него только предлогом,
чтобы позаботиться о себе; он был весь  мокрый  после  прогулки  и  боялся
лежать на росистой траве. Он предложил сесть на ближайшей станции в  поезд
и вернуться в город. Так  и  сделали.  Как  ни  устали  старики,  пришлось
поторапливаться, чтобы поспеть вовремя; они явились на вокзал  как  раз  к
приходу поезда.
   При их появлении какой-то толстяк стремительно высунулся из окна вагона
и выкрикнул имена Шульца и Кунца, присовокупив к ним  полный  перечень  их
званий и чинов; при этом он, как сумасшедший, размахивал руками.  Шульц  и
Кунц тоже завопили и замахали руками; они бросились в  вагон,  но  толстяк
уже устремился им  навстречу,  расталкивая  публику.  Оторопевший  Кристоф
ринулся вслед за ними, допытываясь на ходу:
   - Что случилось?
   Старики, ликуя, ответили:
   - Это Поттпетшмидт!
   Фамилия мало что говорила Кристофу. Тосты, провозглашенные  за  обедом,
вылетели у него из головы. Поттпетшмидт на площадке вагона, Шульц и Кунц -
на подножке подняли оглушительный  шум:  они  не  могли  надивиться  своей
удаче. Когда расселись  в  купе,  Шульц  представил  гостя.  Поттпетшмидт,
мгновенно   придав   своему   лицу   торжественно-окаменелое    выражение,
вытянувшись, как столб, отвесил поклон; проделав эту церемонию, он схватил
Кристофа за руку, раз шесть тряхнул ее с  такой  силой,  как  будто  хотел
оторвать, и опять завопил. Кристоф с трудом понял, что его новый  знакомый
благодарит бога и свою  счастливую  звезду  за  эту  необычайную  встречу.
Впрочем, Поттпетшмидт тут же, без всякого перехода, ударил себя по  бедрам
и проклял свою злосчастную судьбу, удалившую его из города, - это  его-то,
который вообще никогда не отлучается, - и когда  же?  -  в  день  прибытия
господина капельмейстера. Телеграмму  Шульца  ему  вручили  только  утром,
через час после отхода поезда. Когда ее принесли, он еще спал,  и  его  не
решились разбудить. За это он все утро разносил служащих гостиницы,  да  и
сейчас еще весь кипел от негодования.  И  вот  он  послал  к  черту  своих
больных, свои деловые встречи и выехал первым  поездом  -  так  он  спешил
вернуться; но этот поезд,  дьявол  его  побери,  прибыл  с  опозданием  на
главную линию, где была пересадка, и Поттпетшмидту пришлось ждать три часа
на какой-то станции; он исчерпал весь запас проклятий, какие только были в
его словаре, и раз двадцать успел поведать о своих злоключениях пассажирам
и станционному сторожу. Наконец он тронулся в путь. Он  дрожал  от  страха
при мысли, что явится слишком поздно... Но слава богу! Слава богу!
   Поттпетшмидт снова взял Кристофа за руки и чуть не раздавил их в  своих
больших волосатых лапах. Он поражал непомерной толщиной и массивностью:  у
него была квадратная голова, рыжие, коротко остриженные волосы, бритое,  в
рябинах,  лицо,  большие  глаза,  большой  нос,   большой   рот,   двойной
подбородок, короткая шея, необъятной ширины  спина,  круглое,  как  бочка,
брюхо, растопыренные  руки,  огромные  кисти,  ступни.  Словом,  это  была
гигантская туша, неумеренно поглощавшая яства и пиво, не человек, а  котел
с приделанной к  нему  человеческой  физиономией,  -  такого  субъекта  не
встретишь нигде, кроме как на улицах баварских  городов,  хранящих  секрет
откорма  этой  породы  людей,   подобно   тому   как   существует   способ
откармливания индеек. От радости и  от  зноя  он  лоснился,  точно  брусок
масла; он сидел, широко расставив ноги и держа руки у себя на коленях  или
на коленях собеседника, и без устали говорил,  выбрасывая  слова  с  силой
катапульты. Время от времени он разражался  смехом,  сотрясавшим  все  его
тело: запрокидывал голову, разверзал  рот,  хрипел,  пыхтел  и  задыхался.
Своей веселостью он заражал Шульца и Кунца. Когда  приступ  кончался,  они
взглядывали на Кристофа, вытирая глаза. Казалось, они спрашивали его:
   "Ну?.. Что скажете? Хорош?"
   Кристоф не говорил ничего; он с ужасом думал:
   "И это чудище поет мои вещи?"
