отца, Жан-Жака Руссо, Мезьера, Мирабо, Мазада,  Кларети,  Кортамбера,
Фридриха II и де Вогюэ. Из французских историков больше всего  места  было
уделено Максимилиану-Самсону-Фредерику Шеллю.  Кристоф  обнаружил  в  этой
французской антологии Декларацию молодой  Германской  империи;  он  прочел
характеристику немцев, набросанную Фредериком-Констаном  де  Ружмоном,  из
которой узнал следующее: "Немец рождается для того, чтобы жить в  духовном
мире. Ему чуждо шумное и легкомысленное веселье французов. У  него  тонкая
душа; привязанности его нежны и глубоки. Он неутомим в трудах и  упорен  в
своих  начинаниях.   Ни   один   народ   не   отличается   такой   высокой
нравственностью и таким долголетием. Писателей  в  Германии  множество.  В
области искусства эта страна поистине  гениальна.  Если  обитатели  других
стран считают для себя  честью  быть  французом,  англичанином,  испанцем,
немец, напротив, объемлет своим сердцем и без  малейшего  пристрастия  все
человечество. Наконец, находясь в самом центре Европы,  германская  нация,
по-видимому, является и сердцем и высшим разумом человечества".
   Утомленный и озадаченный Кристоф захлопнул книгу и подумал:
   "Французы - славные ребята, но умом не блещут".
   Он  взял  другую  книгу.  Она  предназначалась  для   более   серьезных
читателей. Это было пособие для высшей школы. Здесь Мюссе  отводилось  три
страницы, Виктору Дюрюи тридцать, Ламартину шесть, а Тьеру  около  сорока.
"Сид" был помещен почти целиком (из него только  выпустили  монологи  дона
Диего и Родриго, как слишком длинные); Ланфре превозносил Пруссию и бранил
Наполеона I, поэтому для него места не пожалели: ему одному отвели  больше
страниц,  чем  всем  великим  классикам  XVIII  века,  вместе  взятым.  Не
поскупились  и  на  описания  поражения  Франции  1870  года,  взятые   из
"Разгрома" Золя. В хрестоматию не включили ни Монтеня,  ни  Ларошфуко,  ни
Лабрюйера, ни Дидро, ни Стендаля, ни Бальзака, ни Флобера.  Зато  Паскаля,
отсутствовавшего в первой книге, в качестве некоего  курьеза  включили  во
вторую, и Кристоф попутно узнал, что этот кликуша  "принадлежал  к  общине
монахов Пор-Рояля, основавшей институт  для  молодых  девиц  под  Парижем"
[Антологии французской литературы, взятые Жан-Кристофом из библиотеки  его
друзей Рейнгартов, носят следующие  заглавия:  1)  "Избранные  отрывки  из
произведений французских писателей для средней школы". Составитель  доктор
философии  Губерт  Вингерат,  директор  реального  училища  св.Иоганна   в
Страсбурге, вторая часть  для  средних  классов,  7-е  издание,  1902  г.,
Дюмон-Шауберг; 2) Л.Геррик  и  Ж.-Ф.  Бюргуи,  -  "Литературная  Франция",
обработка Тендеринга, директора реальной гимназии "Иоганнеум" в  Гамбурге,
1904, Брауншвейг (прим.авт.)].
   Кристоф чуть было не бросил все к черту,  голова  у  него  шла  кругом,
мысли путались. Он твердил себе: "Нет, мне ни за что  не  одолеть  этого".
Разобраться в прочитанном не было никакой возможности. Часами листал он то
одну, то другую книгу, не зная толком,  чего  ищет.  Читать  по-французски
было для него нелегким делом; когда же ему удавалось наконец добраться  до
смысла иной страницы, почти всегда оказывалось,  что  это  высокопарный  и
бессодержательный вздор.
