Череда дней и дождливых ночей прошла над  свежевскопанной  землей,  где
одиноко покоился  старый  Жан-Мишель.  Сначала  Мельхиор  плакал,  кричал,
рыдал. Но уже к концу недели Кристоф с удивлением услышал  беспечный  смех
отца. Когда при Мельхиоре упоминали о покойном, лицо его омрачалось,  губы
плаксиво  кривились,  но  он  тут  же  продолжал  прерванный  разговор   и
возбужденно размахивал руками. И хотя он был искренне огорчен, он  не  мог
долго предаваться печальным думам.
   Безропотная Луиза покорно приняла новое горе, как безропотно  принимала
все. К ежевечерним своим молитвам она присоединила еще одну; она аккуратно
посещала старое кладбище и старательно ухаживала за могилкой, как будто  и
могилка стала частью ее домашнего обихода.
   Дядя Готфрид с трогательным вниманием относился к холмику, где покоился
старый Жан-Мишель. Когда дядя возвращался домой из  своих  странствований,
он всякий  раз  приносил  дедушке  в  подарок  какую-нибудь  вещицу  -  то
самодельный крестик, то любимые цветы Жан-Мишеля. Никогда он не  пропускал
случая зайти на кладбище, если попадал в город хотя бы на несколько часов,
но посещения свои держал от всех в тайне.
   Иногда  Луиза  брала  старшего  сына  с  собой  на  кладбище.   Кристоф
чувствовал непреодолимое отвращение к жирной кладбищенской земле в мрачном
убранстве деревьев и цветов, к тяжелым запахам, которые плыли в  солнечных
лучах, заглушая мелодичное дыхание кипарисов. Но  он  не  смел  признаться
матери, что здесь ему все отвратительно; в душе он упрекал себя в трусости
и безбожии. Кристоф очень страдал. Мысль о  дедушкиной  смерти  неотступно
мучила его. А ведь он уже давно знал, что смерть вообще  существует,  даже
думал о ней, даже боялся ее. Но он никогда еще не видел смерти  и,  увидев
ее впервые, понял, что раньше не знал, совсем ничего не знал ни о  смерти,
ни о жизни. Все вдруг разом пошатнулось, рассудок тут бессилен. Считается,
что живешь, считается, что приобрел какой-то  опыт  в  жизни,  и  внезапно
оказывается, что ничего-то ты не знал, ничего-то  ты  не  видел,  что  жил
доселе за плотной завесой иллюзий, сотканной усилиями  твоего  ума,  и  за
этой завесой не разглядел  страшного  лика  действительности.  Нет  ничего
общего между идеей страдания и живым существом, которое страдает и исходит
кровью. Нет ничего общего между мыслью о смерти и судорогами тела и  души,
мятущейся  в  предсмертной  муке.  Все  людские  слова,  вся  человеческая
премудрость - все это лишь игра  деревянных  паяцев  из  театра  ужасов  в
траурном сиянии реальности, где жалкие существа из праха  и  крови,  делая
отчаянные и тщетные усилия, цепляются за жизнь, которую подтачивает каждый
убывающий час.
   Кристоф думал об этом все время. Картина дедушкиной агонии преследовала
его; каждую ночь он видел во сне  дедушку,  слышал  его  хрип.  Даже  сама
природа как-то вдруг изменилась: казалось, ее  окутал  ледяной  туман;  со
всех сторон, изо всех углов спальни долетало мертвенное дыхание  незрячего
зверя; Кристоф понимал, что над ним занесен кулак грозной Силы  разрушения
и что ничего поделать нельзя. Но мысль эта не пригнетала его; наоборот, он
весь кипел негодованием и ненавистью. Кристоф никогда не был  смиренником.
Упрямо наклонив голову, бросался он навстречу непостижимому, - пусть  хоть
десятки раз расшибется он в кровь, пусть он слабее противника, никогда  не
перестанет он восставать против страдания. И с  этого  времени  его  жизнь
стала ежечасной, ежеминутной борьбой против жестокого удела, который он не
мог и не хотел принять.