   Вернулись к Шульцу. Кристоф пропускал мимо ушей  намеки  Поттпетшмидта,
горевшего желанием петь: он надеялся, что сия чаша минует его. Но Шульцу и
Кунцу не терпелось похвастать своим другом - пришлось  идти  на  заклание.
Кристоф сел за рояль довольно неохотно, он думал:
   "Ах, дружок, если бы ты знал, что тебя ждет: берегись! И не надейся  на
пощаду".
   Кристоф знал, что расстроит Шульца, и это было ему тяжело; тем не менее
он твердо решил не допускать, чтобы сэр Джон Фальстаф коверкал его  песни.
Но Кристофу не пришлось огорчать своего старого друга: у толстяка оказался
замечательный голос. После первых  же  тактов  у  Кристофа  вырвался  жест
удивления. Шульц, пристально следивший за ним, задрожал:  ему  показалось,
что Кристоф недоволен, и успокоился он, лишь когда увидел, что лицо  юноши
светлеет с каждой минутой. И сам  он  засветился  отблеском  его  радости,
когда пьеса была окончена и Кристоф, обернувшись,  воскликнул,  что  никто
еще так  хорошо  не  исполнял  его  Lieder.  Шульц  не  скрыл  сладостного
восторга, несравнимого не только с  удовольствием,  полученным  остальными
слушателями, но даже с  торжеством  исполнителя,  -  ведь  каждый  из  них
радовался  за  себя,  а  Шульц  еще  и  за  обоих  своих  друзей.  Концерт
продолжался. Кристоф  был  вне  себя  от  удивления:  как  этот  заурядный
провинциал, неповоротливый тюлень  ухитряется  так  верно  передавать  его
Lieder? Конечно, не все оттенки были воспроизведены точно, но  хорошо  был
передан порыв, страсть, все  то,  чему  Кристоф  никогда  не  мог  научить
профессиональных певцов. Он смотрел на Поттпетшмидта и спрашивал себя:
   "Неужели он в самом деле почувствовал это?"
   Но в глазах певца  он  видел  лишь  огонь  удовлетворенного  тщеславия.
Какая-то бессознательная сила  жила  в  этой  тяжеловесной  громаде.  Сила
слепая и покорная, напоминавшая войско, которое дерется, не  зная,  против
кого и  за  что.  Дух  Lieder  Кристофа  завладевал  им,  и  оно  радостно
повиновалось: рвалось к действию,  но,  предоставленное  самому  себе,  не
знало бы, как действовать.
   Кристоф подумал, что в дни сотворения мира великий ваятель не  очень-то
утруждал себя, составляя  из  разрозненных  частей  намеченные  им  вчерне
создания, и что подбирал  он  эти  части  наспех,  не  беспокоясь  о  том,
подойдут ли они одна к другой, составят ли единое целое.  Каждый  оказался
слепленным из самых разнообразных  кусков,  один  человек  был  рассеян  в
пяти-шести различных людях: мозг - у одного, сердце  -  у  другого,  тело,
которое гармонировало бы с этой душой, - у третьего; инструмент оказывался
в одних руках, а мастер вовсе без инструмента. Некоторые  -  как  чудесные
скрипки, обреченные годами лежать в футляре, за отсутствием  музыканта.  А
истинным  музыкантам  приходится  всю   жизнь   довольствоваться   жалкими
деревяшками. Кристофу ли было не знать этого? Сколько раз он,  взбешенный,
отходил от рояля, не будучи в состоянии правильно спеть страницы из  своих
произведений! Он пел фальшиво и не мог без ужаса слушать себя.
   Упоенный своим успехом, Поттпетшмидт начал исполнять Lieder Кристофа "с
выражением". Другими словами, он давал им собственное толкование. Кристоф,
разумеется, не нашел, что его музыка от  этого  выигрывает,  и  насупился.
Шульц  это  заметил.  Старик,   лишенный   критической   жилки   и   слепо
преклонявшийся перед своими друзьями, никогда бы не посмел признаться себе
в том, что у Поттпетшмидта дурной вкус. Но он так  полюбил  Кристофа,  что
улавливал тончайшие оттенки его мысли: он существовал уже не сам по  себе,
а в  Кристофе,  и  его  тоже  покоробила  напыщенность  Поттпетшмидта.  Он
попытался удержать своего приятеля, вступившего на опасный путь. Но  унять
Поттпетшмидта было нелегко.  Исчерпав  все  песни  Кристофа,  разошедшийся
певец взялся было за стряпню посредственных композиторов, от одного  имени
которых юный гость ощетинивался, как дикобраз, и Шульцу пришлось приложить
героические  усилия,  чтобы  избавить  Кристофа  от  этого   сомнительного
удовольствия.
