Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
158 -
159 -
160 -
161 -
162 -
163 -
164 -
165 -
166 -
167 -
168 -
169 -
170 -
171 -
172 -
173 -
174 -
175 -
176 -
177 -
178 -
179 -
180 -
181 -
182 -
183 -
184 -
185 -
186 -
187 -
188 -
189 -
190 -
191 -
192 -
193 -
194 -
195 -
196 -
197 -
198 -
199 -
200 -
201 -
202 -
203 -
204 -
205 -
206 -
207 -
208 -
209 -
210 -
211 -
212 -
213 -
214 -
215 -
216 -
217 -
218 -
219 -
220 -
221 -
222 -
223 -
224 -
вался. Однако он ни на что не жаловался и, как ни странно, ничуть о
себе не беспокоился.
Придя домой, я оставила его ненадолго в передней, - где он съежился в
углу оконной ниши, глядя перед собой остановившимися глазами, такими
безучастными, что его оцепенелое состояние никак нельзя было объяснить
сильным и непривычным впечатлением от яркого света и уютной обстановке, в
которую он попал, - а сама пошла в гостиную, чтобы поговорить с опекуном.
Там я увидела мистера Скимпола, который приехал к нам в почтовой карете, как
он частенько приезжал - без предупреждения и без вещей; впрочем, он
постоянно брал у нас все, что ему было нужно.
Опекун, мистер Скимпол и я, мы сейчас же вышли в переднюю, чтобы
посмотреть на больного. В передней собралась прислуга, а Чарли стояла рядом
с мальчиком, который дрожал в оконной нише, как раненый зверек, вытащенный
из канавы.
- Дело дрянь, - сказал опекун, после того как задал мальчику два-три
вопроса, пощупал ему лоб и заглянул в глаза. - Как ваше мнение, Гарольд?
- Лучше всего выгнать его вон, - сказал мистер Скимпол.
- То есть как это - вон? - переспросил опекун почти суровым тоном.
- Дорогой Джарндис, - ответствовал мистер Скимпол, - вы же знаете, что
я такое - я дитя. Будьте со мной строги, если я этого заслуживаю. Но я от
природы не выношу таких больных. И никогда не выносил, даже в бытность мою
лекарем. Он ведь других заразить может. Лихорадка у него очень опасная.
Все это мистер Скимпол изложил свойственным ему легким тоном,
вернувшись вместе с нами из передней в гостиную и усевшись на табурет перед
роялем.
- Вы скажете, что это ребячество, - продолжал мистер Скимпол, весело
посматривая на нас. - Что ж, признаю, возможно, что и ребячество. Но ведь я
и вправду ребенок и никогда не претендовал на то, чтобы меня считали
взрослым. Если вы его прогоните, он опять пойдет своей дорогой; значит, вы
прогоните его туда, где он был раньше, - только и всего. Поймите, ему будет
не хуже, чем было. Ну, пусть ему будет даже лучше, если уж вам так хочется.
Дайте ему шесть пенсов или пять шиллингов, или пять фунтов с половиной, - вы
умеете считать, а я нет, - и с рук долой!
- А что же он будет делать? - спросил опекун.
- Клянусь жизнью, не имею ни малейшего представления о том, что именно
он будет делать, - ответил мистер Скимпол, пожимая плечами и чарующе
улыбаясь. - Но что-нибудь он да будет делать, в этом я ничуть не сомневаюсь.
- Какое безобразие, - проговорил опекун, которому я наскоро рассказала
о бесплодных хлопотах женщин, - какое безобразие, - повторял он, шагая взад
и вперед и ероша себе волосы, - подумайте только - будь этот бедняга
осужденным преступником и сиди он в тюрьме, для него широко распахнулись бы
двери тюремной больницы и уход за ним был бы не хуже, чем за любым другим
больным мальчиком в нашем королевстве!
- Дорогой Джарндис, - сказал мистер Скимпол, - простите за наивный
вопрос, но ведь я ничего не смыслю в житейских делах, - если так, почему бы
этому мальчику не сесть в тюрьму?
Опекун остановился и взглянул на него каким-то странным взглядом, в
котором смех боролся с негодованием.
