мадеры,  и
мне так приятно было видеть, какую радость доставил этот обед старушке,  как
чинно и церемонно она кушала, что я уже не думала ни о чем другом.
     Когда мы пообедали и нам  подали  десерт,  красиво  сервированный  моей
милой подругой, которая всегда сама наблюдала за приготовлением  всего,  что
мне подавали, мисс Флайт, очень довольная, принялась болтать так  оживленно,
что я решила завести разговор о ее жизни, так как она всегда любила говорить
о себе. Я начала с того, что спросила ее:
     - Вы уже много лет ходите в Канцлерский суд, мисс Флайт?
     - Ах, много, много, много лет,  дорогая  моя.  Но  я  ожидаю  судебного
решения. В ближайшем будущем.
     Но даже в ее надеждах сквозила такая тревога, что я усомнилась, надо ли
было говорить об этом. И тут же подумала, что не надо.
     - Мой отец ждал судебного решения, - продолжала, однако, мисс Флайт.  -
Мой брат. Моя сестра. Все они ждали судебного решения. И я жду.
     - Все они...
     - Да-а. Умерли, конечно, дорогая моя, - ответила она.
     Заметив, что ей хочется продолжать этот разговор, и желая ей угодить, я
передумала и решила не избегать его, а поддержать.
     - А не разумней ли было бы, - сказала я, - больше не ждать решения?
     -  Правильно,  дорогая  моя,  -  быстро  подтвердила  она,  -  конечно,
разумней.
     - И никогда больше не ходить в суд?
     - И это тоже правильно, - согласилась она. - Когда  вечно  ждешь  того,
что никогда не приходит, - это так изматывает, дорогая моя Фиц-Джарндис! Так
изматывает, что, верите ли, только кожа да кости остаются!
     Она показала мне свою руку, такую тонкую, что смотреть было страшно.
     - Но, дорогая моя, - продолжала она таинственным тоном. - В  суде  есть
что-то ужасно манящее. Тс! Не говорите об  этом  нашей  малышке,  когда  она
придет. Она может испугаться. Да и немудрено. В  суде  есть  что-то  манящее
беспощадно. Расстаться с ним  нет  сил.  Так  что  волей-неволей  приходится
ждать.
     Я попыталась разуверить ее. Она терпеливо и с улыбкой  выслушала  меня,
но сейчас же нашла ответ:
     - Да, да, да! Вы так думаете потому, что  я  путаюсь,  говорю  немножко
бессвязно. Оч-чень нелепо говорить так бессвязно, не правда  ли?  И  оч-чень
большая путаница получается. В голове. Я так полагаю.  Но,  дорогая  моя,  я
ходила туда много лет и заметила. Это все от Жезла и Печати,  что  лежат  на
столе.
     - Но что же они могут сделать, как вы думаете? - мягко спросила я.
     - Они притягивают, - ответила мисс Флайт. - Притягивают к  себе  людей,
дорогая моя. Вытягивают  из  них  душевное  спокойствие.  Вытягивают  разум.
Красоту. Хорошие  качества.  Я  не  раз  чувствовала,  как  даже  ночью  они
вытягивают мой покой. Холодные, блестящие дьяволы!
     Она похлопала меня по руке и добродушно  кивнула,  как  будто  стремясь
уверить меня, что мне нечего ее бояться, несмотря на то что  она  говорит  о
таких мрачных вещах и поверяет мне такие страшные тайны.
     - Постойте-ка, - снова заговорила она. - Я расскажу вам,  как  все  это
было со мной. До того, как они меня притянули... до того, как я  впервые  их
увидела... что я делала? Играла на тамбурине? Нет. Вышивала тамбуром.  Мы  с
сестрой делали вышивки тамбуром. Наш отец и брат имели строительную контору.
Мы жили все вместе. Оч-чень прилично, дорогая моя! Сначала притянули отца...
постепенно. Все в  доме  вытянули  вместе  с  ним.  За  несколько  лет  отец
превратился в свирепого, желчного, сердитого банкрота, - никому, бывало,  не
скажет ласкового слова, никого не подарит ласковым взглядом. А раньше он был
совсем другой, Фиц-Джарндис. Его притянули к ответу, - посадили в тюрьму для
несостоятельных должников. Там он и умер. Потом втянули брата... быстро... в
пьянство. В нищету. В смерть. Потом втянули сестру. Тс! Не спрашивайте -  во
что! Потом я заболела и оказалась в нужде; и тогда узнала...  впрочем,  я  и
раньше знала, что все это - дело рук Канцлерского суда. Но вот я поправилась
и пошла посмотреть на это чудовище. А как увидела, какое оно, сама втянулась
и осталась там.