   И, однако, этот сумбур иногда прорезывала полоса света, сверкали лезвия
шпаг, слышались бичующие, сильные слова, богатырский смех.  Мало-помалу  у
Кристофа складывался - не без влияния составителей сборника - определенный
взгляд на Францию. Немецкие издатели подобрали отрывки,  в  которых  нашли
свое  отражение  засвидетельствованные  самими  же   французами   слабости
французов  и  бесспорное  превосходство  немцев.  Но  они  не  приняли  во
внимание, что в глазах людей независимого ума, вроде Кристофа,  этим  лишь
подчеркивается несравненное свободомыслие французов, которые критикуют все
у себя и превозносят своих противников. Мишле воспевал Фридриха II, Ландре
- англичан под Трафальгаром, Шарра -  Пруссию  1812  года.  Даже  заклятые
враги Наполеона не дерзали отзываться о нем слишком строго. Не было  такой
святыни, на которую не посягнул бы беспокойный ум французов.  И  даже  при
Великом короле поэты в париках дерзали высказывать правду. Мольер не давал
спуску никому, Лафонтен  осмеивал  все  и  вся,  Буало  разоблачал  знать,
Вольтер клеймил  войну,  крушил  религию,  бичевал  отечество.  Моралисты,
сатирики, памфлетисты,  авторы  комедий  старались  превзойти  друг  друга
веселой или мрачной дерзостью. Это была  непочтительность,  возведенная  в
принцип. Благонравных немецких издателей все это подчас озадачивало; у них
являлась потребность успокоить свою совесть, и  тогда  они  извинялись  за
Паскаля, который сваливал в одну кучу лакеев, крючников, солдат и  холуев;
они уверяли в примечании, что Паскаль рассуждал бы совершенно иначе,  будь
он знаком с благородными армиями нашего времени. Они  не  упустили  случая
напомнить об удачном исправлении басен Лафонтена Лессингом, заменившим, по
совету  женевца  Руссо,   кусок   сыра,   подобранного   вороной,   куском
отравленного мяса, от которого негодница-лиса и околела:

   О, если б всем льстецам возмездием был яд!

   Издатели щурились, ослепленные нагой истиной, но  Кристоф  ликовал:  он
любил свет. Правда, и Кристофа передергивало от иных страниц: он не привык
к  той  безудержной  независимости,   которая   в   глазах   немца,   даже
свободомыслящего, но ушибленного дисциплиной, кажется анархией.  Кристофа,
кроме того, озадачивала французская ирония:  некоторые  вещи  он  принимал
слишком всерьез, а беспощадное  отрицание,  напротив,  представлялось  ему
занятным парадоксом. Пусть так! То озадаченный,  то  возмущенный,  Кристоф
постепенно входил  во  вкус.  Он  не  желал  разносить  по  рубрикам  свои
впечатления; одно чувство  сменялось  другим,  -  он  жил.  Жизнерадостные
французские новеллы -  Шамфора,  Сегюра,  Дюма-отца,  Мериме,  -  поданные
вперемежку, как попало, веселили дух. А с иной страницы шквалом  врывалось
пьянящее и грозное дуновение революций.
   Уже близилось утро, когда спавшая в смежной комнате Луиза проснулась  и
заметила  свет,  пробивавшийся  из-под  двери,  которая  вела  в   спальню
Кристофа. Она постучала  в  стену  и  осведомилась,  не  захворал  ли  он.
Скрипнул отодвинутый  стул;  распахнулась  дверь,  и  на  пороге  появился
Кристоф, в сорочке, со свечой и книгой в руке. Он делал какие-то странные,
торжественные жесты. Испуганная Луиза приподнялась на постели, решив,  что
он  помешался.  Кристоф  захохотал   и,   размахивая   свечкой,   принялся
декламировать сцену из пьесы Мольера. Вдруг, на полуслове,  он  фыркнул  и
сел у изголовья кровати;  огонек  свечи  затрепетал  в  его  руке.  Луиза,
успокоившись, добродушно заворчала:
   - Что с тобой? Да что же это такое? Ложись спать! Бедный  мой  мальчик,
ты совсем спятил!
   Но он не унимался:
   - Нет, вот это ты должна послушать!
   Расположившись поудобнее, Кристоф принялся читать Луизе пьесу с начала.
Перед ним, как живая, стояла Коринна;  казалось,  он  слышит  ее  задорный
голос. Луиза возмутилась.
   - Ступай! Ступай же! Ты простудишься! Ты мне надоел. Дай мне поспать.
   Но неумолимый Кристоф все читал и читал. Он басил, размахивал руками  и
задыхался от смеха; он допытывался у матери, неужели ей это  не  нравится.
Луиза повернулась к нему спиной, натянула одеяло на голову и заткнула уши.
   - Оставь меня в покое!
   Но при каждом новом взрыве хохота она  тоже  смеялась.  Под  конец  она
перестала возмущаться. И когда Кристоф дочитал и, не  добившись  от  Луизы
признания несравненной прелести  прочитанного,  наклонился  над  нею,  она
спала. Он улыбнулся, тихонько поцеловал ее в голову и, стараясь не шуметь,
ушел к себе.