   Сама жизнь грубой рукой оторвала его от  навязчивых  мыслей.  Разорение
семьи, которое мужественно отдалял  Жан-Мишель,  стало  неизбежным,  когда
старик умер. Со  смертью  дедушки  Крафты  лишились  источника  постоянной
помощи, и нищета смело вошла в их дом.
   Немало способствовал этому сам Мельхиор. Он не только  не  стал  больше
работать, наоборот: вырвавшись из-под опеки отца, закутил во  все  тяжкие.
Почти каждую ночь возвращался пьяным и не приносил  домой  ни  копейки  из
заработанных денег. Постепенно растерял все уроки. Однажды предстал  перед
одной из своих учениц мертвецки пьяным; естественно, последовал скандал, и
двери всех домов закрылись перед Мельхиором. В оркестре его терпели еще из
уважения к покойному отцу, но Луиза дрожала, что вот-вот его выгонят и  из
театра  после  какой-нибудь  скандальной  истории.  И  так  уже   Мельхиор
несколько  раз  приходил  в  театр  к  концу  спектакля,  и   его   строго
предупредили, что дело может, кончиться плохо. А раза  два  он  вообще  не
изволил, явиться. Впрочем, оно, пожалуй, и к лучшему, ибо в  такие  минуты
нелепого возбуждения его так и подмывало  делать  или  говорить  глупости.
Разве, когда давали "Валькирию", не пришла ему в голову сумасбродная мысль
исполнить посреди акта свой собственный  скрипичный  концерт?  И  с  каким
трудом удалось товарищам по оркестру отговорить его!  Иной  раз  во  время
спектакля он начинал громко хохотать, - то ли его смешила забавная  сцена,
разыгравшаяся  на  подмостках,  то  ли  воспоминания.  Он  потешал   своих
соседей-оркестрантов, и  многое  сходило  ему  с  рук  именно  из-за  этих
чудачеств.  Но  снисхождение  окружающих  было  горше  самой   неприкрытой
суровости, и Кристоф сгорал от стыда.
   Мальчик играл теперь в оркестре  первую  скрипку.  Он  старался  ни  на
минуту не упускать отца из виду, чтобы в случае надобности  заменить  его,
утихомирить, если на Мельхиора  нападет  буйный  стих.  Все  это  давалось
нелегко, и лучше было бы вообще не обращать на отца никакого внимания, ибо
пьяница, чувствуя на себе взгляд сына, нарочно  начинал  гримасничать  или
разглагольствовать. Кристоф быстро опускал глаза, но его охватывала  дрожь
при мысли, что отец опять выкинет какое-нибудь коленце;  мальчик  старался
весь уйти  в  музыку,  но  до  него  долетали  глубокомысленные  замечания
Мельхиора и смех его  соседей.  Слезы  навертывались  на  глаза  Кристофа.
Музыканты, в  сущности  славные  люди,  заметили  страдания  своего  юного
коллеги  и  сжалились  над  ним.  Они  старались  смеяться  тихонько,  под
сурдинку, и, заводя игривые беседы с Мельхиором, прятались от мальчика  за
пюпитрами. Но Кристоф понимал, что все это делается из жалости к  нему,  и
знал, что стоит ему выйти, как оркестранты снова  возьмутся  за  свое,  он
знал, что Мельхиор посмешище всего города. Он ничем не мог помешать  этому
и жестоко страдал. По окончании спектакля Кристоф брал отца под руку и вел
домой, мужественно выслушивая его несвязную болтовню; он выбивался из сил,
лишь бы прохожие не заметили неуверенной походки  Мельхиора.  Но  кого  он
этим  обманывал?  Кроме  того,  мальчику  редко   удавалось   благополучно
доставить Мельхиора домой. Дойдя до  какого-нибудь  перекрестка,  Мельхиор
вдруг вспоминал, что его ждут друзья, и на все мольбы сына отвечал, что не
может нарушить данное слово. Впрочем,  Кристоф  и  не  слишком  настаивал,
боясь привлечь взоры соседей к патетической сцене родительского проклятья.