     Эту краткую повесть о  своей  жизни  она  рассказывала  тихим  голосом,
как-то напряженно, словно все  еще  ощущая  боль  нанесенного  ей  удара,  а
умолкнув, постепенно приняла свой прежний любезный и важный вид.
     - Вы не совсем верите мне, дорогая  моя!  Ну  что  ж!  Когда-нибудь  да
поверите. Я говорю немножко бессвязно. Но я заметила. Все эти годы я видела,
как множество новых лиц появлялось там, и  они,  сами  того  не  подозревая,
поддавались влиянию Жезла и Печати. Так же, как  мой  отец.  Как  брат.  Как
сестра. Как я сама. Я слышу, как Велеречивый Кендж и все  остальные  говорят
этим новым лицам: "А вот маленькая  мисс  Флайт.  Кажется,  вы  тут  человек
новый, так вам надо пойти и представиться  маленькой  мисс  Флайт!"  Оч-чень
хорошо. Горжусь, конечно, этой честью! И все мы смеемся. Но, Фиц-Джарндис, я
знаю, что произойдет. Я куда лучше их самих знаю, когда их начинает  манить.
Я различаю признаки, дорогая моя. Я видела, как они появились в Гридли. И  я
видела, чем  это  кончилось.  Фиц-Джарндис,  душечка,  -  она  опять  начала
говорить вполголоса,  -  я  видела,  как  они  появились  в  нашем  друге  -
подопечном тяжбы Джарндисов. Надо его удержать.  А  не  то  его  доведут  до
гибели.
     Несколько мгновений она смотрела на меня молча,  потом  лицо  ее  стало
постепенно смягчаться, и на нем мелькнула улыбка. Опасаясь, должно быть, что
разговор наш оказался слишком мрачным, и, кроме того, вероятно, уже забыв, о
чем шла речь, она отпила немного вина из рюмки и проговорила любезным тоном:
     - Да, дорогая моя, как я уже говорила, я жду решения суда. В  ближайшем
будущем. Тогда я, знаете ли, выпущу на волю своих  птичек  и  буду  жаловать
поместья.
     Меня очень огорчили и ее намеки на Ричарда и таившаяся в ее  бессвязных
речах печальная истина, столь печальным воплощением  которой  являлась  сама
эта жалкая, худенькая старушка. Но,  к  счастью,  она  успокоилась  и  опять
сияла, улыбалась и кивала головой.
     - А знаете, что я вам скажу, дорогая моя,  -  весело  проговорила  она,
положив свою руку на мою. - Вы еще  не  поздравили  меня  с  моим  доктором.
Положительно еще ни разу не поздравили!
     Я не совсем поняла, что она хочет  сказать,  в  чем  и  вынуждена  была
сознаться.
     - Я говорю о своем докторе, дорогая моя, о  мистере  Вудкорте,  который
был  так  необычайно  внимателен  ко  мне.  Хотя   лечил   меня   совершенно
безвозмездно. До Судного дня. Я говорю - о решении суда, которое рассеет  во
мне чары Жезла и Печати.
     - Мистер Вудкорт теперь так далеко, - сказала я, - что поздравлять вас,
пожалуй, уже поздно, мисс Флайт.
     - Но, дитя мое, - возразила она, - возможно ли, что вы не знаете о том,
что случилось?
     - Нет, - ответила я.
     - Не знаете, о чем говорят все и каждый, любимая моя Фиц-Джарндис?
     - Нет, - сказала я. - Вы забыли, как  долго  я  не  выходила  из  своей
комнаты.
     - Верно! Забыла, дорогая моя... верно.  Виновата.  Но  память  из  меня
вытянули так же, как и все остальное, о чем я рассказывала. Оч-чень  сильное
влияние,  не  правда  ли?  Так  вот,   дорогая   моя,   произошло   страшное
кораблекрушение где-то там в Ост-Индских морях.
     - Мистер Вудкорт погиб?!
     - Не тревожьтесь, дорогая моя. Он в безопасности. Ужасная сцена. Смерть
во всех ее видах. Сотни мертвых и  умирающих.  Пожар,  буря  и  мрак.  Толпы
утопающих выброшены на скалу. И тут, среди всех  этих  ужасов,  мой  дорогой
доктор оказался героем. Спокойно и мужественно выдержал все. Спас  множество
людей, не жаловался  на  голод  и  жажду,  прикрывал  нагих  своей  одеждой,
руководил этими несчастными, указывал им, что  надо  делать,  управлял  ими,
ухаживал за  больными,  хоронил  мертвецов  и,  наконец,  выходил  тех,  что
остались  в  живых!  Да,  дорогая  моя,  эти  бедные,  истерзанные  создания
буквально молились на него. Добравшись до суши, они кланялись ему в  ноги  и
благословляли его. Это знают все - по всей Англии  молва  гремит.  Погодите!