   К счастью, друзей позвали ужинать, и Поттпетшмидт угомонился. Перед ним
открылась новая арена, на которой  он  мог  блеснуть.  Здесь  он  не  знал
соперников; и Кристоф, уже  приуставший  от  утренних  подвигов,  даже  не
пытался затмить его.
   Так проходил вечер. Сидя вокруг стола, три старых приятеля не  спускали
глаз с Кристофа; они упивались каждым его словом. У Кристофа было какое-то
странное чувство: непонятно, почему он здесь, в этом глухом городке, сидит
в кругу стариков, которых никогда раньше не видел, но с которыми сблизился
теснее, чем со своими родными. Он думал о том, какое счастье для художника
знать, что где-то в мире рассеяны неведомые друзья и спутники его мысли, -
как это согревает сердце, приумножает силы!.. Но чаще всего бывает  иначе:
человек живет одиноким и одиноким умирает, и чем больше художнику есть что
сказать, чем острее потребность высказаться, тем страшнее обнаружить  свои
подлинные  чувства.  Нетрудно  говорить   тому,   кто   расточает   пошлые
любезности. Тот же, кто любит искренне, с трудом заставляет  себя  разжать
зубы и сказать о своей любви. Так будем вдвойне благодарны людям,  которые
осмеливаются  говорить:  они,  сами   того   не   подозревая,   становятся
соратниками творца.  Кристоф  проникся  благодарностью  к  Шульцу.  Он  не
смешивал его с двумя другими стариками: он понимал, что Шульц - душа  этой
маленькой группы друзей; двое других светят отраженным  светом,  исходящим
от  этого  живого  очага  любви  и  доброты.  Дружеские  чувства  Кунца  и
Поттпетшмидта к Кристофу проистекали из совершенно другого источника. Кунц
был  эгоист:  музыка  давала  ему  приятные  ощущения,  как  жирному  коту
прикосновение ласковой руки. Поттпетшмидт искал  в  музыке  удовлетворения
своему самолюбию, она являлась для него приятной гимнастикой. Ни  тот,  ни
другой не старались понять Кристофа. Шульц совершенно забывал о  себе:  он
любил.
   Было уже поздно. Гости ушли. Кристоф  остался  наедине  с  Шульцем.  Он
сказал ему:
   - Теперь я буду играть только для вас.
   Он сел за рояль и начал играть, как умел играть для тех, кто ему дорог.
Он исполнял свои новые вещи. Старик блаженствовал. Сидя возле Кристофа, он
не отрывал от него глаз и сдерживал дыхание.  Добрая  душа,  он  не  любил
радоваться в одиночку и все повторял:
   - Ах! Какая жалость, что здесь нет Кунца!
   (Признаться, это несколько раздражало Кристофа.)
   Прошел час; Кристоф все играл;  оба  не  проронили  ни  слова.  Кристоф
кончил, но молчание не прерывалось.  Стояла  мертвая  тишина:  дом,  улица
спали. Кристоф обернулся и увидел, что старик плачет; он встал, подошел  к
нему и обнял. Они тихонько заговорили, стараясь  не  нарушить  спокойствия
ночи. Из  смежной  комнаты  доносилось  приглушенное  расстоянием  тиканье
стенных часов. Шульц говорил почти шепотом, сцепив  руки,  подавшись  всем
телом вперед; он рассказывал Кристофу в ответ на  его  расспросы  о  своей
жизни, о своих невзгодах;  но  ему  было  стыдно,  что  он  жалуется,  ему
хотелось сказать:
   "Нет, я не прав... Мне не на что жаловаться... Все были очень добры  ко
мне..."
   Да он и не жаловался, но скупой рассказ о его одинокой  жизни  невольно
вызывал горькое чувство. В самых печальных местах  старик  окрашивал  свою
повесть в  тона  какого-то  расплывчатого  и  сентиментального  идеализма,
который раздражал Кристофа, но который было бы жестоко  разрушать.  Старик
не столько верил, сколько  страстно  желал  верить  -  смутно  надеялся  и
отчаянно  цеплялся  за  свои  надежды.  Он  искал  сочувствия  во  взгляде
Кристофа. Кристоф прочел этот призыв в глазах друга, которые  смотрели  на
него с трогательным доверием, молили, сами  подсказывали  ответ.  И  юноша
произнес слова, проникнутые спокойной верой и силой, которых ждал от  него
Шульц и которые подействовали на него благотворно. Старый и молодой забыли
о разделявших их годах, - это были братья и сверстники, согретые  взаимной
любовью и поддержкой; более слабый искал опоры у  более  сильного;  старик
искал прибежища в душе юноши.