   Кристоф продолжал читать книги из библиотеки  Рейнгартов.  Он  брал  их
одну за другой - какая попадалась под руку, пока не проглотил все. Ему так
хотелось  полюбить  родину  Коринны  и  незнакомки,  в  нем  было  столько
неизрасходованного воодушевления, - и вот он нашел, к чему приложить  его.
Даже в книгах второразрядных  авторов  выдавалась  страница,  иногда  одно
слово, от которого  веяло  вольным  ветром.  Он  часто  преувеличивал  это
впечатление, особенно в беседах с г-жой Рейнгарт, а та  еще  подзадоривала
его. Хотя она была круглой невеждой, ей доставляло удовольствие сравнивать
немецкую культуру с  французской  и  доказывать  превосходство  последней,
чтобы позлить мужа и отомстить за малоприятное пребывание в провинциальном
городке.
   Рейнгарт возмущался. Вне рамок  своей  профессии  он  не  пошел  дальше
школьных знаний.  По  его  мнению,  французы  -  люди  ловкие  и  умные  в
практической жизни,  вежливые,  говоруны,  но  легкомысленные,  обидчивые,
бахвалы, не способные ни на что серьезное, ни на какое прочное чувство, на
искренность, - народ без  музыки,  без  философии,  без  поэзии  (если  не
считать "Искусства поэзии"  Буало,  да  еще  Беранже,  и  Франсуа  Коппе),
любители ложного пафоса, эффектных жестов, преувеличений и порнографии. Он
не уставал обличать  в  сильных  выражениях  латинскую  безнравственность.
Исчерпав  весь  свой  лексикон,   он   обычно   напирал   на   французскую
_фривольность_  -  слово,  в  которое   Рейнгарт,   как   и   другие   его
соотечественники,  вкладывал  особенно  обидный  смысл.   Свою   речь   он
заканчивал привычным гимном в честь благородного немецкого народа - народа
высокой нравственности ("Этим, - говорит Гердер,  -  он  выделяется  среди
всех прочих"), народа верного (treues Volk; treu - в этом все:  искренний,
верный, преданный, прямодушный).  Народа  с  большой  буквы,  как  говорит
Фихте; гимном в честь немецкой силы -  символа  справедливости  и  правды,
немецкой мысли, немецкого Gemut, немецкого языка - единственного языка, не
знающего заимствований, единственного, который остался  чистым,  как  сама
немецкая раса; гимном в честь немецких женщин, немецкого вина  и  немецкой
песни... "Германия, Германия превыше всего!"
   Кристоф протестовал. Г-жа Рейнгарт сердилась. Все трое громко  кричали.
И все же прекрасно понимали друг друга, ибо все  трое  знали,  что  они  -
добрые немцы.
   Кристоф часто приходил побеседовать со своими новыми приятелями, обедал
у них, бродил вместе  с  ними.  Лили  его  баловала,  угощала  прекрасными
ужинами: она радовалась предлогу вкусно поесть.  Все,  включая  кулинарию,
было для нее поводом выразить внимание Кристофу. Ко дню его  рождения  она
испекла торт,  украшенный  двадцатью  свечами,  а  в  центре  -  крошечной
сахарной фигуркой в греческой одежде и с букетом в руках, - Ифигенией,  по
замыслу Лили. Кристоф был немец до мозга костей, и, как он ни открещивался
от этих не слишком утонченных проявлений искренней привязанности, они  все
же трогали его.
   Вскоре славные супруги  дали  бесспорное  доказательство  всей  глубины
своих дружеских чувств. Рейнгарт, с  трудом  читавший  ноты,  приобрел  по
просьбе жены Lieder Кристофа - десятка два экземпляров (он был  их  первым
покупателем); он распространил их по Германии, разослал в  разные  города,
товарищам по университету; несколько экземпляров послал  в  лейпцигские  и
берлинские книжные магазины, откуда  ему  приходилось  выписывать  учебные
пособия.  Эта  трогательная  и  наивная  попытка,  сделанная  без   ведома
Кристофа, сначала не оказалась безуспешной:  Lieder,  посланные  в  разные
концы страны, как в воду канули,  и  Рейнгарты,  раздосадованные  всеобщим
равнодушием, даже радовались, что утаили от Кристофа свои хлопоты, которые
принесли бы ему больше горя, чем радости... Но в действительности ничто не
исчезает бесследно, и жизнь дает тому ежедневные доказательства;  ни  одно
усилие не остается напрасным. Целые годы  нет  отклика,  и  вдруг  в  один
прекрасный день узнаешь, что мысль, брошенная тобою, пробила себе  дорогу.
