ыслить  вместе  с  другими,  разделять
принципы, которых придерживаются  люди  одной  эпохи.  Я  завидую  прежним
людям, тем, что жили в  классические  века.  Правы  мои  друзья,  желающие
возродить прекрасный порядок прошлого!
   - Мокрая курица! - сказал Кристоф. -  И  откуда  только  берутся  такие
малодушные?
   - Я не малодушный, - с негодованием возразил  Жорж.  -  Никого  из  нас
нельзя упрекнуть в этом.
   - И все-таки вы трусы, раз боитесь себя. Что же это  такое?  Вам  нужен
порядок и вы не можете сами его создать?  Непременно  нужно  цепляться  за
юбки своих прабабушек! Бог мой! Шагайте самостоятельно!
   - Сначала необходимо пустить корни, - гордо изрек Жорж,  повторяя  одну
из модных фраз того времени.
   - Разве для того, чтобы пустить корни, деревья должны быть  посажены  в
ящики? Земля к твоим услугам, она принадлежит всем. Врастай в нее корнями.
Найди свои законы. Ищи их в себе.
   - У меня нет времени, - возразил Жорж.
   - Ты попросту трусишь, - настаивал Кристоф.
   Жорж возмутился, но в конце концов признал, что у него нет ни малейшего
желания  заглядывать  в  глубь  себя;  он  не  понимал,   какое   в   этом
удовольствие: наклоняясь над черной бездной, рискуешь свалиться в нее.
   - Дай мне руку, - говорил Кристоф.
   Его забавляло приоткрывать люк и показывать реальное и трагическое лицо
жизни. Жорж отшатывался. Кристоф, смеясь, закрывал крышку.
   - И ты можешь так жить? - спрашивал Жорж.
   - Я живу и счастлив, - отвечал Кристоф.
   - А я умер бы, если бы мне пришлось постоянно видеть это.
   Кристоф похлопывал его по плечу.
   - Вот каковы наши прославленные богатыри!.. Ну что ж,  не  гляди  туда,
если у тебя недостаточно крепкая голова. Ведь тебя  никто  не  принуждает.
Иди вперед, мой мальчик! Но  разве  для  этого  тебе  необходим  погонщик,
который подстегивал бы тебя, как скотину? Какого приказа ты еще ждешь? Уже
давно прозвучал сигнал. Горнист протрубил сбор, кавалерия перешла на марш.
Думай только о своем коне. В шеренгу! И скачи!
   - Но куда? - спрашивал Жорж.
   - Куда летит твоя эскадрилья? На завоевание мира.  Овладейте  воздухом,
подчините  стихию,  преодолейте  последние  барьеры   природы,   заставьте
отступить пространство, заставьте отступить смерть...

   Expertus vacuum Daedalus aera...
   [Дедал, познавший пустоту небесной выси... (лат.)]

   Ну-ка, поборник латыни,  скажи:  ты  знаешь,  откуда  это?  Можешь  мне
объяснить, что сие значит?

   Perrupit Acheronta...
   [Преодолел Ахеронт... (лат.)]

   Вот ваш жребий, счастливые конкистадоры!..
   Он так ясно указывал, в чем долг молодого поколения, какая  героическая
деятельность выпала на его долю, что изумленный Жорж спросил:
   - Но если вы это чувствуете, почему же вы не с нами?
   - Потому что у меня другая задача. Иди, мой мальчик, делай  свое  дело.
Обгони меня, если можешь. Я же остаюсь здесь и буду наблюдать... Ты  читал
сказку из "Тысячи и одной ночи" о том, как высокий, словно гора, джинн был
заключен в бутылку, запечатанную печатью Соломона?.. Этот джинн  здесь,  в
глубине нашей души, той души, заглянуть в которую  ты  боишься.  Я  и  мои
современники всю жизнь боролись с ним; мы не победили его, но и он не  мог
нас одолеть. Теперь мы и он отдыхаем и смотрим друг на друга без ненависти
и страха, гордясь былыми битвами и ожидая конца перемирия.  Воспользуйтесь
передышкой, чтобы собраться с силами  и  овладеть  красотой  мира!  Будьте
счастливы, наслаждайтесь затишьем. Но помните, что  когда-нибудь  вам  или
вашим сыновьям после одержанных побед придется вернуться сюда, ко мне, и с
новыми силами вступить в бой с тем, кто заключен здесь и кого я стерегу. И
борьба, чередующаяся с перемириями, будет длиться до тех пор, пока один из
двух (а быть  может,  и  оба)  не  будет  повержен  Будьте  же  сильнее  и
счастливее нас!..  А  сейчас  занимайся  спортом,  если  хочешь,  укрепляй
мускулы  и  сердце,  но  не  безумствуй,  не  растрачивай   попусту   свою
нетерпеливую силу: ты живешь в такое время, когда для нее (будь  спокоен!)
