шепнул ей на ухо:
   - Слышишь?
   Не открывая глаз. Ада улыбнулась, протянула губы, прижала  их  к  губам
Кристофа, и тут же ее головка сонно соскользнула на  его  плечо...  Сквозь
стекла окна он увидел, как по бледному утреннему небу прошла темная  труба
пароходика, пустой капитанский мостик, густые клубы дыма. Он снова заснул.
   Целый час он проспал, даже не заметив, что спит. Услышав бой часов,  он
привскочил на постели.
   - Ада! - шепнул он на ухо своей подружке. - Хэди! - добавил он ласково.
- Уже восемь часов.
   По-прежнему не подымая  век.  Ада  нахмурила  брови  и  сердито  повела
губами.
   - Дай поспать, - произнесла она.
   И, высвободившись из объятий Кристофа, устало вздохнув,  повернулась  к
нему спиной и снова заснула.
   Кристоф лежал рядом с ней. Ровное  тепло  наполняло  их  тела.  Кристоф
мечтал. Кровь спокойно и мощно струилась  по  жилам.  Его  чувства,  вдруг
ставшие прозрачно-ясными, вбирали все окружающее,  вплоть  до  мелочей,  с
какой-то  первозданной  остротой.  Он  наслаждался  своей   силой,   своей
молодостью. Сам того не  желая,  он  ощущал  гордость  -  он  мужчина.  Он
улыбался своему счастью и чувствовал себя одиноким: одиноким, как и вчера,
быть может, даже более одиноким, чем раньше, но зато без всякой грусти - и
это было высшим  одиночеством.  Нет  больше  лихорадочного  волнения.  Нет
мрака. Природа может свободно отражаться  в  его  безмятежной  душе.  Лежа
напротив окна, блуждая взором в ослепительно-блестящей утренней дымке,  он
улыбался:
   "Как хорошо жить!.."
   Жить!.. Мимо проплыла лодка... Он вдруг подумал  о  тех,  кто  ушел  из
жизни, о лодке, на которой они плыли вместе - она и он... Она? Нет, не та,
что спит сейчас рядом с ним. А та единственная  любимая,  несчастная,  так
рано ушедшая из жизни. А кто та, что лежит рядом? Зачем пришла  она  сюда?
Как попали они в эту комнату, как очутились здесь на постели? Он глядит на
Аду, такую незнакомую, на эту чужую девушку, которая еще  вчера  утром  не
существовала для него. Что он знает о ней? Знает, что она неумная,  знает,
что она недобрая. Знает, что сейчас она даже  некрасива  -  лицо  бледное,
опухшее от сна, лоб низкий, полуоткрытый рот жадно втягивает воздух,  губы
вздулись, вытянуты вперед; сейчас она похожа в профиль на рыбу. Он  знает,
что не любит ее, совсем не любит. И щемящая боль пронзает его  при  мысли,
что он в первую же минуту поцеловал эти чужие губы, в первую же ночь после
знакомства овладел этим красивым, ненужным ему телом, а та,  кого  он  так
любил, жила и умерла близ него; и ни разу он не осмелился  прикоснуться  к
ее волосам, так и не узнал благоухания ее существа, ничего не  узнал.  Все
исчезло. Земля поглотила все. А он даже не защитил ее...
   И пока он, нагнувшись, всматривался недобрым взглядом в лицо этой ни  в
чем  не  повинной  девушки,  она  почувствовала,  что   на   нее   глядят.
Обеспокоенная, она огромным  усилием  воли  приподняла  непослушные  веки,
улыбнулась  и  проговорила,  чуть-чуть   пришепетывая,   как   не   совсем
проснувшийся ребенок:
   - Не смотри на меня, я уродливая.
   И тут же, сраженная сном, откинулась на  подушки,  снова  улыбнулась  и
пробормотала:
   - Я так... так спать хочется!
   И уснула.
   Кристоф невольно засмеялся, нежно поцеловал ее ребячески  припухший  от
сна носик и губы, затем, поглядев с минуту на это  большое  дитя,  перелез
через неподвижное тело и потихоньку  встал.  Ада  глубоко,  с  облегчением
вздохнула и растянулась на постели. Одеваясь, Кристоф старался не  шуметь,
чтобы не потревожить спящую, но не так-то легко было ее разбудить; приведя
себя в порядок, Кристоф уселся на стул возле окна; он глядел на реку,  над
которой клубился и уходил к небесам утренний  туман,  а  волна  как  будто
перекатывала блестящие льдинки; так он сидел, ни  о  чем  не  думая,  и  в
голове его носилась грустная, пасторальная мелодия.
   Время  от  времени  Ада  приоткрывала  глаза,  вскидывала  на  Кристофа
непонимающий взгляд, потом узнавала его, улыбалась  и  снова  засыпала.  И
спрашивала, который час.
   - Без четверти девять.
