ероша
волосы,  -  он  весь  -  чувство  и...   и   впечатлительность...   и...   и
чувствительность...  и...  и  воображение.  Но  все  это  в  нем  как-то  не
уравновешено. Вероятно, люди, восхищавшиеся им за эти качества в его юности,
слишком переоценили их, но недооценили важности воспитания, которое могло бы
их уравновесить и выправить; ну, вот он и стал таким. Правильно?  -  спросил
опекун, внезапно оборвав свою  речь  и  с  надеждой  глядя  на  нас.  -  Как
полагаете вы обе?
     Ада, взглянув на меня, сказала, что Ричард  тратит  деньги  на  мистера
Скимпола, и это очень грустно.
     - Очень грустно, очень, - поспешил согласиться  опекун.  -  Этому  надо
положить конец... Мы должны это прекратить. Я должен этому помешать. Так  не
годится.
     Я сказала, что  мистер  Скимпол,  к  сожалению,  познакомил  Ричарда  с
мистером Воулсом, с которого получил за это пять фунтов в подарок.
     - Да что вы?  -  проговорил  опекун,  и  на  лице  его  мелькнула  тень
неудовольствия. - Но это на него похоже... очень похоже! Ведь он сделал  это
совершенно бескорыстно. Он и понятия не имеет о ценности денег. Он  знакомит
Рика с мистером Воулсом, а затем, - ведь они с Воулсом приятели, -  берет  у
него в долг пять фунтов. Этим он не преследует никакой  цели  и  не  придает
этому никакого значения. Бьюсь  об  заклад,  что  он  сам  сказал  вам  это,
дорогая!
     - Сказал! - подтвердила я.
     - Вот видите! - торжествующе воскликнул опекун. - Это на  него  похоже!
Если бы он хотел сделать что-то плохое или понимал, что поступил  плохо,  он
не стал бы об этом рассказывать. А он и рассказывает и поступает так лишь по
простоте душевной. Но посмотрите на него в домашней обстановке, и  вы  лучше
поймете его. Надо нам съездить к Гарольду Скимполу  и  попросить  его  вести
себя поосторожней с Ричардом. Уверяю вас, дорогие мои,  это  ребенок,  сущий
ребенок!
     И вот мы как-то раз встали пораньше, отправились в Лондон и подъехали к
дому, где жил мистер Скимпол.
     Он жил в квартале Полигон в Сомерс-Тауне *,  где  в  то  время  ютилось
много бедных испанских беженцев, которые носили плащи и курили не сигары,  а
папиросы. Не знаю, то ли  он  все-таки  был  платежеспособным  квартирантом,
благодаря своему другу "Кому-то", который рано или поздно всегда  вносил  за
него квартирную плату, то ли его неспособность к делам чрезвычайно усложняла
его выселение, но, так или иначе, он уже несколько лет жил в  этом  доме.  А
дом был совсем запущенный, каким мы, впрочем, его себе  и  представляли.  Из
решетки, ограждавшей нижний дворик, вывалилось несколько прутьев; кадка  для
дождевой воды была разбита; дверной молоток едва держался на месте; ручку от
звонка оторвали так давно, что проволока, на которой  она  когда-то  висела,
совсем заржавела, и только грязные следы на ступенях крыльца указывали,  что
в этом доме живут люди.
     В ответ на наш стук появилась  неряшливая  пухлая  девица,  похожая  на
перезрелую ягоду и выпиравшая из всех прорех своего платья и всех дыр  своих
башмаков, и, чуть-чуть приоткрыв дверь, загородила вход своими телесами. Но,
узнав мистера Джарндиса  (мы  с  Адой  даже  подумали,  что  она,  очевидно,
связывала его  в  своих  мыслях  с  получением  жалования),  она  тотчас  же
отступила и позволила нам войти. Замок  на  двери  был  испорчен,  и  девица
попыталась ее  запереть,  накинув  цепочку,  тоже  неисправную,  после  чего
попросила нас подняться наверх.
     Мы поднялись на второй этаж, причем нигде не  увидели  никакой  мебели;
зато на полу всюду виднелись грязные следы. Мистер Джарндис  без  дальнейших
церемоний вошел в какую-то комнату, и мы последовали за  ним.  Комната  была
довольно темная и отнюдь не опрятная, но обставленная  с  какой-то  нелепой,
потертой роскошью: большая скамейка для ног,  диван,  заваленный  подушками,
мягкое  кресло,  забитое  подушечками,  рояль,  книги,  принадлежности   для
рисования, ноты, газеты, несколько рисунков и  картин.  Оконные  стекла  тут
потускнели от грязи,  и  одно  из  них,  разбитое,  было  заменено  бумагой,
приклеенной облатками; однако на  столе  стояла  тарелочка  с  оранжерейными
персиками, другая - с  виноградом,  третья  -  с  бисквитными  пирожными,  и
вдобавок бутылка легкого вина.  Сам  мистер  Скимпол  полулежал  на  диване,
облаченный в халат, и, попивая душистый кофе из старинной фарфоровой чашки -
хотя  было  уже  около  полудня,  -  созерцал  целую  коллекцию  горшков   с
желтофиолями, стоявших на балконе.