   Все деньги, предназначавшиеся  на  хозяйство,  уходили  на  разгул.  Но
Мельхиор не довольствовался тем, что пропивал свой заработок. Он  пропивал
также скудные сбережения жены и старшего сына, жалкие гроши, накопленные с
таким огромным трудом. Луиза плакала, но не смела перечить,  она  помнила,
как муж не раз грубо заявлял, что в их доме ей ничего не принадлежит и что
он взял ее разутую и раздетую. Кристоф  пытался  было  сопротивляться,  но
Мельхиор давал ему подзатыльник, обзывал щенком и отнимал деньги. Мальчику
шел тринадцатый год, он был не по  возрасту  крепок  и  храбро  огрызался,
когда отец подымал на него руку; однако он не смел еще  бунтовать  открыто
и, не желая подвергаться новым унижениям, позволял  себя  обирать.  Они  с
Луизой прятали деньги - иного средства не оставалось, но у  Мельхиора  был
поразительный  нюх  по  части  распознания  тайников,   и   он   неизменно
обнаруживал деньги в отсутствие жены и сына.
   Вскоре Мельхиору и этого  оказалось  мало.  Он  начал  продавать  вещи,
оставшиеся после старика. Кристоф с горечью видел, как  исчезали  из  дома
дорогие  его  сердцу  предметы:  книги,  дедушкина  кровать,  его  кресло,
портреты великих музыкантов. Но он молчал. Однажды Мельхиор спьяна налетел
на старенькое дедушкино пианино, грозно чертыхнулся и, потирая  ушибленное
колено, крикнул, что в  квартире  пошевелиться  нельзя,  -  все  заставили
хламом; вот тут-то Кристоф поднял голос. Правда, в комнатах стало  теснее,
с тех пор как Крафты перевезли  к  себе  дедушкину  мебель  после  продажи
домика, милого домика, где Кристоф  провел  лучшие  часы  своего  детства.
Правда, пианино было старенькое и ценности уже не представляло, а  клавиши
издавали дребезжащий, негромкий звук. Правда и то, что Кристоф  уже  давно
не  притрагивался  к  нему,  упражняясь  на  новом  хорошем  фортепьяно  -
свидетельстве герцогских щедрот, но старое  дедушкино  пианино,  ветхое  и
неприглядное, было лучшим другом Кристофа: наедине с ним он, еще ребенком,
открывал  безбрежный  мир  музыки;  пожелтевшие  клавиши,   отполированные
сотнями прикосновении, вводили его в  царство  звуков  и  знакомили  с  их
законами; это было  детище  Жан-Мишеля,  он  сам  долгие  месяцы  чинил  и
настраивал инструмент для внука и  по-детски  гордился  своей  работой,  -
словом, в каком-то смысле это была святыня. Поэтому-то Кристоф и  крикнул,
что никто не имеет права продавать  дедушкин  инструмент.  Мельхиор  велел
мальчику замолчать. Тогда Кристоф закричал уже во весь голос, что  пианино
его  и  что  он  запрещает  к  нему  прикасаться.  Он  ждал,  что  тут  же
воспоследует солидная затрещина. Но Мельхиор взглянул на сына  с  недоброй
усмешкой и промолчал.
   На следующий день Кристоф уже забыл  о  разыгравшейся  накануне  сцене.