   Они разошлись уже за полночь. Кристоф собирался подняться  рано,  чтобы
поспеть на тот самый поезд, которым приехал. Он  быстро  разделся.  Старик
так заботливо убрал комнату своего гостя, как  будто  Кристофу  предстояло
жить в ней месяцы. На столик он поставил вазу  с  розами  и  ветку  лавра.
Письменный стол украсил новым бюваром. Еще  утром  распорядился  внести  в
комнату пианино.  Из  своих  книг  старик  отобрал  самые  дорогие  ему  и
расставил их на полочке у изголовья  кровати.  Каждую  мелочь  он  любовно
продумал. Но это был напрасный  труд:  Кристоф  ничего  не  заметил  -  он
бросился на постель и тотчас же заснул как убитый.
   Шульц не опал. Он перебирал одну за другой все радостные минуты  дня  и
заранее страдал при мысли об отъезде друга. Он  еще  раз  пересказал  себе
все, о чем они говорили; он думал о том, что совсем близко, за  стеной,  у
которой  стоит  его  постель,  спит  милый  Кристоф.  Шульц   был   разбит
усталостью, изнурен, он чувствовал, что простудился во  время  прогулки  и
что новый приступ уже недалек, но на уме у него было одно:
   "Лишь бы дотянуть до его отъезда!"
   И старик дрожал при мысли, что Кристоф проснется от его кашля.  Он  был
полон благодарности к богу и стал перелагать в стихи гимн  старца  Симеона
"Nunc dimittis..." ["Ныне  отпущаеши..."  (лат.)].  Весь  в  испарине,  он
поднялся, чтобы записать стихи, и просидел за столом до тех пор,  пока  не
переписал их начисто, вместе с посвящением, в  котором  выразил  всю  свою
любовь; затем поставил подпись, дату,  даже  час.  И  опять  лег,  но  его
знобило, и он не мог согреться до самого утра.
   Забрезжило утро. Шульц с сожалением думал о вчерашнем рассвете.  Но  он
корил себя за то, что отравляет такими мыслями  последние  оставшиеся  ему
мгновения; он знал, что завтра будет жалеть о часах, улетающих так быстро,
и решил не терять ни минуты. Старик  прислушивался,  не  донесется  ли  из
соседней комнаты шорох. Но ничего не было слышно. Кристоф как лег,  так  и
проспал всю ночь, не шелохнувшись. Часы пробили половину  седьмого,  а  он
все не просыпался. Проще всего было бы не будить его -  пусть  бы  проспал
поезд; он только посмеялся бы над этим. Но  совесть  не  позволяла  Шульцу
распоряжаться другом помимо его воли. И напрасно он убеждал себя:
   "Ведь вина будет не моя. Я тут ни при чем. Не разбужу его - и  все.  Он
проспит, и я смогу провести с ним целый день".
   Но он тут же возразил себе:
   "Нет, я не имею права".
   И Шульц счел своим долгом разбудить  Кристофа.  Он  постучал  в  дверь.
Кристоф отозвался не сразу. Пришлось постучать еще раз. Огорченный  старик
думал:
   "Ах, как он сладко спит! Он бы не проснулся до полудня!.."
   Наконец за стеной раздался  веселый  голос  Кристофа.  Узнав,  что  уже
поздно, юноша ахнул,  послышался  шум,  быстрые  шаги;  Кристоф  торопливо
одевался, что-то напевал, ласково переговаривался с Шульцем  через  стену,
дурачился. Старик невольно  смеялся,  несмотря  на  душевную  боль.  Дверь
отворилась: на пороге  показался  Кристоф,  свежий,  обновленный  отдыхом,
сияющий; о горе Шульца он и не думал.  Надо  сказать,  что  особых  причин
торопиться не было; он ничего не потерял бы, оставшись дня на два, на три,
а как обрадовался бы Шульц! Но Кристофу это не пришло  в  голову.  Как  ни
приятен был ему  старик,  он  рад  был  уехать:  его  утомили  бесконечные
разговоры, утомили люди, цеплявшиеся за него в  безнадежной  жажде  любви.
Ведь он-то был молод, и ему представлялось, что еще будет время свидеться,
- не на край же света он уезжает! А старик знал, что очень скоро он  будет
куда дальше, чем на краю света, и, глядя на Кристофа, старался наглядеться
на целую вечность.
   Несмотря на ужасную усталость,  Шульц  проводил  Кристофа  до  станции.