     Ничуть не  смущенный  нашим  появлением,  он  встал  и  принял  нас  со
свойственной ему непринужденностью.
     - Так вот я и живу! - сказал он, когда мы уселись (не  без  труда,  ибо
почти все стулья были сломаны). - Вот я веред вами! Вот мой скудный завтрак.
Некоторые требуют на завтрак ростбиф или баранью ногу; а я не требую.  Дайте
мне персиков, чашку кофе, красного вина, и с меня хватит. Все эти деликатесы
нужны мне не сами по себе, а лишь потому, что они  напоминают  о  солнце.  В
коровьих и бараньих ногах нет ничего солнечного. Животное удовлетворение,  -
вот все, что они дают!
     - Эта комната служит нашему другу врачебным кабинетом (то есть  служила
бы, если б он  занимался  медициной);  это  его  святилище,  его  студия,  -
объяснил нам опекун.
     - Да, - промолвил мистер Скимпол, обращая к нам  всем  поочередно  свое
сияющее лицо, - а еще ее можно назвать птичьей клеткой. Вот где живет и поет
птичка. Время от времени ей общипывают перышки, подрезают крылышки;  но  она
поет, поет!
     Он предложил нам винограду, повторяя с сияющим видом:
     - Она поет! Ни одной нотки честолюбия, но все-таки поет.
     - Отличный виноград, - сказал опекун. - Это подарок?
     - Нет, - ответил хозяин. - Нет! Его продает какой-то любезный садовник.
Подручный садовника принес виноград вчера вечером и спросил, не подождать ли
ему денег: "Нет, мой  друг,  -  сказал  я,  -  не  ждите...  если  вам  хоть
сколько-нибудь дорого время". Должно быть, время было ему дорого - он ушел.
     Опекун улыбнулся  нам,  как  бы  спрашивая:  "Ну  можно  ли  относиться
серьезно к такому младенцу?"
     - Этот день мы все здесь запомним навсегда, - весело проговорил  мистер
Скимпол, наливая себе немного красного вина в стакан, - мы назовем его  днем
святой Клейр и святой Саммерсон. Надо вам познакомиться с моими дочерьми.  У
меня их три: голубоглазая дочь - Красавица,  вторая  дочь  -  Мечтательница,
третья - Насмешница. Надо вам повидать их всех. Они будут в восторге.
     Он уже собирался позвать дочерей,  но  опекун  попросил  его  подождать
минутку, так как сначала хотел немного поговорить с ним.
     - Пожалуйста, дорогой Джарндис, - с готовностью ответил мистер Скимпол,
снова укладываясь на диван, - сколько хотите  минуток.  У  нас  время  -  не
помеха. Мы никогда не знаем, который час, да и не желаем знать. Вы  скажете,
что так не достигнешь успехов в жизни? Конечно. Но мы и не достигаем успехов
в жизни. Ничуть на них не претендуем.
     Опекун снова взглянул на нас, как бы желая сказать: "Слышите?"
     - Гарольд, - начал он, - я хочу поговорить с вами о Ричарде.
     - Он мой лучший друг! - отозвался мистер Скимпол самым искренним тоном.
- Мне, пожалуй, не надо бы так дружить с ним - ведь с вами он разошелся.  Но
все-таки он мой лучший друг. Ничего не поделаешь; он весь - поэзия юности, и
я его люблю. Если это не нравится вам, ничего не поделаешь. Я его люблю.
     Привлекательная  искренность,  с  какой  он  изложил  эту   декларацию,
действительно казалась бескорыстной  и  пленила  опекуна,  да,  пожалуй,  на
мгновение и Аду.
     - Любите его сколько хотите, - сказал мистер Джарндис, - но не худо  бы
нам поберечь его карман, Гарольд.
     - Что? Карман? - отозвался мистер Скимпол. - Ну, сейчас вы заговорите о
том, чего я не понимаю.