Домой он вернулся усталый, но в хорошем расположении духа. Младшие  братья
исподтишка наблюдали за ним,  и  он  раза  два  перехватил  их  любопытные
взгляды. Мальчики притворялись, что  усердно  читают,  но  не  спускали  с
Кристофа глаз и следили за каждым его движением, а когда Кристоф  случайно
оглядывался, оба хватались за книги. Кристоф не сомневался,  что  сорванцы
затеяли какую-то скверную шутку, но он так привык к их выходкам, что  даже
не обратил на это внимания - только решил про себя, что когда  их  шалость
откроется, он их здорово вздует, как обычно делал в подобных  случаях.  Он
не стал доискиваться причины неумеренной  веселости  братьев,  а  принялся
беседовать с отцом, - тот, сидя в углу у камина, с преувеличенным и  вовсе
не свойственным ему интересом расспрашивал  старшего  сына  о  его  делах.
Вдруг во время разговора Кристоф заметил, что Мельхиор  украдкой  от  него
подмигивает мальчикам. Сердце у Кристофа сжалось... Он бросился в спальню.
Там, где стояло пианино, было пусто! Кристоф закричал и услышал в соседней
комнате приглушенный смех братьев.  Кровь  ударила  ему  в  лицо.  Кристоф
набросился на мальчиков с кулаками. Он завопил:
   - Где мое пианино?
   Мельхиор поднял голову и  с  самым  миролюбивым  и  непонимающим  видом
посмотрел на Кристофа, отчего мальчики захохотали еще  громче.  Да  и  сам
отец не мог удержаться  от  смеха  при  виде  растерянного,  жалкого  лица
Кристофа и, отвернувшись в сторону, фыркнул. Кристоф на мгновение  потерял
рассудок. Как безумный, бросился он на отца. Мельхиор  сидел,  откинувшись
на спинку кресла, и  не  успел  ни  подняться,  ни  отстраниться.  Мальчик
схватил отца за горло и крикнул ему прямо в лицо:
   - Вор!
   Мельхиор выпрямился и отшвырнул от себя  яростно  вцепившегося  в  него
Кристофа. Кристоф ударился о каминную подставку,  но  тотчас  поднялся  на
колени; вскинув голову, он твердил прерывающимся от бешенства голосом:
   - Вор! Ты вор!  Ты  нас  обворовываешь  -  маму  и  меня!  Ты  вор!  Ты
обворовываешь дедушку!
   Мельхиор успел уже встать с кресла и занес было  кулак  над  Кристофом.
Мальчик дерзко глядел ему прямо в глаза ненавидящим взглядом и весь дрожал
от гнева. Мельхиор тоже начал дрожать. Он опустился в кресло и закрыл лицо
руками. Мальчики с громкими воплями выбежали из комнаты. В столовой  после
шума и криков вдруг воцарилась тишина. Мельхиор что-то  жалобно  бормотал.
Кристоф, прижавшись к стене, не спускал с отца глаз; он трясся всем телом,
сжав челюсти, но на Мельхиора вдруг нашло покаянное настроение:
   - Верно, я вор. Я разоряю семью. Мои дети меня презирают. Лучше бы  мне
умереть.
   Когда отец кончил причитать,  Кристоф,  не  трогаясь  с  места,  сурово
осведомился:
   - Где пианино?
   - У Вормсера, - ответил Мельхиор, не смея поднять глаза.
   Кристоф шагнул к нему и властно потребовал:
   - Давай деньги!
   Мельхиор, окончательно уничтоженный, вынул из кармана деньги и протянул
их сыну. Мальчик направился к дверям, но отец окликнул его:
   - Кристоф!
   Мальчик остановился. Мельхиор заговорил дрожащим от волнения голосом:
   - Кристоф, сынок! Не презирай меня!
   Кристоф с рыданьем бросился на шею отцу.
   -  Папа,  дорогой  мой  папочка!  Я  тебя  вовсе  не  презираю,  я  так
несчастлив!
   Оба теперь плакали навзрыд. И Мельхиор жалобно твердил:
   - Не моя это вина, сынок. Ведь  я  не  злой  человек.  Верно,  Кристоф?