Сочинения Кристофа, бродя по свету, нашли доступ к сердцу нескольких милых
людей, разбросанных по захолустным углам, слишком застенчивых или  слишком
усталых, чтобы подать о себе весть.
   Из этих безвестных друзей откликнулся только  один.  Месяца  через  три
после рассылки нот Кристоф  получил  горячее,  церемонное  и  восторженное
письмо,  написанное  старомодным  слогом.   Оно   пришло   из   маленького
тюрингенского  городка  и  было  подписано:  "Universitatsmusikdirector  -
профессор, доктор Петер Шульц".
   Рейнгарты  еще  больше  обрадовались,  когда  Кристоф,  сидя   у   них,
распечатал письмо, которое по рассеянности два дня проносил в кармане. Они
прочли его вместе. Рейнгарт переглянулся с женой, чего Кристоф не заметил.
Он весь сиял, как вдруг Рейнгарт увидел, что его  юный  друг  насупился  и
умолк.
   - Ну, что же ты остановился? - спросил Рейнгарт.
   (Они уже были на "ты".)
   Кристоф в сердцах бросил письмо на стол.
   - Нет, это уж слишком! - сказал он.
   - Что такое?
   - Читай!
   Он повернулся спиной к столу и хмуро уселся  в  сторонке.  Муж  и  жена
вместе дочитали письмо и решительно ничего не обнаружили, кроме  выражений
самого неумеренного восторга.
   - Ничего не понимаю, - с удивлением сказал Рейнгарт.
   - Не понимаешь? Не понимаешь?.. - воскликнул Кристоф, выхватывая у него
письмо и ткнув в него пальцем. - Ты что же, читать не  умеешь?  Не  видишь
разве, что он "брамин"?
   Тогда только Рейнгарт вспомнил, что Шульц в одном месте  своего  письма
сравнивал Lieder Кристофа с песнями Брамса.
   Кристоф жалобно сказал:
   - Друг! Наконец я нашел друга!.. И не успел его найти, как уже потерял.
   Сравнение с Брамсом возмутило его. И если бы  Рейнгарты  не  остановили
Кристофа,  он  сгоряча  написал  бы  Шульцу  какую-нибудь  глупость.  Или,
пожалуй, решив, что это будет верхом  сдержанности  и  великодушия  с  его
стороны, вовсе не ответил бы. К  счастью,  Рейнгарты,  которых  рассмешила
вспышка Кристофа, не  позволили  ему  сделать  еще  и  эту  глупость.  Они
заставили его написать несколько слов благодарности. Но письмо, написанное
под диктовку, вышло сдержанным, натянутым. Это  нисколько  не  расхолодило
Петера Шульца: он написал  Кристофу  еще  два-три  таких  же  восторженных
письма. Кристоф был  не  любитель  писать  письма,  и,  хотя  искренность,
сквозившая в каждом слове, в каждой строке посланий Шульца, примирила  его
с незнакомым  другом,  он  не  отвечал;  Шульц  тоже  умолк,  и  переписка
заглохла. Кристоф перестал о нем вспоминать.


   Теперь он каждый день заглядывал к Рейнгартам, иногда по нескольку раз.
Они проводили вместе почти все вечера. После дня, прожитого в одиночестве,
наедине  со  своими  мыслями,  Кристоф   ощущал   физическую   потребность
поболтать, рассказать о том, что у него на душе, даже не требуя понимания,
посмеяться - по любому поводу или вовсе без повода, - словом,  дать  выход
своим силам, отдохнуть.
   Он играл Рейнгартам. За неимением другого  средства  выразить  им  свою
признательность он садился за рояль и играл целыми часами.  Г-жа  Рейнгарт
ничего не понимала в музыке и с трудом сдерживала зевоту, но из симпатии к
Кристофу прикидывалась, будто интересуется  его  игрой.  Рейнгарт  был  не
более музыкален, чем его жена, однако иные места оказывали на  него  чисто
физическое действие; иногда он даже не мог сдержать слезы, хотя корил себя
за глупость. Но обычно игра трогала его не более, чем всякий  другой  шум.
Нравилось  ему  как  раз  то,  что  было  наименее  сильного  в  пьесе   -
какие-нибудь ничего не говорящие места. Супруги  старались  уверить  себя,
что  они  поникают  Кристофа;  Кристофу  тоже  хотелось  поверить  в  это.