найдется применение.


   Жорж не много усваивал из того, что говорил ему  Кристоф.  У  него  был
достаточно восприимчивый ум, и он схватывал мысли Кристофа, но они  тотчас
же испарялись. Не успевал он спуститься с лестницы, как уже все забывал. И
тем не менее ощущение умиротворенности оставалось, даже когда воспоминание
о том, чем оно было вызвано, давно изгладилось  из  памяти.  Жорж  глубоко
уважал Кристофа, хотя и не разделял его убеждений. (В сущности, он смеялся
над всем, во что верил Кристоф.) Но он  проломил  бы  голову  любому,  кто
осмелился бы дурно отозваться о его старом друге.
   К счастью, никто этого не делал; в противном случае у него оказалось бы
немало хлопот.


   Кристоф предвидел, что скоро ветер подует в другую сторону. Новый идеал
молодой французской музыки резко отличался от его собственного, и хотя для
Кристофа это служило лишним поводом, чтобы  симпатизировать  ей,  молодежь
относилась к нему отнюдь не дружелюбно, Популярность  Кристофа  ожесточала
наиболее голодных из этих молодых  людей;  их  желудки  были  недостаточно
набиты, и именно  поэтому  они  отрастили  себе  длинные  клыки  и  больно
кусались. Но Кристофа не трогали их выпады.
   - Сколько пыла они в это вкладывают! -  говорил  он.  -  У  этих  щенят
прорезаются зубы...
   Он готов был предпочесть их тем собачонкам, которые лебезили перед ним,
потому что он имел успех, - это о них говорит  д'Обинье:  "Когда  дворовый
пес залез в горшок с маслом, они стали облизывать его и поздравлять".
   Одно из произведений Кристофа было принято к постановке в Опере.  Сразу
приступили к репетициям. Случайно Кристоф узнал из газет,  в  которых  его
поносили,  что  для  того,  чтобы  поставить  его  произведение,  отложили
постановку уже принятой оперы молодого композитора.  Журналист  возмущался
этим злоупотреблением властью и винил во всем Кристофа.
   Кристоф отправился к директору театра и сказал:
   - Вы не предупредили меня об этом. Так не поступают. Извольте поставить
оперу, которую вы приняли раньше моей.
   Директор запротестовал, рассмеялся и, наотрез  отказав  Кристофу,  стал
осыпать похвалами его самого,  его  произведения,  его  гений,  а  о  вещи
молодого автора отозвался с величайшим презрением, уверяя, что она  никуда
не годится и не принесет ни гроша дохода.
   - Зачем же тогда вы ее приняли?
   - Не всегда делаешь то, что хочешь. Время от времени приходится идти на
уступки общественному мнению. Прежде эти юнцы могли кричать сколько угодно
- никто их не слушал. Теперь же они ухитряются  натравливать  на  нас  всю
националистическую прессу, и та принимается вопить об  измене  и  называть
нас плохими французами,  если  мы  имели  неосторожность  не  восторгаться
молодой школой! Молодой школой! Ну и школа, я вам доложу!.. Хотите,  знать
правду?  Мне  она  надоела  хуже  горькой  редьки!  И  публике  тоже.  Они
опротивели своими "Oremus"!.. [помолимся (лат.)] У них не кровь в жилах, а
вода; это какие-то жалкие певчие из церковного хора, а их  любовные  дуэты
больше похожи на "De profundis" ["Из  глубины"  (лат.)].  Если  бы  я  был
настолько глуп и ставил оперы,  которые  меня  заставляют  принимать,  мой
театр прогорел бы. Поговорим серьезно. Вы делаете полные сборы.
   И снова посыпались комплименты.
   Кристоф оборвал его и сказал раздраженно:
   - Меня вы не проведете. Теперь, когда я уже  стар  и  "преуспеваю",  вы
пользуетесь мной, чтобы уничтожать молодых. Если бы я  был  молод,  вы  бы
уничтожили меня, как их. Поставьте оперу этого молодого человека, иначе  я
возьму обратно свою.
   Директор воздел руки к небу и сказал:
   - Неужели вы не понимаете, что если мы  сделаем,  как  вы  хотите,  они
вообразят, будто нас запугала возня, поднятая их прессой, и  мы  пошли  на
уступки?
   - А мне что за дело? - возразил Кристоф.
   - Как вам угодно! Вы первый станете их жертвой.