Моросил бесшумный  холодный  мелкий  дождь.  На  вокзале  Кристоф,  открыв
кошелек, обнаружил, что у него не хватает денег. Он понимал, что  Шульц  с
радостью даст ему взаймы, но постеснялся просить... Почему?  Зачем  лишать
человека, который любит вас, возможности и счастья оказать  вам  услугу?..
Но Кристоф не захотел - из скромности, а  быть  может,  из  самолюбия.  Он
купил билет до одной из промежуточных станций, рассчитывая пройти  остаток
пути пешком.
   Настала  минута  прощания.  Кристоф  стоял  на  подножке  вагона.   Они
обнялись. Шульц тихонько вложил в руку Кристофа стихотворение,  написанное
ночью. Он стоял на перроне у окна купе. Оба не знали, о чем говорить,  как
это часто бывает при затянувшемся расставании, но глаза Шульца говорили за
него, - он вглядывался в лицо Кристофа, пока поезд не тронулся.
   Вот вагон уже скрылся  за  поворотом.  Шульц  снова  остался  один.  Он
отправился домой по  грязному  шоссе,  с  трудом  волоча  ноги;  вдруг  он
почувствовал усталость, холод, печаль ненастного дня. Старик едва добрался
до дому, едва осилил лестницу. Как только  он  вошел  а  спальню,  начался
приступ удушья и кашля. На помощь явилась Саломея. Шульц твердил, стараясь
подавить раздиравший грудь кашель:
   - Какое счастье!.. Какое счастье, что я дотянул до его отъезда!..
   Ему стало очень плохо. Он лег. Саломея побежала за врачом.  Как  только
старик очутился в постели, все  его  тело  обмякло.  Он  не  в  силах  был
шевельнуться, только грудь ходила ходуном, как кузнечные мехи. Отяжелевшая
голова пылала. Весь день он перебирал, минута за минутой,  все,  что  было
накануне. От этих  воспоминаний  было  больно,  но  он  не  позволял  себе
жаловаться - ведь судьба послала ему нечаянное счастье.  И,  сложив  руки,
чувствуя, как от молитвы ширится сердце, Шульц благодарил бога.


   Кристоф возвращался домой; день, проведенный с Шульцем, любовь, которую
он заронил в сердце старика, вернули Кристофу веру в себя. На станции,  до
которой был взят билет, он вышел и весело пустился в путь. Ему  предстояло
пройти пешком километров шестьдесят. Он не торопился и шагал беспечно, как
школьник. Стоял апрель. Но весна еще не вошла в  полную  силу.  На  концах
черных веток раскрывали свои сморщенные ладошки нежные листья; кое-где уже
расцвели яблони, а вдоль изгородей улыбались хрупкие цветы шиповника.  Над
голыми лесами, едва покрытыми  легким  светло-зеленым  пухом,  на  вершине
невысокой горы, как шлем поверженного недруга  на  острие  копья,  высился
старинный романский замок. В нежно-голубом небе дымились темные тучи. Тени
бежали по весенней земле; временами шел  короткий,  но  сильный  дождь,  а
потом снова выглядывало солнце, пели птицы.
   Кристоф вдруг поймал себя на том, что вот уже несколько минут думает  о
дяде Готфриде. Давно не вспоминал  он  беднягу,  и  ему  хотелось  понять,
почему именно теперь так упорно льнет к нему это  воспоминание;  шагая  по
аллее, окаймленной тополями, вдоль горевшего на солнце канала,  он  ни  на
минуту не переставал думать о нем. Образ Готфрида  неотступно  преследовал
его, и вдруг ему показалось, что старик  вот-вот  выйдет  навстречу  из-за
высокой стены.
   Небо заволокло тучами. Хлынул проливной дождь с градом, заворчал  гром.
Невдалеке  виднелась  деревня;  среди  зелени  мелькали  дома  с  розовыми
фасадами и красными крышами. Кристоф прибавил шагу и укрылся  под  навесом
крайнего дома. Крупные градины звенели по черепице и отскакивали от мокрой
мостовой. По колеям неслись ручьи. Над цветущими садами  радуга  протянула
по сизым облакам свою дикарски пеструю перевязь.
   На пороге дома стояла и вязала чулок девушка. Она приветливо предложила
Кристофу войти. Он последовал за ней. Комната, куда его  провели,  служила
одновременно и кухней, и столовой, и спальней. В глубине над  огнем  висел
котелок. Крестьянка, чистившая овощи, поздоровалась с Кристофом и  позвала
его к огню обсушиться. Девушка пошла  за  бутылкой  вина  и  подала  гостю
стакан. Усевшись по