Скажи, разве я злой?
   Он обещал бросить пить. Кристоф недоверчиво покачал  головой.  Мельхиор
сознался, что когда в  кармане  у  него  заводятся  деньги,  он  не  может
устоять. Кристоф задумался.
   - Знаешь, папа, - сказал он. - Вот что надо бы сделать...
   И замолчал?
   - Что сделать?
   - Мне стыдно...
   - За кого стыдно? - простодушно спросил Мельхиор.
   - За тебя!
   Мельхиор сморщился.
   - Да ладно! - сказал он.
   Кристоф изложил отцу свой план: лучше всего, если бы все  деньги,  даже
жалованье Мельхиора, находились, скажем, у матери или у Кристофа, а они уж
будут выдавать Мельхиору каждый день, каждую неделю нужную ему сумму.
   Мельхиором окончательно овладел покаянный стих, - он уже с  утра  успел
приложиться к рюмочке; он согласен был на все и заявил  даже,  что  желает
немедленно написать письмо герцогу, с тем  чтобы  жалованье  выплачивалось
непосредственно Кристофу. Кристоф отказался - он  краснел,  видя  унижение
Мельхиора. Но отец, не утоливший еще жажды  самопожертвования,  настаивал.
Он сам был  приятно  взволнован  своим  великодушием.  Кристоф  так  и  не
согласился взять письмо. А Луиза, которая  подоспела  к  концу  разговора,
сказала, что лучше она милостыню собирать пойдет, но  не  допустит  такого
позора! Она добавила еще, что твердо верит в своего  Мельхиора  и  что  он
непременно  исправится  во  имя  любви  к  детям  и  к  ней  самой.   Этой
умилительной  сценой  завершился  семейный  раздор,  и  письмо  Мельхиора,
забытое на столе, завалилось за шкаф.
   Но через неделю Луиза, убирая комнату, обнаружила письмо  мужа,  и  так
как последнее время Мельхиор, забыв свои клятвы, опять загулял, письмо она
не разорвала, а аккуратно спрятала. Так оно и пролежало несколько месяцев;
уж очень претила Луизе мысль воспользоваться им,  хотя  чаша  терпения  ее
переполнилась. Но когда в один прекрасный день  Мельхиор  снова  исколотил
Кристофа и отнял  у  него  последние  деньги,  Луиза  решилась.  Оставшись
наедине с горько плачущим мальчиком, она достала письмо, вручила его  сыну
и сказала:
   - Иди!
   Кристоф все еще не мог собраться с духом, хотя и понимал, что нет иного
средства спасти семью от полного разорения, спасти хотя бы то  малое,  что
оставалось в доме. И он отправился в замок. Путь, который обычно отнимал у
Кристофа всего двадцать минут, занял теперь больше часа. Он  уже  стыдился
задуманного шага. За последние годы -  годы  грустные  и  одинокие  -  все
возрастала его полуребяческая гордость, и сейчас при мысли, что порок отца
будет  выставлен  на  публичное  осмеяние,  сердце  его  исходило  кровью.
Конечно, он знал, что порок Мельхиора известен в их городе всем и каждому,
но в силу нелепой, хотя вполне  естественной  непоследовательности  упорно
пытался доказать себе обратное, притворяясь перед самим собой, что  ничего
не замечает: он скорее позволил бы четвертовать себя, чем признался  бы  в
слабости отца. А сейчас он  сам  идет  туда!  Раз  двадцать  он  собирался
повернуть домой, раза три обошел весь город и, как  только  приближался  к
цели, возвращался вспять. Но ведь дело было не в нем одном. Речь шла о его
матери, о младших братьях. Отец их бросил, отец предает  их,  значит,  он,
старший сын, должен занять отцовское место, должен прийти семье на помощь.