Где мой ридикюль с документами? Я взяла с собой описание, и вы прочтите его,
прочтите!
     И я действительно прочла с  начала  и  до  конца  всю  эту  возвышенную
историю, но в тот день читала ее еще очень медленно и с трудом, потому что у
меня потемнело в глазах - я не различала слов и так плакала,  что  вынуждена
была несколько раз откладывать в сторону длинную статью, которую мисс  Флайт
вырезала для меня из  газеты.  Я  так  гордилась  тем,  что  когда-то  знала
человека, который поступил столь самоотверженно и доблестно; я ощущала такое
пламенное ликование при мысли о его славе; я так восхищалась и  восторгалась
его подвигами, что завидовала  этим  пострадавшим  от  бури  людям,  которые
падали к его ногам и благословляли его как своего спасителя. Я  сама  готова
была  упасть  на  колени  перед  ним,  таким  далеким,  и,  восхищаясь   им,
благословлять его за то, что он так великодушен и храбр. Я чувствовала,  что
никто - ни мать, ни сестра, ни жена -  не  мог  бы  преклоняться  перед  ним
больше, чем я. И я действительно преклонялась!
     Моя бедная маленькая гостья подарила мне эту статью, а когда под  вечер
встала и начала прощаться, чтобы не опоздать к почтовой  карете,  в  которой
должна была вернуться в город, снова заговорила о кораблекрушении, но я была
все еще очень взволнована и пока не  могла  представить  себе  его  во  всех
подробностях.
     - Дорогая моя,  -  сказала  мисс  Флайт,  аккуратно  складывая  шарф  и
перчатки, - моему храброму доктору должны пожаловать титул. И, без сомнения,
так оно и будет. Вы согласны со мной?
     - Что он вполне заслужил титул? Да. Что он получит его? Нет.
     - Почему же нет, Фиц-Джарндис? - спросила она довольно резким тоном.
     Я объяснила ей, что  в  Англии  не  в  обычае  жаловать  титулы  лицам,
совершившим подвиг в мирное время, как бы он ни  был  велик  и  полезен  для
человечества;  впрочем,  иной  раз  и  жалуют,  -  если  подвиг  сводится  к
накоплению огромного капитала.
     - Ну, что вы! - возразила мисс Флайт. - Как можете вы так говорить!  Вы
же знаете, дорогая  моя,  что  все  люди,  которые  украшают  Англию  своими
знаниями, вдохновением, деятельным человеколюбием,  всякого  рода  полезными
усовершенствованиями,  приобщаются  к  ее  дворянству!  Оглянитесь   кругом,
дорогая моя, и посмотрите. Нет,  это  вы  сами,  по-моему,  сейчас  немножко
путаетесь, если не понимаете, что именно по  этой  веской  причине  в  нашей
стране всегда будут титулованные лица!
     Боюсь, что она верила во все, что говорила, - ведь  она  иногда  совсем
лишалась рассудка.
     А теперь я должна открыть одну маленькую  тайну,  которую  до  сих  пор
старалась сохранить. Я думала иной раз, что мистер  Вудкорт  меня  любил,  и
если б у него были хоть  какие-то  средства  к  жизни,  он  перед  отъездом,
пожалуй, сказал бы мне о своей любви. Я думала иногда, что, если  б  он  так
сказал, я была бы этому рада. Но теперь поняла - как хорошо, что  он  ничего
не сказал! Как больно мне было бы написать ему, что мое несчастное лицо,  то
лицо, которое он знал, теперь изменилось до неузнаваемости и я безоговорочно
освобождаю его от обещания, данного той, которую он никогда  не  видел!  Да,
так вышло гораздо лучше! Милосердно избавленная от этой  великой  скорби,  я
могла теперь от всего сердца молиться своей детской молитвой  о  том,  чтобы
стать такой, каким он себя проявил столь блестяще,  ибо  я  знала,  что  нам
ничего не нужно менять, что нас не связывает цепь, которую мне  пришлось  бы
рвать или ему - влачить, и что, с божьего соизволенья, я могу  скромно  идти
путем долга, а он - широким путем доблести, и хотя каждый из нас идет  своей
дорогой, я имею право мечтать о том,  как  встречу  его,  -  бескорыстно,  с
чистыми помыслами, сделавшись гораздо лучше, чем он  считал  меня,  когда  я
немного нравилась ему, - встречу в конце пути.