   Оркестр стал проигрывать произведение молодого композитора, не прерывая
репетиций оперы Кристофа. Одна опера была в трех актах, вторая -  в  двух;
было решено показать обе в одном спектакле. Кристоф  отправился  к  своему
протеже; он первый хотел сообщить ему радостную весть. Молодой  композитор
рассыпался перед Кристофом в выражениях признательности.
   Разумеется, Кристоф не мог помешать директору уделять  больше  внимания
его опере. К  исполнению  и  постановке  второй  вещи  отнеслись  довольно
небрежно.  Кристоф  ничего  об  этом  не  знал.  Он  попросил   разрешения
присутствовать на репетициях произведения молодого  композитора  и  нашел,
что оно, как ему уже говорили, весьма  посредственно.  Он  осмелился  дать
два-три совета, но они были приняты в штыки; он ограничился этим и  больше
не  вмешивался.  Директор  сообщил  дебютанту,  что   необходимо   сделать
некоторые сокращения,  если  он  хочет,  чтобы  постановка  его  оперы  не
задерживалась. Сначала автор легко согласился на эту жертву, но вскоре она
ему показалась непосильной.
   Наступил день спектакля; опера  дебютанта  не  имела  никакого  успеха,
опера Кристофа наделала много шума. Некоторые  газеты  поносили  Кристофа,
уверяя, что все было заранее подстроено, что это сговор с целью уничтожить
молодого  великого  французского  музыканта.  Они  утверждали,   что   его
произведение было искажено, изуродовано  в  угоду  немецкому  композитору,
которого изображали  как  низкого  человека,  завидующего  всякому  новому
таланту. Кристоф пожал плечами и подумал:
   "Он ответит".
   "Он" не  отвечал.  Кристоф  послал  ему  одну  из  газетных  заметок  с
припиской:
   "Вы читали?"
   Тот ответил:
   "Какая досада! Этот журналист всегда был так деликатен по отношению  ко
мне! Право, я очень огорчен. Лучше всего не обращать внимания".
   Кристоф рассмеялся, подумал:
   "Этот трусишка прав".
   И выбросил воспоминание о нем в провал своей памяти.
   Но случаю было угодно, чтобы Жорж, который редко читал газеты, пробегая
их мельком и  останавливаясь  лишь  на  статьях  о  спорте,  наткнулся  на
резчайшие выпады против Кристофа. Жорж знал журналиста.  Он  отправился  в
кафе, где тот был завсегдатаем, и встретил его там. Жорж дал ему пощечину,
дрался с ним на дуэли и сильно оцарапал ему плечо шпагой.
   На следующий день, за завтраком, Кристоф узнал о случившемся из  письма
одного приятеля. Он чуть не задохнулся от  бешенства  и,  бросив  завтрак,
побежал к Жоржу. Жорж отворил ему. Кристоф ворвался, как  ураган,  схватил
Жоржа за плечи и в бешенстве стал трясти его, осыпая градом упреков.
   - Скотина! - кричал он. - Ты дрался  из-за  меня!  Кто  тебе  позволил?
Сопляк, ветрогон, как ты смел вмешиваться в  мои  дела?  Разве  я  сам  не
способен заниматься ими? Отвечай! Чего ты добился? Ты оказал этому подлецу
честь тем, что дрался с ним. Этого только ему и нужно было. Ты сделал  его
героем. Дурак! А если бы случаю было угодно (я уверен,  что  ты  вел  себя
безрассудно, как всегда)... если бы ты  был  ранен,  быть  может,  убит!..
Негодяй! Я никогда в жизни не простил бы тебе этого!..
   Жорж смеялся, как сумасшедший, а услышав последнюю угрозу, расхохотался
до слез:
   - Ах, дружище, какой же ты чудак! Умора! Ты ругаешь меня за то,  что  я
защищал тебя! Ладно, в другой раз я на тебя  нападу.  Тогда,  пожалуй,  ты
меня расцелуешь.
   Кристоф умолк; он обнял Жоржа, поцеловал  в  обе  щеки  раз,  другой  и
сказал:
   - Мальчик!.. Прости меня, я старая скотина... Но  пойми:  это  известие
так взволновало меня! И как тебе в голову пришло драться? Разве  с  такими
дерутся? Обещай мне сейчас же, что больше это никогда не повторится.
   - Я никогда ничего не обещаю, - сказал Жорж. -  Я  делаю  то,  что  мне
нравится.
   - Но я запрещаю тебе, слышишь? Если это повторится,  я  тебя  знать  не
хочу, я отрекусь от тебя в газетах, я тебя...