Случалось, он из озорства,  желая  подтрунить  над  ними,  завлекал  их  в
ловушку: преподносил им бессмысленный набор звуков, какие-нибудь идиотские
попурри с таким видом, будто играет собственные опусы. А  потом,  выслушав
восторженные похвалы, сознавался, что дурачил их.  С  тех  пор  они  стали
осторожнее; когда Кристоф с многозначительным видом садился за рояль,  они
ждали очередного фокуса, а потом начинали критиковать. Кристоф  выслушивал
их, поддакивал, соглашался, что вещь эта ни к  черту  не  годна,  и  вдруг
разражался смехом:
   - Ну и плуты! Впрочем, вы совершенно правы!.. Это я написал!
   Он радовался, как ребенок, если его проделка удавалась. Г-жа Рейнгарт с
досады угощала его  щелчком,  но  он  смеялся  так  искренне,  что  друзья
начинали вторить ему. Они отнюдь не считали себя непогрешимыми.  Не  зная,
чего им теперь держаться, они решили, что Лили будет все критиковать, а ее
муж все хвалить: тут уж они не ошибутся - не один, так  другой  попадет  в
тон.
   Они ценили в Кристофе не столько музыканта,  сколько  славного  малого,
пусть чудаковатого, но сердечного и жизнерадостного. Дурная молва, которая
шла о нем в городе, вызывала у них  сочувствие  к  Кристофу:  ведь  и  они
задыхались в душной атмосфере провинциального городка;  ведь  и  они  были
люди прямые, жили своим умом; на Кристофа они смотрели  как  на  взрослого
ребенка, не приспособленного к практической жизни,  как  на  жертву  своей
прямолинейности.
   Кристоф не очень-то предавался иллюзиям насчет своих новых  друзей;  он
не без грусти думал о том, что они не  знают  его  внутреннего  мира  -  и
никогда не узнают. Но  он  не  был  избалован  дружбой,  он  жаждал  ее  и
преисполнился благодарности к Рейнгартам  за  то,  что  они  хоть  немного
любили его. Опыт минувшего года умудрил Кристофа: он не считал себя вправе
быть слишком разборчивым. Каких-нибудь два года назад  он  не  проявил  бы
такой терпимости; не без раскаяния и  насмешки  над  самим  собой  Кристоф
вспоминал, как сурово он обходился с честными и  скучными  Фогелями.  Увы!
Теперь он стал рассудительнее!.. У него даже вырвался легкий вздох. Тайный
голос шептал ему:
   "Надолго ли?"
   Эта мысль вызывала у него усмешку - и утешала его.
   Чего бы не дал Кристоф, чтобы иметь друга  -  единственного  способного
понять его, жить с ним одной жизнью! Но при всей  своей  молодости  он  не
лишен был жизненного опыта и знал, как несбыточно такое желание и как мало
у него прав требовать этого счастья, редко выпадающего  на  долю  истинных
артистов. Он кое-что знал о жизни своих великих предшественников. Ему было
известно из книг, взятых  у  Рейнгартов,  через  какие  ужасные  испытания
прошли немецкие музыканты XVI века,  какую  спокойную  стойкость  проявили
многие из этих благородных душ и самый благородный из всех  -  героический
Шюц,  неуклонно  шедший  своим  путем,  хотя  вокруг  пылали  города,  мор
опустошал целые провинции, бушевало пламя войны и родина была захвачена  и
поругана ордами, нахлынувшими со всех концов Европы; и страшнее всего было
видеть  свою  родину  разбитой,  обессиленной,  согнувшейся  под  бременем
страданий, утратившей волю к борьбе, ко всему безразличной, жаждущей  лишь
одного: покоя.  Кристоф  думал:  стыдно  жаловаться,  имея  перед  глазами
подобный пример! Их музыки никто не слушал, у них не  было  будущего;  они
писали для себя и для бога; созданное ими сегодня мог бесследно уничтожить
завтрашний день. А они продолжали творить и не падали  духом:  что  бы  ни
происходило,  они  не  теряли   своего   неистребимого   добродушия;   они
удовлетворялись тем, что слагали песни, а у жизни просили немногого: жить,
добывать кусок хлеба, изливать в звуках то, что созрело  в  душе,  да  еще
дружбы, даже не художников, а двух-трех честных, простых, искренних людей,
которые, быть может, не понимали их, а просто любили.  Смеет  ли  он  быть
более взыскательным?  Существует  какая-то  малая  доля  счастья,  которой
человек вправе требовать. Но не больше; что сверх того, требуйте от  самих
себя: никто не обязан вас одаривать.
   От этих мыслей у Кристофа становилось светло на душе, и он еще  сильнее
любил своих славных Рейнгартов. Мог ли он думать, что его  захотят  лишить
даже этой последней привязанности!


   Он не принял в расчет коварства обывателей. Их злоба у