Кристоф больше не колебался. Он сломил свою гордыню: ничего не  поделаешь,
придется испить позор до конца. Он вошел в замок. Подымаясь  по  лестнице,
он чуть было  снова  не  повернул  обратно,  ноги  у  него  подкашивались.
Несколько минут он стоял на  площадке,  схватившись  за  ручку  двери,  но
послышались чьи-то шаги, мальчик принужден был войти. Чиновники герцогской
канцелярии отлично знали молодого Крафта.  Кристоф  попросил  аудиенции  у
управляющего театром его  высочества,  барона  Хаммер-Лангсбаха.  Служащий
канцелярии, молодой, но уже тучный человек, с девичьим румянцем на  полных
щеках, в белом жилете и розовом галстуке, дружески пожал Кристофу  руку  и
сразу же заговорил о вчерашнем исполнении  оперы.  Кристоф  повторил  свою
просьбу. Чиновник ответил, что его  превосходительство  сейчас  занят,  но
если Кристоф желает  передать  какое-нибудь  ходатайство,  то  его  вручат
вместе с другими бумагами, когда их понесут на подпись.  Кристоф  протянул
письмо. Чиновник быстро пробежал его глазами и удивленно присвистнул.
   - Ах, вот в чем дело, - весело произнес он. - Что ж, прекрасная  мысль!
Давно пора. Это лучшее, что Крафт сделал за всю свою жизнь! Ах, он, старый
пьяница! Да как же это он, черт побери, решился написать письмо, а?
   Но договорить фразу ему не удалось. Кристоф, позеленев от гнева, дерзко
вырвал письмо из рук молодого человека.
   - Не смейте меня оскорблять! - закричал  он.  -  Я  запрещаю  вам  меня
оскорблять!
   Чиновник опешил.
   - Но, дорогой мой Кристоф, - произнес он, с трудом подыскивая слова,  -
кто же тебя оскорбляет? Я сказал только то, что все знают.  Да  и  сам  ты
прекрасно это знаешь.
   - Нет! - в ярости воскликнул Кристоф.
   - Как не знаешь? Ты не знаешь, что отец пьет?
   - Это неправда, - возразил Кристоф.
   И топнул ногой.
   Служащий пожал плечами.
   - Зачем же он написал такое письмо?
   - Написал потому... -  начал  Кристоф  и  запнулся  (он  не  знал,  что
сказать), - потому... потому что я получаю каждый  месяц  свое  жалование,
поэтому мне удобно получать и  папино  жалованье  тоже.  Зачем  нам  обоим
ходить, тратить зря время? Папа очень занят.
   Нелепее ничего выдумать было нельзя, и Кристоф покраснел  от  смущения.
Молодой чиновник посмотрел на него насмешливо и  сострадательно.  Кристоф,
зажав злополучное письмо  в  кулаке,  повернулся  к  дверям.  Но  чиновник
поднялся со стула и схватил его за руку.
   - А ну-ка, подожди минутку, я сейчас все устрою.
   И прошел в кабинет директора. Кристоф ждал, чувствуя на себе любопытные
взгляды всей канцелярии. Кровь кипела в его жилах. Он  сам  не  знал,  что
делает, что собирается делать, что нужно делать. Ему хотелось убежать,  не
дождавшись ответа,  и  он  бочком  уже  двинулся  к  выходу,  когда  дверь
директорского кабинета вдруг приоткрылась.
   - Его превосходительство желает  с  тобой  поговорить,  -  обратился  к
мальчику чиновник.
   Пришлось войти в кабинет.
   Его превосходительство  барон  Хаммер-Лангсбах,  низенький,  чистенький
старичок с пробритым  подбородком,  в  бакенбардах  и  усах,  взглянул  на
Кристофа поверх золотых очков. Директор не прекратил своего занятия, -  он
что-то писал, - даже не кивнул в ответ на неловкий поклон Кристофа.
   - Итак, - спросил он, отложив перо, - чего вы просите, господин Крафт?
   - Ваше прево