   - Ты лишишь меня наследства - это уж наверняка.
   - Послушай, Жорж, прошу тебя... К чему это все?
   - Милый старик! Ты в  тысячу  раз  лучше  меня,  и  знаешь  несравненно
больше; но что касается этих негодяев, то я их изучил куда лучше, чем  ты.
Будь спокоен, это пойдет им на пользу: теперь они семь раз повернут во рту
свое ядовитое жало, прежде чем осмелятся обругать тебя.
   - Ах, какое мне дело до этих гусаков? Плевать мне на то, что они  могут
сказать.
   - А мне не плевать. И тебя это не касается!
   С той поры Кристоф пребывал в вечном страхе, как бы  чья-нибудь  статья
опять не задела Жоржа. Со стороны смешно было наблюдать, как в последующие
дни Кристоф, никогда не читавший прессы, сидел в  кафе,  читая  газеты  от
доски до доски, готовый, в случае  если  встретит  оскорбительную  статью,
сделать невесть что (хотя бы подлость,  если  понадобится),  лишь  бы  эти
строки не попались на глаза Жоржу. Через неделю он успокоился. Мальчик был
прав. Его  поступок  заставил  гончих  псов  поджать  хвосты.  И  Кристоф,
продолжая бранить молодого безумца, из-за  которого  он  целую  неделю  не
работал, подумал, что в конце концов не имеет никакого права поучать  его.
Он вспомнил об одном происшествии - это было не так уж давно, -  когда  он
сам дрался из-за Оливье. И ему  показалось,  что  он  слышит,  как  Оливье
говорит ему:
   "Не мешай, Кристоф, я возвращаю тебе свой долг!"
   Кристоф  легко  относился  к  нападкам,  но  кто-то  другой  отнюдь  не
отличался таким насмешливым равнодушием. Этот "кто-то" был Эмманюэль.
   Эволюция европейской мысли шла быстрыми шагами. Казалось,  ее  ускоряло
изобретение новых  двигателей  и  машин.  Запас  предрассудков  и  надежд,
которых прежде хватило бы человечеству лет на двадцать, был  уничтожен  за
пять лет. Идеи разных поколений сменялись  с  невероятной  быстротой,  они
неслись галопом одна за другой, зачастую обгоняя  друг  друга.  Час  атаки
пробил. Эмманюэля обогнали.
   Певец французской мощи никогда не отрекался от идеализма своего учителя
Оливье. Его пламенный национализм всегда сочетался с культом нравственного
величия. Если в своих стихах он громогласно возвещал торжество Франции, то
потому, что в  силу  своих  убеждений  поклонялся  ей,  считая  ее  лучшей
выразительницей  мысли  современной  Европы,   Афиной-Нике,   победоносным
Правом, которое одерживает верх над Силой. Но вот теперь Сила проснулась в
недрах самого Права  и  снова  предстала  в  своей  дикой  наготе.  Новое,
здоровое, крепкое и воинственное поколение рвалось в бой и, еще не одержав
победы, чувствовало себя  победителем.  Оно  гордилось  своими  мускулами,
широкой грудью, могучими и  жадными  до  наслаждений  чувствами,  крыльями
хищников, парящих над равниной; ему не терпелось скорее ринуться на добычу
и испробовать свою хватку. Подвиги французской нации, сумасбродные  полеты
над Альпами и морями, эпические скачки через  африканские  пустыни,  новые
крестовые походы; не менее мистичные и не более бескорыстные,  чем  походы
Филиппа Августа и Вильгардуэна, окончательно вскружили голову народу. Этим
детям, знавшим войну только по  книгам,  ничего  не  стоило  приписать  ей
несвойственную красоту.  Они  стали  агрессивными.  Пресытившись  миром  и
отвлеченными идеями, они прославляли "наковальню сражений", на которой  им
предстояло  окровавленным  кулаком   выковать   когда-нибудь   французское
могущество.  В  ответ  на  засилье  всевозможных  идеологий,  которые   им
опостылели, они возвели в принцип презрение к идеалу. Не  без  бахвальства
они  превозносили  ограниченность  и  здравый   смысл,   грубый   реализм,
бесстыдный шовинизм, попирающий чужие права  и  другие  народы,  если  это
полезно для величия родины. Они ненавидели иностранцев, демократию, и даже
атеисты проповедовали возврат к католицизму - из соображений  практической
необходимости:  "установить  абсолютное"   и   ограничить   бесконечность,
поставив ее под охрану порядка и власти. Они не  только  презирали  -  они
считали    врагами     общества     вчерашних     безвредных     болтунов,
мечтателей-идеалистов, мыслителей-гуманистов. С точки зрения этих  юношей,
Эмманюэль принадлежал к последним. Он жестоко страдал и возмущался этим.