   И, снова засыпая, она задумчиво бормотала:
   - А сколько это - без четверти девять?
   В половине десятого она потянулась, тяжело  вздохнула  и  сказала,  что
пора вставать. Но пробило десять, и только тогда она зашевелилась.
   - Опять часы звонят, - жалобно проговорила она. - Все время звонят!..
   Кристоф расхохотался и подсел к ней на кровать. Обняв его за  шею,  она
стала рассказывать свои  сны.  Кристоф  слушал  не  особенно  внимательно,
каким-нибудь нежным словом прерывая ее болтовню. Но она  требовала,  чтобы
он молчал, и продолжала рассказ серьезным тоном,  будто  сообщала  невесть
какие важные вещи.
   Она была на званом обеде, там был герцог.  Мирра  была  ньюфаундлендом,
такой большой собакой,  нет,  кудрявым  барашком,  и...  она  подавала  на
стол... Аде вдруг удалось отделиться от земли, ходить,  танцевать  и  даже
лежать в воздухе... Вот смотри, как это легко, нужно сделать так...  потом
так... и готово...
   Кристоф посмеивался над ней. Она расхохоталась тоже, но видно было, что
ее задели его насмешки.
   - Ах, ты ничего не понимаешь!.. - заявила она, пожав плечами.
   Позавтракали они тут же, в постели, пили из одной  чашки  и  ели  одной
ложкой.
   Наконец Ада поднялась, отбросив простыню;  она  опустила  свои  крупные
белые ноги, красивые, с красиво округлыми коленями, на коврик  у  кровати,
потом уселась спокойно, перевела дух  и  стала  разглядывать  себя.  Затем
хлопнула в ладоши и потребовала, чтобы Кристоф  убирался,  а  так  как  он
медлил, то она схватила его за плечи, вытолкала за дверь  и  заперлась  на
ключ.
   Встав с постели, она потянулась, опять стала разглядывать свои красивые
руки  и  ноги;  умываясь,  напевала  чувствительную  Lied  в  четырнадцать
куплетов, плескала водой в Кристофа, который барабанил  в  окно;  наконец,
сорвав последнюю розу, расцветшую в садике, они сели на пароход. Туман еще
не рассеялся, но солнечные лучи пробивались сквозь его  клочья;  пароходик
шел среди молочно-белой пелены. Ада, насупившись, уселась на корме рядом с
Кристофом; вид у нее был сердитый, она ворчала, что свет бьет ей  прямо  в
глаза и что весь день у нее будет болеть голова.  А  так  как  Кристоф  не
особенно вникал в ее жалобы, то  она  надулась  и  сердито  замолчала.  Ее
полузакрытые глаза смотрели кругом с забавной важностью - так смотрят  еще
из совсем  проснувшиеся  дети.  Но  когда  на  следующей  остановке  вошла
какая-то изящная дама и уселась неподалеку от них, Ада тотчас же оживилась
и сочла необходимым обратиться к Кристофу с возвышенными и чувствительными
речами. И снова перешла на церемонное "вы".
   Кристоф  беспокоился:  что  она  скажет  хозяйке,  как  объяснит   свое
опоздание? Но Аду это ничуть не тревожило.
   - Подумаешь, не в первый раз.
   - Что не в первый раз?
   - Опаздывать, - отрезала она, явно недовольная этим вопросом.
   Кристоф не осмелился спросить, чем были вызваны те, прежние опоздания.
   - Но что же ты все-таки скажешь?
   - Скажу, что мама заболела, умерла... что-нибудь да скажу.
   Кристофу стало неприятно, что она говорит так легкомысленно.
   - Я не желаю, чтобы ты врала.
   Ада рассердилась.
   - Во-первых, я  никогда  не  вру...  А  во-вторых,  не  могу  же  я  ей
сказать...
   Кристоф спросил полушутливо, полусерьезно:
   - Почему не можешь?
   Ада засмеялась, пожала плечами и  заявила,  что  Кристоф  невоспитанный
грубиян, и тут же добавила, что просит ей впредь "ты" не говорить.
   - Разве я не имею на это права?
   - Ни малейшего.
   - Даже после того, что произошло?
   - Ничего не произошло.
   Ада смотрела на Кристофа смеясь, с вызывающим видом; и  хотя  она  явно
шутила, неприятно было думать, что ей ничего не стоит (Кристоф  чувствовал
это) утверждать то же  самое  всерьез  и  самой  поверить.  Но  вдруг  ее,
по-видимому, рассмешило какое-то  забавное  воспоминание,  она  закатилась
смехом, глядя на Кристофа, и  звучно  чмокнула  его  в  щеку,  не  обращая
никакого внимания на соседей, которые, впрочем, не особенно удивились.