     Он налил себе еще немного  красного  вина  и,  макая  в  него  бисквит,
покачал головой и улыбнулся мне и Аде,  простодушно  предупреждая  нас,  что
этой премудрости ему не понять.
     - Если вы идете или едете с ним куда-нибудь, - напрямик сказал  опекун,
- вы не должны позволять ему платить за вас обоих.
     - Дорогой Джарндис, - отозвался мистер Скимпол,  и  его  жизнерадостное
лицо засияло улыбкой - такой смешной показалась ему эта мысль, - но  что  же
мне делать? Если он берет меня с собой куда-нибудь, я должен ехать.  Но  как
могу я платить? У меня никогда нет денег. А если б и были, так ведь я в  них
ничего не понимаю. Допустим, я спрашиваю  человека:  сколько?  Допустим,  он
отвечает: семь шиллингов и шесть пенсов. Я не знаю, что такое семь шиллингов
и шесть пенсов. Я не могу продолжать разговор на  такую  тему,  если  уважаю
этого человека. Я не спрашиваю занятых людей, как сказать "семь шиллингов  и
шесть пенсов" на мавританском языке, о котором и понятия не имею.  Так  чего
же мне ходить и спрашивать их, что такое семь шиллингов  и  шесть  пенсов  в
монетах, о которых я тоже не имею понятия?
     -  Ну,  хорошо,  -  сказал  опекун,  ничуть  не  раздосадованный   этим
бесхитростным ответом, - если  вам  опять  случится  поехать  куда-нибудь  с
Риком, возьмите в долг у меня  (только  смотрите  не  проболтайтесь  ему  ни
намеком), а он пусть себе ведет все расчеты.
     - Дорогой Джарндис, - отозвался мистер Скимпол, - я готов на все, чтобы
доставить вам удовольствие,  но  это  кажется  мне  пустой  формальностью...
предрассудком. Кроме  того,  даю  вам  слово,  мисс  Клейр  и  дорогая  мисс
Саммерсон, я считал  мистера  Карстона  богачом.  Я  думал,  что  стоит  ему
написать какой-нибудь там ордер, или подписать обязательство, вексель,  чек,
счет, или проставить что-нибудь в какой-нибудь ведомости, и деньги  польются
рекой.
     - Вовсе нет, сэр, - сказала Ада. - Он человек бедный.
     - Что вы говорите! - изумился мистер Скимпол, радостно улыбаясь.  -  Вы
меня удивляете.
     - И он ничуть не богатеет оттого, что хватается за гнилую соломинку,  -
сказал опекун и с силой положил руку на рукав халата, в который был  облачен
мистер Скимпол, - поэтому,  Гарольд,  всячески  остерегайтесь  поощрять  это
заблуждение.
     - Мой дорогой и добрый друг, - проговорил мистер Скимпол, - милая  мисс
Саммерсон и милая мисс Клейр, да разве я на это способен?  Ведь  все  это  -
дела, а в делах я ничего не понимаю. Это он сам поощряет меня.  Он  является
ко мне после своих великих деловых подвигов, уверяет, что они  подают  самые
блистательные надежды, и приглашает меня восхищаться ими. Ну, я и восхищаюсь
ими... как блистательными надеждами. А больше я о них ничего не знаю, да так
ему и говорю.
     Беспомощная наивность, с какой он излагал нам эти мысли, беззаботность,
с какой он забавлялся своей неопытностью, странное уменье ограждать себя  от
всего  неприятного  и  защищать  свою  диковинную  личность,  сочетались   с
очаровательной  непринужденностью  всех  его   рассуждений   и   как   будто
подтверждали мнение моего опекуна. Чем чаще я видела мистера  Скимпола,  тем
менее возможным казалось мне, что он способен что-либо  замышлять,  утаивать
или подчинять кого-нибудь своему влиянию; однако в его отсутствие я  считала
это более вероятным, и тем менее приятно  мне  было  знать,  что  он  как-то
связан с одним из моих близких друзей.
     Мистер Скимпол понял, что его экзамен (как он сам  выразился)  окончен,
и, весь сияя, вышел из комнаты, чтобы привести своих дочерей (сыновья его  в
разное время убежали из дому), оставив опекуна в полном  восхищении  от  тех
доводов, какими он оправдывал свою детскую наивность. Вскоре он  вернулся  с
тремя молодыми  особами  и  с  миссис  Скимпол,  которая  в  молодости  была
красавицей, но теперь выглядела  чахлой  высокомерной  женщиной,  страдающей
множеством всяких недугов.
     - Вот это, - представил их нам мистер Скимпол, - моя дочь Красавица: ее
зовут Аретуза, она поет и играет разные пьески и песенки, под  стать  своему
папаше. Это моя дочь Мечтательница: зовут Лаура; немного играет, но не поет.