ГЛАВА XXXVI

     Чесни-Уолд

     Мы с Чарли отправились в Линкольншир не одни. Опекун, решив не спускать
с меня глаз, пока я не прибуду здравой и невредимой в дом мистера  Бойторна,
поехал нас провожать, и мы два дня пробыли  в  дороге.  Какими  прекрасными,
какими чудесными казались мне теперь каждое дуновенье ветра, каждый  цветок,
листик и былинка, каждое плывущее облако, все запахи,  да  и  все  вообще  в
природе! Это было моей первой наградой за болезнь. Как мало я утратила, если
весь широкий мир давал мне столько радости!
     Опекун должен был вернуться домой немедленно, поэтому мы еще по  дороге
решили, в какой день моя милая девочка приедет ко мне. Я написала ей письмо,
которое опекун взялся передать, и через  полчаса  после  нашего  приезда,  в
чудесный вечер раннего лета, он уехал.
     Будь я какой-нибудь принцессой, любимой крестницей доброй феи,  которая
одним взмахом волшебной палочки возвела для меня этот дом, я и то не была бы
окружена в нем столькими  знаками  внимания.  Его  обитатели  так  тщательно
приготовились к моему приезду, так любовно вспомнили о всех  моих  вкусах  и
склонностях, что не успела я обойти и половины комнат, как  уже  раз  десять
была готова упасть в кресло от глубокого волнения. Однако я поступила  лучше
и, вместо того чтобы поддаться слабости, показала все эти комнаты  Чарли.  А
Чарли так восхищалась ими, что мое волнение улеглось, и после  того  как  мы
прогулялись по саду и Чарли истощила весь свой запас восторженных похвал,  я
почувствовала себя такой спокойной и довольной, какой мне и следовало  быть.
Как приятно было, что после чая я смогла сказать себе:  "Ну,  Эстер,  теперь
ты, милая, должно быть, уже образумилась, так надо  тебе  сесть  и  написать
благодарственное письмо хозяину  дома".  Мистер  Бойторн  оставил  для  меня
приветственную записку, такую же жизнерадостную, как и  он  сам,  и  поручил
свою  птичку  моему  попечению,  а  это,  я  знала,  было  проявлением   его
величайшего доверия ко мне. И вот я написала ему в Лондон небольшое  письмо,
в котором рассказывала о том, как выглядят его любимые кусты и деревья,  как
чудо-птичка самым радушным образом прочирикала мне "добро  пожаловать",  как
она пела у меня на плече, к неописуемому восторгу моей маленькой  горничной,
а потом уснула в любимом уголке своей клетки, - но видела она что-нибудь  во
сне или нет, этого я сказать не могу. Кончив письмо и отправив его на почту,
я усердно принялась распаковывать наши вещи и  раскладывать  их  по  местам.
Чарли я услала спать пораньше, сказав, что в этот вечер она  мне  больше  не
понадобится.
     Ведь я еще ни разу не видела себя в зеркале и даже  не  просила,  чтобы
мне возвратили мое зеркало.  Я  знала,  что  это  малодушие,  которое  нужно
побороть, но всегда говорила себе, что "начну  новую  жизнь",  когда  приеду
туда, где находилась теперь. Вот почему мне хотелось остаться  одной  и  вот
почему, оставшись теперь одна в своей комнате, я сказала:  "Эстер,  если  ты
хочешь быть счастливой, если хочешь получить право  молиться  о  том,  чтобы
сохранить душевную чистоту, тебе, дорогая, нужно сдержать слово". И я твердо
решила сдержать его; но сначала ненадолго присела, чтобы вспомнить обо  всех
дарованных мне благах. Затем помолилась и еще немного подумала.
     Волосы мои не были острижены; а ведь им не раз угрожала эта  опасность.
Они были длинные и густые. Я распустила  их,  зачесала  с  затылка  на  лоб,
закрыв ими лицо, и подошла к зеркалу, стоявшему на туалетном столе. Оно было
затянуто тонкой кисеей. Я откинула ее и с минуту  смотрела  на  себя  сквозь
завесу из собственных волос, так что видела только их. Потом откинула волосы
и, взглянув на свое отражение, успокоилась - так безмятежно смотрело оно  на
меня. Я очень изменилась, ах, очень, очень! Сначала мое лицо показалось  мне
таким чужим, что я, пожалуй,  отпрянула  бы  назад,  отгородившись  от  него
руками, если бы не успокоившее меня выражение, о котором я уже говорила.  Но
вскоре я немного привыкла к своему новому облику и лучше поняла, как  велика
перемена. Она была не такая, какой я ожидала, но ведь я не представляла себе
ничего определенного, а значит - любая перемена должна была меня поразить.