   Сознание того, что Кристоф, как и он, - пожалуй, даже больше, чем он, -
является жертвой несправедливых гонений, возбудило в нем чувство  симпатии
к Кристофу. Своей озлобленностью он оттолкнул Кристофа, и  тот  больше  не
приходил. Эмманюэль был слишком горд,  чтобы  раскаяться  и  пуститься  на
поиски Кристофа. Но он постарался как бы случайно встретиться с Кристофом,
причем так, чтобы первые шаги были сделаны не им. После этого его  мрачная
подозрительность успокоилась, и он уже не  скрывал  удовольствия,  которое
ему доставляли посещения Кристофа. С той поры они стали часто  встречаться
либо у одного, либо у другого.
   Эмманюэль поведал Кристофу о своих обидах. Иные критики доводили его до
крайнего озлобления, и, видя, что Кристофа это не задевает,  он  заставлял
его читать газетные  рецензии,  написанные  о  нем.  Кристофа  обвиняли  в
незнании  начальной  грамоты  своего  искусства,  в   незнании   гармонии,
утверждали,  что  он  ограбил  своих  собратьев  и  опозорил  музыку.  Его
называли: "этот буйно помешанный старик". О нем писали: "Нам  надоели  эти
одержимые.  Мы  стоим  за   порядок,   за   разум,   за   уравновешенность
классиков..."
   Это только забавляло Кристофа.
   - Таков закон природы, - говорил он. - Молодке люди швыряют стариков  в
мусорный ящик... Правда, в мое время человека  называли  стариком,  только
когда ему исполнялось шестьдесят лет. Теперь все идет ускоренным темпом...
Беспроволочный телеграф,  самолеты...  Поколение  быстрее  изнашивается...
Бедняги! Их ненадолго  хватит!  Как  они  торопятся  излить  на  нас  свое
презрение и горделиво покрасоваться под солнцем!
   Но Эмманюэль не мог  похвастаться  столь  несокрушимым  здоровьем.  Его
отважная мысль  находилась  в  плену  больных  нервов;  пылкая  душа  была
заключена в рахитичное тело, он рвался в бой, но был не создан  для  битв.
Резкий тон некоторых выступлений оскорблял его до глубины души.
   - Если бы критики знали,  какой  вред  они  причиняют  художнику  одним
несправедливым, случайно оброненным словом, им было бы  стыдно  заниматься
своим ремеслом, - говорил он.
   - Они это прекрасно знают, дорогой друг. Это их  способ  существования.
Ведь каждому нужно жить.
   - Это палачи. Жизнь наносит нам кровавые раны, мы изнемогаем в  борьбе,
которую приходится вести за искусство. Вместо того чтоб протянуть нам руку
и  сочувственно  отнестись  к  нашим  слабостям,  по-братски  помочь   нам
преодолеть их, они смотрят, сунув руки в карманы, как мы тащим в гору  наш
груз, и орут: "Не осилит!.." А когда мы достигаем наконец вершины,  -  "Он
взбирался против правил!" - вопят одни. "Не осилил!.."  -  упорно  твердят
другие. Счастье, что они еще не швыряют под ноги камни, чтобы свалить нас!
   - Ну нет! И среди них попадаются хорошие  люди.  А  сколько  добра  они
могут принести! Злобные дураки  бывают  всюду,  независимо  от  профессии.
Скажи: может ли быть  что-либо  ужаснее,  чем  ожесточенный  и  тщеславный
художник, который рассматривает мир как свою добычу и бесится из-за  того,
что не может завладеть ею? Вооружись терпением! Нет худа без  добра.  Даже
самый злой критик  приносит  нам  пользу.  Это  тренер,  он  не  дает  нам
задерживаться в пути. Всякий раз, когда кажется, что мы уже у цели,  свора
собак впивается нам в икры. Вперед! Дальше! Выше! Но  они  скорее  устанут
меня преследовать,  чем  я  шагать  вперед.  Вспомни  арабскую  поговорку:
"Бесплодные деревья  никто  не  обдирает.  Камнями  швыряют  только  в  те
деревья, которые увенчаны золотыми плодами"... Жалости достойны художники,
которых щадят.  Они  разленятся  и  застрянут  в  пути.  А  когда  захотят
подняться, то их онемевшие ноги уже не смогут  идти.  Да  здравствуют  мои
друзья-враги! Они сделали мне больше добра в жизни, чем мои враги-друзья!
   Эмманюэль не мог удержаться