- Нашего юного друга, как мне кажется, вряд ли можно заподозрить в
щепетильности, - продолжал мистер Скимпол, ничуть не смущаясь и совершенно
искренне. - Мне думается, он поступил бы разумнее и в своем роде даже
достойнее, если бы проявил энергию не в том направлении, в каком следует, и
по этой причине попал в тюрьму. В этом больше сказалась бы любовь к
приключениям, а стало быть и некоторая поэтичность.
- Другого такого младенца, как вы, пожалуй, во всем мире нет, -
отозвался опекун, снова принявшись шагать по комнате и, видимо, чувствуя
себя неловко.
- Вы так думаете? - подхватил мистер Скимпол. - Что ж, пожалуй! Но,
признаюсь, я не понимаю, почему бы нашему юному другу и не овеять себя той
поэзией, которая доступна юнцам в его положении. Бесспорно, у него от
природы есть аппетит, а когда он здоров, аппетит у него превосходный, надо
думать. Прекрасно! И вот н тот час, когда наш юный друг привык обедать, -
скорее всего около полудня, - наш юный друг объявляет обществу: "Я голоден;
будьте добры дать мне ложку и накормить меня". Общество, взявшее на себя
организацию всей системы ложек и неизменно утверждающее, что у него есть
ложка и для нашего юного друга, тем не менее не дает ему ложки; и тогда наш
юный друг говорит: "Значит, придется вам меня извинить, если я ее сам
стяну". Вот это и есть, как мне кажется, случай, когда энергия направлена не
туда, куда следует, но зато не лишена некоторой доли разумности и некоторой
доли романтики; и, право, не знаю, но я тогда, пожалуй, больше интересовался
бы нашим юным другом, как иллюстрацией подобного случая, чем теперь, когда
он простой бродяга... каким может сделаться кто угодно.
- Между тем, - решилась я заметить, - ему становится все хуже.
- Между тем, - весело повторил мистер Скимпол, - ему становится все
хуже, как изволила сказать мисс Саммерсон со свойственным ей практическим
здравым смыслом. Поэтому я рекомендовал бы вам выгнать его вон, прежде чем
ему станет еще хуже.
Я, наверное, никогда не забуду того благожелательного выражения лица, с
каким он все это говорил.
- Конечно, Хозяюшка, - заметил опекун, повернувшись ко мне, - я могу
настоять на его помещении в больницу, если сам отправлюсь туда и потребую
принять его, хотя, надо сказать, дело у нас обстоит очень плохо, если
приходится этого добиваться, даже когда больной в таком состоянии. Но время
позднее, погода отвратительная, а мальчик уже с ног валится. Чердак у нас
над конюшней благоустроенный и там стоит койка; давайте-ка поместим мальчика
туда до завтрашнего утра, а утром его можно будет закутать хорошенько и
увезти. Так и сделаем.
- Вот как! - произнес мистер Скимпол, положив руки на клавиши, когда мы
уже выходили. - Значит, вы идете к нашему юному другу?
- Да, - ответил опекун.
- Как я завидую вашему характеру, Джарндис! - проговорил мистер Скимпол
с шутливым восхищением. - Для вас такие вещи - совершенные пустяки, и для
мисс Саммерсон тоже. Вы готовы во всякое время пойти куда угодно и сделать
все что угодно. Вот что значит слово "сделаю". А я никогда не говорю
"сделаю" или "не сделаю", я просто говорю "не могу".
- Вы, должно быть, не можете даже посоветовать нам, чем помочь
больному? - почти сердито спросил опекун, оглядываясь на него через плечо;
подчеркиваю - только "почти", ибо он, по-видимому, никогда не считал мистера
Скимпола существом, ответственным за свои поступки.
- Дорогой Джарндис, я заметил у него в кармане склянку с жаропонижающим
лекарством, и самое лучшее, что он может сделать, - это принять его.
Прикажите слегка побрызгать уксусом в помещении, где он будет спать, и
держать это помещение в умеренной прохладе, а больного в умеренном тепле. Но
давать советы - это с моей стороны просто дерзость. Ведь мисс Саммерсон
обладает таким знанием всяких мелочей и такой способностью распоряжаться по
мелочам, что и без меня сумеет сделать все необходимое.