   Отныне  все  свои  воскресные  прогулки  Кристоф  совершал  в  обществе
мастериц  и  приказчиков;  ему  не  нравились  вульгарные  повадки   новых
знакомых, и он всячески старался потерять их где-нибудь в пути, но Ада  из
чувства противоречия не желала бегать в одиночестве по  лесам.  Когда  шел
дождь или мешали какие-нибудь иные причины и нельзя было выехать за город,
Кристоф водил Аду в театр, в музей, в Тиргартен, - Аде нравилось бывать  с
Кристофом на людях. Она требовала даже, чтобы он появлялся с нею в  церкви
на торжественных службах,  но  Кристоф  в  наивном  простодушии  не  желал
переступать порог церкви, раз он теперь  неверующий  (он  уже  раньше  под
каким-то благовидным предлогом отказался от места органиста), и  в  то  же
время, сам того не зная, не перестал верить и предложение Ады  воспринимал
как прямое святотатство.
   Вечерами он заходил к Аде. Почти всякий раз он заставал  у  нее  Мирру,
которая  жила  в  том  же  доме.  Мирра  не  помнила  обиды,  она  ласково
протягивала Кристофу мягкую руку, говорила о каких-нибудь игривых пустяках
и скромно исчезала. Никогда Ада  и  Мирра  не  казались  так  дружны,  как
сейчас, когда меньше всего было  поводов  для  дружбы:  девушки  почти  не
разлучались. У Ады не было от Мирры тайн, и она рассказывала ей решительно
все, а Мирра все выслушивала;  обе  получали  от  этих  интимных  излияний
истинное удовольствие.
   Кристоф чувствовал себя неловко в присутствии  этих  двух  девушек.  Их
дружба, их нелепые разговоры, слишком вольные манеры, то, что они, главным
образом Мирра, смотрели на жизнь циничным взглядом  и  не  скрывали  этого
(при Кристофе Мирра  сдерживалась,  но  Ада  пересказывала  ему  все  речи
подруги), их любопытство, непристойная болтовня, глупенькая и чувственная,
- вся эта двусмысленная, немного животная атмосфера стесняла Кристофа,  но
отчасти и занимала его; впервые в жизни он видел нечто  подобное.  Ему  не
удавалось вставить в беседу ни слова, и  он  молча  слушал  болтовню  двух
молоденьких  дикарок,  которые  увлеченно  рассуждали  о  тряпках,   несли
какую-то чепуху, глупо хихикали, а всякий раз, когда разговор  заходил  на
игривые темы, глаза их горели от удовольствия. После ухода  Мирры  Кристоф
вздыхал с облегчением. Когда дедушки были  вместе,  он  словно  попадал  в
чужую страну, языка которой он не знал. И они не понимали его, не слушали,
даже издевались над чужестранцем.
   Да и наедине с Адой они говорили на разных языках, но, по крайней мере,
старались - пусть с трудом - понять друг  друга.  Откровенно  говоря,  чем
лучше он ее понимал, тем непонятнее она ему становилась. Ада  была  первой
женщиной, которую он узнал близко. Правда, была еще Сабина, но он ничего о
ней не знал: бедняжка так и осталась для него мечтой,  живущей  в  глубине
его души. И он пытался разгадать теперь загадку женщины; впрочем,  загадка
эта существует только для того, кто ищет в ней смысла.
   Ада не отличалась умам, но это был самый мелкий ее недостаток.  Кристоф
примирился бы с ним, если бы сама Ад" признала за собой этот грех. Но хотя
Аду занимали одни лишь пустяки, она почитала  себя  знатоком  и  ценителем
искусств и наук и судила обо всем уверенно и смело. Она говорила о  музыке
и поучала Кристофа  таким  вещам,  которые  он  прекрасно  знал;  выносила
безоговорочные суждения, хулила и одобряла. И бесполезно было переубеждать
ее - она ссылалась на свое непогрешимое чутье в любой  области;  она  была
ломака, тщеславная упрямица, не желала, да и не могла ничего понять. Пусть
бы она признала, что ничего не понимает! Насколько  бы  сильнее  он  любил
Аду, если бы она согласилась быть такой, какая она есть, со  всеми  своими
достоинствами и недостатками!
   Но меньше всего Ада любила думать. Ее интересовали только  еда,  питье,
пение, танцы, ей нравилось  кричать,  смеяться,  спать,  она  хотела  быть
счастливой, и дай-то боже, чтобы ей это удалось. Но, имея все  данные  для
счастья. Ада - лакомка, чувственная лентяйка,  себялюбивая  до  наивности,
возмущавшая и забавлявшая Кристофа,  короче,  наделенная  всеми  пороками,
которые делают жизнь приятной вам самим, если не вашим друзьям (а впрочем,
разве личико, озаренное отблеском счастья, особенно хорошенькое личико, не
бросает  отблеск  счастья  и  на  все  окружающее?),  -  Ада  не  обладала
достаточно ясным умом, чтобы  быть