     Я никогда не была и не считала себя красавицей,  и  все-таки  раньше  я
была совсем другой. Все  это  теперь  исчезло.  Но  провидение  оказало  мне
великую милость - если я и плакала, то недолго и не очень горькими  слезами,
а когда заплела косу на ночь, уже вполне примирилась со своей участью.
     Одно только беспокоило меня, и я долго думала об этом, прежде чем  лечь
спать. Я хранила цветы мистера Вудкорта. Когда они увяли, я  засушила  их  и
положила в книгу, которая мне очень нравилась. Никто не знал об  этом,  даже
Ада. И я стала сомневаться, имею ли я  право  хранить  подарок,  который  он
послал мне, когда я была совсем  другой...  стала  думать  -  а  может,  это
нехорошо по отношению к  нему?  Я  хотела  поступать  хорошо  во  всем,  что
касалось мистера Вудкорта, - даже в тайниках моего сердца, которого  ему  не
суждено было узнать, - потому что ведь  я  могла  бы  любить  его...  любить
преданно. В конце концов я поняла, что имею право сохранить цветы, если буду
дорожить ими только в память о том, что безвозвратно прошло и  кончилось,  о
чем я никогда больше не должна  вспоминать  с  другими  чувствами.  Надеюсь,
никто не назовет это глупой  мелочностью.  Для  меня  все  это  имело  очень
большое значение.
     Я решила встать пораньше и уже сидела перед зеркалом,  когда  Чарли  на
цыпочках вошла в комнату.
     - О господи, мисс, - вскричала Чарли, пораженная, - да вы уже встали?
     - Да, Чарли, - ответила я, спокойно расчесывая волосы, -  и  я  отлично
себя чувствую и очень счастлива.
     Тут я поняла, что у Чарли гора  с  плеч  свалилась;  но  та  гора,  что
свалилась с моих плеч, была еще  больше.  Теперь  я  знала  самое  худшее  и
примирилась с этим. Продолжая свой рассказ, я не буду умалчивать  о  минутах
слабости, которой не могла преодолеть, но они быстро проходили,  и  меня  не
покидало спокойствие духа.
     Мне хотелось до приезда Ады окрепнуть вполне  и  вернуть  себе  хорошее
настроение, поэтому я вместе с Чарли так распределила время, чтобы весь день
проводить на  свежем  воздухе.  Было  решено,  что  мы  будем  гулять  перед
завтраком, обедать рано, выходить из дому и до  и  после  обеда,  после  чая
гулять в саду,  временами  отдыхать,  взбираться  на  все  окрестные  холмы,
бродить по всем окрестным дорогам, тропинкам и полям. А что касается  разных
питательных и вкусных блюд, то добродушная экономка мистера  Бойторна  вечно
бегала за мной с какой-нибудь едой или питьем в руках; и стоило  ей  узнать,
что я отдыхаю в парке, как она спешила ко мне с корзинкой, и ее веселое лицо
сияло желанием прочесть мне лекцию о том, как полезно кушать почаще.
     Для верховой езды мне  был  предоставлен  пони  -  толстенький  пони  с
короткой шеей и челкой, падавшей на глаза, - который  умел  скакать  -  если
хотел - таким ровным, не тряским галопом, что казался мне сущим  сокровищем.
Спустя два-три дня он уже привык бежать мне навстречу, когда я,  приходя  на
выгон, подзывала его, ел из моих рук и шел за мной следом. Мы достигли столь
полного взаимопонимания, что, когда он, бывало, ленивой рысцой вез  меня  по
какой-нибудь тенистой дорожке и вдруг начинал упрямиться, стоило мне  только
потрепать его по шее и сказать: "Пенек, Пенек, странно,  что  ты  не  хочешь
скакать, - ты же знаешь, как нравится мне легкий галоп, и не  худо  бы  тебе
доставить мне удовольствие, а так ты скоро совсем осовеешь -  того  и  гляди
заснешь!" - стоило мне это сказать, как он смешно дергал головой и сейчас же
пускался вскачь, а Чарли в это время стояла где-нибудь и  хохотала  в  таком
восторге, что смех ее звучал словно музыка. Не  знаю,  кто  дал  Пеньку  его
кличку, но она к нему до того подхо