Мы вернулись в переднюю и объяснили Джо, куда хотим его поместить, а
Чарли еще раз объяснила ему все сначала, но он слушал ее с тем же вялым
безразличием, которое я уже заметила в нем, и только устало озирался, словно
все приготовления делались не для него, а для кого-то другого. Прислуга,
жалея его, очень охотно принялась нам помогать, так что мы быстро привели в
порядок чердак, а несколько мужчин, из тех, что работали в усадьбе, тепло
укутали мальчика и перенесли его через сырой двор. Отрадно было наблюдать,
как ласково все они обращались с ним и как часто называли его "приятелем",
надеясь этим подбодрить его. Всеми операциями руководила Чарли, которая
беспрестанно сновала между конюшней и домом, перенося разные укрепляющие
средства и питательные кушанья, которые, по нашему мнению, не могли
повредить мальчику. Опекун лично пошел навестить больного, перед тем как его
оставили на ночь, и, вернувшись в Брюзжальню, чтобы написать в больницу
письмо, которое наш человек должен был передать ранним утром, сообщил мне,
что мальчику лучше и его клонит ко сну. Дверь на чердак заперли, сказал
опекун, - на случай, если у больного начнется бред и он будет порываться
бежать, а внизу ляжет человек, который услышит малейший шум над собой.
Ада была простужена и не выходила из нашей комнаты, поэтому мистер
Скимпол, оставшись в одиночестве, все это время развлекался, наигрывая
отрывки из жалобных песенок, а иногда и напевая их (как мы слышали издали) с
большим чувством и очень выразительно. Когда мы пришли к нему в гостиную, он
сказал, что хочет исполнить маленькую балладу, - она вспомнилась ему "по
ассоциации с нашим юным другом", - и совершенно очаровательно спел песню о
том крестьянском мальчике, который -
Бездомный, без матери и без отца *
По свету блуждать обречен без конца.
Эта песня всегда вызывает у него слезы, - сказал он нам.
Весь остаток вечера он был очень весел, ибо ему "хочется чирикать, как
птичка, - заявил он в восторге, - стоит только вспомнить, какими на редкость
талантливыми в деловом отношении людьми" он окружен. Поднимая стакан вина,
разбавленного кипятком и сдобренного лимоном и сахаром, он предложил нам
тост "за выздоровление нашего юного друга" и высказал предположение, которое
в дальнейшем развил веселым тоном, что мальчику, как и Виттингтону, в
будущем суждено стать лондонским лорд-мэром. А тогда мальчик, без сомнения,
учредит Приют имени Джарндиса и Странноприимные дома имени Саммерсон, а
также положит начало ежегодному паломничеству корпораций в Сент-Олбенс. Не
подлежит сомнению, говорил он, что наш юный друг в своем роде чудесный
мальчик и он идет своим чудесным путем, но путь его не совпадает с путем
Гарольда Скимпола. Что за человек Гарольд Скимпол, Гарольд Скимпол узнал, к
своему великому изумлению, когда впервые познакомился с самим собой и, тогда
же приняв себя со всеми своими недостатками, решил, что самая здоровая
философия - это примириться с ними; и он надеется, что мы поступим так же.
Наконец Чарли доложила, что мальчик успокоился. Из своего окна я видела
ровно горящий фонарь, который поставили на чердаке конюшни, и легла в
постель, радуясь, что бедняга нашел приют.
Незадолго до рассвета со двора послышались шум и говор более громкие,
чем обычно, и они меня разбудили. Одеваясь, я выглянула в окно и спросила
слугу, - одного из тех, кто вчера всячески старался помочь мальчику, - все
ли благополучно в доме. А фонарь по-прежнему горел в чердачном окне.
- Это из-за мальчика, мисс, - ответил слуга.
- Ему хуже? - спросила я.
- Был да сплыл, мисс.
- Неужели умер?
- Умер, мисс? Да нет! Пропал бесследно, удрал.
В котором часу ночи он сбежал, как, почему - гадать не стоило. Дверь
была заперта, как и вечером, фонарь стоял на подоконнике; оставалось только
предположить, что мальчик выбрался через люк в полу чердака, под которым был
пустой каретный сарай. Но если это было так, значит мальчик закрыл за собой
люк; между тем, судя по всему, люка не открывали. Ни одной вещи не пропало.