А это моя дочь Насмешница: зовут Китти, немного поет, но не играет.  Все  мы
немножко рисуем и немножко сочиняем музыку, но никто из нас не имеет понятия
ни о времени, ни о деньгах.
     Миссис Скимпол вздохнула, и мне почудилось, будто ей хочется вычеркнуть
этот пункт из списка семейных достоинств. Я подумала  также,  что  вздохнула
она нарочно - чтобы как-то воздействовать на опекуна;  а  в  дальнейшем  она
вздыхала при каждом удобном случае.
     -  Как  это  приятно  и  даже  прелюбопытно  -  определять  характерные
особенности каждого семейства, -  сказал  мистер  Скимпол,  обводя  веселыми
глазами всех нас поочередно. - В нашей семье  все  мы  дети,  а  я  -  самый
младший.
     Дочки, видимо, очень любили отца и, услышав эту забавную истину, громко
захохотали - особенно Насмешница.
     - Это же правда, душечки мои, - разве нет, - сказал мистер  Скимпол.  -
Так оно и есть, и так должно быть, ибо, как в  песне  поется,  "такова  наша
природа". Вот,  например,  у  нас  сидит  мисс  Саммерсон,  которая  одарена
прекрасными административными  способностями  и  поразительно  хорошо  знает
всякие мелочи. Мисс Саммерсон, наверное, очень удивится, если услышит, что в
этом доме никто не умеет зажарить отбивную котлету. Но мы  действительно  не
умеем; не знаем, как и подступиться к ней.  Мы  абсолютно  ничего  не  умеем
стряпать. Как обращаться  с  иголкой  и  ниткой,  нам  тоже  неизвестно.  Мы
восхищаемся людьми, обладающими  практической  мудростью,  которой  нам  так
недостает, и мы с ними не спорим. Так для чего же им спорить с нами?  Живите
и дайте жить другим, заявляем мы  им.  Живите  за  счет  своей  практической
мудрости, а нам позвольте жить на ваш счет!
     Он  смеялся,  но,  как  всегда,  казался  вполне  искренним  и  глубоко
убежденным во всем, что говорил.
     - Мы ко всему относимся сочувственно, мои  прелестные  розы,  -  сказал
мистер Скимпол, - ко всему на свете. Не так ли?
     - О да, папа! - воскликнули все три дочери.
     - По сути дела в этом и заключается назначение нашей семьи  в  сумятице
жизни,  -  пояснил  мистер  Скимпол.  -  Мы  способны  наблюдать,   способны
интересоваться всем окружающим, и мы действительно наблюдаем и интересуемся.
Ничего больше мы не можем делать. Вот моя дочь - Красавица; она уже три года
замужем. Признаюсь, что обвенчаться с таким же младенцем, как  она  сама,  и
произвести на свет еще двух младенцев  было  очень  неумно  с  точки  зрения
политической  экономии;  зато  очень  приятно.  В  честь  этих  событий   мы
устраивали пирушки и обменивались мнениями по  социальным  вопросам.  Как-то
раз она привела домой молодого муженька, и они свили себе  гнездышко  у  нас
наверху, где и воспитывают своих маленьких птенчиков. В один прекрасный день
Мечтательница и Насмешница, наверное, приведут своих мужей  домой  и  совьют
себе гнезда наверху. Так вот мы и живем; сами не знаем как, но как-то живем.
     Не верилось, что Красавица может быть матерью двоих детей, - на вид она
сама была еще совсем девочкой, и мне стало жалко и мать  и  ее  ребят.  Было
совершенно ясно, что все три дочери росли без присмотра,  а  учили  их  чему
попало и как попало - лишь с той целью, чтобы отец мог забавляться ими,  как
игрушками, когда  ему  было  нечего  делать.  Я  заметила,  что  дочки  даже
причесывались, сообразуясь с его вкусами: так,  у  Красавицы  прическа  была
классическая - узел волос на затылке; у Мечтательницы романтическая - густые
развевающиеся локоны, а у Насмешницы кокетливая - ясный  лоб  открыт,  а  на
висках задорные кудряшки. Одевались они в том же стиле, как и причесывались,
но чрезвычайно неряшливо и небрежно.
     Ада и я, мы поболтали  с  этими  молодыми  особами  и  нашли,  что  они
удивительно похожи на отца. Тем временем мистер Джарндис  (который  усиленно
ерошил себе волосы и намекал на перемену ветра) беседовал с миссис Скимпол в
углу, причем оттуда ясно доносился звон монет.  Мистер  Скимпол  еще  раньше
выразил желание погостить у нас и удалился, чтобы переодеться.
     - Розочки мои, - сказал он,  вернувшись,  -  позаботьтесь  о  маме;  ей
сегодня нездоровится.  А  я  денька  на  два  съезжу  к  мистеру  Джарндису,
послушаю,  как  поют  жаворонки,  и  это  поможет  мне  сохранить   приятное
расположение духа. Вы ведь знаете, что сегодня его хотели испортить и  опять
захотят, если я останусь дома.
     - Такой противный! - воскликнула дочь Насмешница.
     - И ведь он знал, что папа как раз отдыхает, любуясь на свои желтофиоли
и голубое небо! - жалобно промолвила Лаура.
     - И в воздухе тогда пахло сеном! - сказала Аретуза.
     - Очевидно, этот человек недостаточно поэтичен, - поддержал  их  мистер
Скимпол, но - очень добродушно. - Это было грубо  с  его  стороны.  Вот  что
значит, когда у тебя не хватает чуткости!  Мои  дочери  очень  обиделись,  -
объяснил он нам, - на одного славного малого...
     - Вовсе он не славный, папа. Он несносный!  -  запротестовали  все  три
дочери.
     - Неотесанный малый...  своего  рода  свернувшийся  еж  в  человеческом
образе, - уточнил мистер Скимпол. - Он пекарь,  живет  по  соседству,  и  мы
заняли у него два кресла. Нам нужны были два кресла, но у нас их не было,  и
потому мы, конечно, стали искать человека, который их имеет и может одолжить
нам. Прекрасно! Этот угрюмый субъект одолжил нам кресла, и со  временем  они
пришли в негодность. Когда они уже никуда не годились, он захотел  взять  их
назад. Он взял их назад. Вы скажете - он  удовлетворился?  Ничуть.  Он  стал
жаловаться - заявил претензию на то, что мы привели их в негодное состояние.
Я пытался его урезонить, доказать ему, что он ошибается. Я сказал:  "Неужели
вы, друг мой, дожив до таких лет, все  еще  столь  упрямы,  что  продолжаете
считать кресло предметом, который  надо  поставить  на  полку  и  созерцать,
разглядывать издали, рассматривать под тем или другим углом зрения?  Неужели
вы ##не понимаете@@, что мы заняли у вас эти кресла для  того,  чтобы  сидеть  в
них?" Но он не поддался ни на какие резоны и  увещания  и  начал  выражаться
несдержанно.  Терпеливый,  как  и  сейчас,  я  сделал  новую   попытку   его
усовестить. Я сказал: "Послушайте, приятель, как  бы  ни  различались  между
собой наши деловые способности, мои и ваши, все мы дети одной великой матери
- Природы. Вы же видите, чем я занимаюсь в это ясное летнее  утро  (я  тогда
лежал  на  диване):  передо  мною  цветы,  на  столе  фрукты,  над   головой
безоблачное небо, воздух напоен ароматами, и я созерцаю Природу. Умоляю вас,
во  имя  нашего  общечеловеческого  братства,  не   заслоняйте   мне   столь
божественной картины нелепой фигурой сердитого пекаря!" Но он не послушался,
- закончил мистер Скимпол, смеясь и поднимая брови в шутливом  изумлении,  -
он заслонил Природу своей нелепой  фигурой,  заслоняет  и  будет  заслонять.
Поэтому я очень рад, что могу ускользнуть от него и  уехать  к  моему  другу
Джарндису.
     Он, вероятно, и не думал  о  том,  что  миссис  Скимпол  и  его  дочери
останутся в городе, обреченные на встречи с пекарем; впрочем, сами  они  так
привыкли к подобному отношению, что  принимали  его  как  нечто  само  собой
разумеющееся. Мистер Скимпол нежно простился с семьей, веселый и грациозный,
как всегда, и уехал с нами в состоянии полной душевной  гармонии.  Спускаясь
по лестнице, мы не могли  не  видеть  комнат,  двери  которых  были  открыты
настежь, и сделали вывод, что комната хозяина казалась роскошным чертогом по
сравнению с остальными.
     Я не предвидела и не могла предвидеть, что не пройдет  еще  этот  день,
как случится одно событие, которое произведет на меня глубокое впечатление и
навсегда останется мне памятным по своим последствиям. По дороге к нам гость
наш был так оживлен, что я только слушала его и удивлялась; да и не я одна -
Ада тоже поддалась его обаянию.  Что  касается  опекуна,  то  не  успели  мы
проехать милю-другую,