Когда все это выяснилось, мы с грустью поняли, что ночью у мальчика начался
бред и, безотчетно влекомый куда-то или преследуемый безотчетным страхом, он
убежал прочь в состоянии более чем беспомощном; по крайней мере так думали
все мы, если не считать мистера Скимпола, а он, как всегда, в легкомысленном
и непринужденном стиле несколько раз высказал предположение, что наш юный
друг сообразил, какой он небезопасный гость, если у него такая нехорошая
лихорадка, и, побуждаемый природной деликатностью, убрался прочь.
Опросили всех, кого могли, и обыскали все. Осмотрели печи для обжига
кирпича, ходили в поселок кирпичников, подробно расспрашивали обеих женщин,
но они ничего о мальчике не знали и только искренне удивлялись. Несколько
дней стояла дождливая погода, и этой ночью тоже шел такой проливной дождь,
что отыскать беглеца по следам оказалось невозможным. Наши люди осмотрели
все живые изгороди, канавы, каменные ограды, стога сена во всей округе -
ведь мальчик мог лежать где-нибудь без сознания или мертвый, - но не нашли
никаких признаков того, что он хотя бы проходил где-то поблизости. С той
минуты, как его оставили одного на чердаке, о нем не было ни слуху ни духу.
Мальчика искали пять дней. Это не значит, что потом поиски прекратив,
но внимание мое тогда было отвлечено в сторону очень памятным для меня
событием.
Как-то вечером Чарли снова занималась чистописанием у меня в комнате, а
я сидела против нее за работой, и вдруг почувствовала, что наш столик
закачался. Я подняла глаза и увидела, что моя маленькая горничная дрожит
всем телом.
- Что с тобой, Чарли, ты озябла? - спросила я.
- Кажется, да, мисс, - ответила она. - Не знаю, что со мной такое. Вся
трясусь - никак не могу усидеть смирно. И вчера меня тоже знобило...
примерно в это же время, мисс. Не извольте беспокоиться, только я, должно
быть, заболела.
Тут я услышала голос Ады и со всех ног кинулась запирать дверь из своей
комнаты в нашу уютную гостиную. Едва успела - только повернула ключ, как Ада
уже постучалась.
Ада попросила меня впустить ее, но я сказала:
- Попозже, душенька моя милая. А сейчас уйди. Ничего особенного не
случилось; я к тебе скоро приду.
Ах, как много, много утекло времени до того, как мы с моей дорогой
девочкой зажили по-прежнему.
Чарли заболела. Наутро она совсем расхворалась. Я перевела ее в свою
комнату, уложила в свою постель и осталась ухаживать за нею. Я обо всем
рассказала опекуну, объяснила, почему считаю нужным остаться одна и почему
ни в коем случае не хочу встречаться со своей любимой подругой. Вначале она
то и дело подходила к моей двери, звала меня и даже упрекала со слезами и
рыданиями; но я написала ей длинное письмо, в котором объясняла, что она
меня только волнует и расстраивает, и умоляла ее, если она меня любит и
дорожит моим спокойствием, разговаривать со мной не иначе, как из сада.
После этого она стала приходить ко мне под окно еще чаще, чем раньше
подходила к двери; и если я и прежде, когда мы почти не расставались, любила
ее милый, нежный голос, то как же я полюбила его теперь, когда, стоя за
оконной занавеской, слушала ее слова и отвечала ей, но не решалась даже
выглянуть наружу! Как полюбила я его потом, когда наступили еще более
тяжелые дни!
Ада переселилась в другую часть дома, мне поставили кровать в нашей
гостиной, а я перестала закрывать дверь из гостиной в свою спальню и,
превратив, таким образом, две комнаты в одну, все время следила за тем,
чтобы воздух в них был чистый и свежий. Вся прислуга в доме и усадьбе была
так добра, что с радостью явилась бы по моему зову во всякое время дня и
ночи, без малейшего страха или неудовольствия; но я решила выбрать для услуг
одну хорошую женщину, на которую могла положиться, и взяла с нее обещание
соблюдать все предосторожности и не видеться с Адой. Она служила посредницей
между мною и опекуном, с которым я выходила из дому подышать свежим
воздухом, когда можно было не бояться, что натолкнешься на Аду, и,
заручившись такой помощницей, я не терпела недостатка ни в чем.
А бедной Чарли становилось все хуже и хуже, и жизни ее грозила большая
опасность, - тяжело больная, она пролежала много долгих дней и ночей. И так
терпелива она была, так безропотна, с такой кроткой стойкостью переносила
страдания, что, когда я сидела у ее постели, обхватив руками ее голову, -
иначе она не могла заснуть, - я часто молилась про себя нашему отцу
небесному, чтобы он не дал мне забыть тот урок, который преподала мне эта
младшая сестра моя.
Мне было очень больно думать о том, что, если Чарли и выздоровеет, ее
хорошенькое личико, вероятно, утратит свою прелесть, - будет обезображено
оспой, - а у нее было такое милое детское личико с ямочками на щеках; но эта
мысль исчезала перед угрозой еще большей опасности. Бывали особенно тяжелые
минуты, когда Чарли в полубреду вспоминала о том, как ухаживала за больным
отцом и детьми, но и тогда она узнавала меня и успокаивалась в моих
объятиях, - ни в каком другом положении она не могла лежать спокойно, - а
если и бормотала что-то бессвязное, то уже не так тревожно. В подобные
минуты я всегда думала: как же я скажу двум осиротевшим малюткам, что
малютка, которая всем своим любящим сердцем старалась заменить им мать,
теперь умерла?
Были и другие минуты, когда Чарли хорошо узнавала меня, говорила со
мной, просила передать сердечный привет Тому и Эмме и надеялась, что Том
вырастет хорошим человеком. Тогда Чарли рассказывала мне, что она во время
болезни отца читала ему, как умела, чтобы его подбодрить, - читала о том
юноше, которого несли хоронить, а он был единственный сын у матери-вдовы;
читала о дочери правителя *, которую милосердная десница подняла с ложа
смерти. И еще Чарли говорила мне, что, когда отец ее умер, она упала на
колени у его постели и в первом порыве горя молилась, чтобы он тоже был
воскрешен и вернулся к своим бедным детям; а если сама она теперь не
поправится, добавляла Чарли, если она умрет, как умер отец, Том, наверное,
тоже помолится, чтобы она воскресла. И она просила меня объяснить Тому, что
в старину людей возвращали к жизни на земле лишь для того, чтобы мы могли
надеяться на воскресение в небесах.
Но в каком бы состоянии ни была больная, она не утратила тех своих
добрых качеств, о которых я говорила. И много, много раз я думала по ночам о
возвышенной вере в ангела-хранителя и еще более возвышенной надежде на бога,
которые до самого смертного часа жили в душе ее бедного, всеми презираемого
отца.
Но Чарли не умерла. Она долго была в опасности, медленно и неуверенно
боролась с нею, перенесла кризис, а потом стала выздоравливать. Вскоре
появилась надежда, вначале казавшаяся несбыточной, на то, что Чарли снова
станет прежней Чарли, и я уже видела, как ее личико мало-помалу приобретает
прежнюю детскую миловидность.
Какое это было радостное утро, когда я рассказывала обо всем Аде,
стоявшей в саду, и какой это был радостный вечер, когда мы с Чарли
наконец-то вместе пили чай в нашей гостиной. Но в этот самый вечер я
внезапно почувствовала, что меня знобит.
К счастью для нас обеих, я только тогда начала догадываться, что
заразилась от Чарли, когда она снова улеглась в постель и успела заснуть
спокойным сном. За чаем мне без труда удалось скрыть свое состояние, но
сейчас это было бы уже невозможно, и я поняла, что быстро иду по ее следам.
Однако наутро мне стало гораздо лучше, и я поднялась рано, ответила на
веселое приветствие моей милой Ады, стоявшей в саду, и мы разговаривали с
нею так же долго, как всегда. Но мне смутно вспоминалось, что ночью я
бродила по обеим нашим комнатам и мысли мои немного путались, хоть я и
сознавала, где нахожусь; кроме того, мне временами становилось не по себе от
какого-то странного ощущения полноты - казалось, я вея распухла.
К вечеру я почувствовала себя настолько плохо, что решила подготовить
Чарли, и сказала ей:
- Ты теперь совсем окрепл